Я рожден быть твоим

       Утро было хорошим, солнечным. Юри был доволен пробуждением, ведь рядом был его жених. Он спал так мирно, словно котейка, свернувшись в клубок, и довольно крепко для утра. Кумитё убрал пару прядок волос с лица и продолжил с улыбкой любоваться своим почти что тёзкой; лицо было ангельски прекрасным. Тут-то Юри и понял, что зря пялится на Плисецкого так долго; утренняя возбуждённость — необязательная программа, но всё же, когда ты не один… В общем, аккуратно выпутавшись из одеяла, Кацуки стартанул в ванну.        Возвратившись обратно в комнату, посвежевший после душа, Юри увидел прекрасную картину. Ему отчего-то очень понравилось смущённое выражение лица Плисецкого — он даже в первый день такого не видел, когда говорил ему про ошейник. Он очень даже хотел прикоснуться к этому очаровательному ангелочку, но боялся колючек, которые так и остались в этом человеке. Оказалось, что не всё так сложно — спрятавшись, парень дал себя погладить и насладиться его голосом.        Но если утро начинается с хорошего, то это не значит, что продолжение будет таким же. Выходя из гостиницы на пробежку, они встретили Отабека, пожелавшего бежать с ними. Градус тепла в их компании упал, и это заметили все.        Кумитё нахмурился и потемнел лицом. Какую же глупость он свалял, так подставившись. Ему было стыдно за то, что он выпил, за то, что окликнул Отабека, что так раскрылся, глупо и безрассудно. Ему было страшно, что казах все расскажет Юре, и тот отвернется от него. Плохо было и то, что сердце трепыхалось не только от страха, но и от странной симпатии к этому человеку.        И всё же Юри кивнул в знак согласия и побежал вдоль проезжей части. Кацуки снова их привёл на холм. Юра так же, как и вчера, растянулся на травке, думая над тем, что же случилось между Кацуки и Алтыном. Казах явно пытался быть ближе к японцу, а тот ёжился и отстранялся от него. Правда, потом как-то подобрался и совсем заледенел, став тем, кого Юра увидел в первый день. Спокойного и уверенного в себе руководителя, человека, за которым пойдут в огонь и в воду. Зарядка закончилась, и все, рассевшись на полянке, угощались сэндвичами. Юри снова молчал, и Плисецкому это не нравилось. Он всё поглядывал на них двоих, но Кацуки делал вид, что казаха здесь нет. Сегодня японец заторопился домой, и они так же вышли к магистрали и доехали на попутке до гостиницы.        Юри подал знак Виктору, и тот озвучил то, что хотел этим сказать японец: — Извините, но у кумитё дела, — и преградил дальнейший путь.        Юра посмотрел на русского, на Алтына и пожал плечами.  — Ладно, — сказал он, справедливо полагая, что Юри его позовет позже. Он был относительно спокоен, пока не зашёл в свой номер. — Что ты сделал, Кацуки? — схватив за грудки телохранителя и зло сверля глазами, говорит Юра. — Он мне нравится, и я его поцеловал, — глаза казаха загорелись, — точнее, её, — выделив последнее слово, выдыхает Алтын. — В смысле? — теряется Плисецкий. — Юри и Юрико — один и тот же человек. Тебя никогда не удивляли такие длинные красивые волосы у главы якудза? За ними ухаживать надо, и в драке неудобно, есть за что дернуть. — И ты её поцеловал? — в лёгком шоке и неверии продолжает Плисецкий. — Да, Юра, я поцеловал парня, одетого девушкой. И мне было приятно его обнимать, хоть он и был пьян. Что-то ещё хочешь узнать? — Нет, — ломким голосом проговаривает парень, оседая на пол. Он везде и всем должен. Семье, что родили, Отабеку, что спас ему жизнь, Кацуки за то, что он от него не отказался. Он рос по жизни с мыслью, что он никому не нужен — семья всегда была занята, а казах над ним иногда жестоко подшучивал, хотя ошейник и близко к этому не стоял. А вот японец почему-то казался родным, хотя вроде как немного он понимал и говорил на русском; Юра может не бояться, что тот его не поймёт в выражениях. Но Кацуки его обманывал, притворяясь девушкой. Постой! Что же он тогда говорил Беку, когда тот занимался? Юра поднял голову и посмотрел на казаха: — Что он тебе сказал, когда днём приставал к тебе? — Спросил, достоин ли ты его, — ухмыляется Алтын, — он, можно сказать, тебе жизнь посвятил. Волосы, женские шмотки, макияж, готовка, уборка, создание тепла и уюта. Как думаешь, стоишь ты того? — зло выплевывает слова Отабек, испепеляя взглядом мальчишку. — Ты, который никогда не старался ни для кого, эгоистичный и колючий! — злость кипела в этом человеке, ему хотелось придушить русского за то, что Юри выбрал его, за то, что не хочет с казахом иметь ничего общего, за то, что Плисецкий у него отнимает милого японца своим договором, своим желанием обладать большеглазым чудом. Сколько добра в них и по отношению к кому — к этому мальчишке?! Чувствуя, что он на грани, Отабек выходит оттуда — ему мало места в этой комнате, жажда выплеснуться на кого-то или что-то гонит его из гостиницы. Он бежит по улицам в другой конец городка; сегодня он будет опять мертвецки пьян.        Юра сидит на полу, сжав свою голову руками, кажется, вознамерившись раздавить, как грецкий орех. Глаза его фокусируются на одной точке, и он пытается осознать сказанное. Его друг его ненавидит, и он правда в этом виноват. Но разве он виноват, что он любит Кацуки, разве он виноват в том, что японец с ним. Юри ведь сказал, что он может отказаться от него, но ведь не отказался, и готовил ему, и приглашал к себе, и утро у них было хорошим. Юри ведь и словом не обмолвился о том, что он это сделал для него, и что это его тяготит. Так вот что хотел ему сказать японец — и не сказал?! Да, тогда бы он не поверил в это, да ещё бы и посмеялся.        Тем временем Юри слушал запись ссоры Отабека и Юры в своём кабинете, с тоской глядя в экран, безотчетно следя глазами за бегунком воспроизведения. Ему хотелось забиться в угол и умереть, но голоса завораживали своей энергетикой, и сердце билось в бешеном ритме. Сколько силы и злобы в голосе Отабека. Какая странная смесь предательства и защиты, он рассказал его тайну, и рассказал так, что Юра теперь её знает, но вряд ли причинит боль своим поведением. И все же Кацуки не может простить ему тот поцелуй. Он жжёт своим воспоминанием — это неправильно, и то, что ты пьян — не оправдание. Наоборот, если ты в расслабленном состоянии такой, то надежды на то, что ты будешь верен — нет. Я жалок. — Юри? — Виктор сидел напротив; скандал на записи давно закончился, а Юри все молчал — ему очень не нравились глаза напротив, потухшие, неживые. Кажется, на этот раз Кацуки замолчит надолго.        Юри начал писать что-то на листке, а потом протянул его Виктору.        Никифоров кинул взгляд на лист и обомлел. «Виктор, спаси меня, я не могу говорить. Не от того, что не хочу, просто не могу. Об одном прошу — давай без врачей обойдемся. Я боюсь, что кто-нибудь узнает из врагов и мне крышка». — Но, может, врач приведёт тебя в порядок? — голос Виктора дрожит.        Юри отрицательно качает головой. — Хорошо, что я могу сделать для тебя? Юри показывает на своё горло, потом на его, и открывает рот, вроде как говорит и снова показывает на себя. — Говорить от твоего имени?        Юри кивает, берет листок и сжигает его, превращая пепел в мелкие хлопья.