The monsters were never under my bed Because the monsters were inside my head. I fear no monsters, for no monsters I see… Because all this time the monster has been me.
Тушь идеально прокрасила каждую ресничку, сделав её длинной и загнутой. Теперь глаза казались гораздо более раскрытыми, а взгляд — выразительнее, хотя существенно никаких изменений не произошло. Девушке захотелось поэкспериментировать, и она накрасила губы вызывающе яркой помадой. Такой оттенок пошловат, зато ей очень идёт. Тоффиана ещё раз прошлась расчёской по волосам и убедилась в том, что выглядит она шикарно. Устав от постоянства и стабильности, Лэмб надела высокие шпильки, и, немного сомневаясь, даже расстегнула верхние пуговички своей темно-зеленой блузки, завершая образ. Конечно, так долго наряжалась она не ради себя. Она просто очень хотела, чтобы это всё оценил Джек. Однако ему никогда не было до неё дела, и, несмотря на все её старания, Тоффиана ни разу не заметила в его глазах хоть крохотной искорки интереса к ней, красивой и сексуальной женщине. Сказать, что это очень обидно, значило бы промолчать. Сжав губы и отогнав от себя ненужные мысли, девушка вышла из квартиры. Если так задумываться, можно и до работы не дойти. На улице к ней не подошёл познакомиться ни один мужчина. Вернее, некоторые останавливались, улыбались, но почему-то тут же отходили или делали вид, что ошиблись. Тоффиану это скорее удивляло, нежели обижало. Она не могла понимать, что её мысленная принадлежность Джеку едва ли не написана на её лице. Кольцо на безымянном пальце не возымело бы такого же эффекта, как уверенность девушки в том, что рано или поздно Фрост в неё влюбится. Звонко цокая шестидюймовыми каблучками, Тоффиана, не обращая внимания на внешний мир, торопливо шагала к Госпиталю. Она словно находилась в своеобразном вакууме, созданном постоянными фантазиями о Джеке, которые однажды захватили её всю. Это случилось так внезапно, что девушка даже не успела опомниться, как была полностью поглощена ими. С каждым днём вырываться из мира иллюзий в мир реальный становилось всё труднее. «Просыпаясь», девушка неизменно одёргивала себя: не называть его Джеком. Он это ненавидит и никогда не отзывается, постоянно повторяя, что Джеком его могут звать только друзья. Лэмб хотелось плакать от обиды в такие моменты, но она молчала. Он поднимал голову только когда Тоффиана называла его мистером Фростом. Почему, почему судьба всегда жестока к влюблённым? «Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя, никогда не могут быть одним человеком»… Но кого же любит Джек? Если любит вообще? Тоффиана на мгновение представила его с другой девушкой и даже споткнулась. Такие мысли ей совсем не нравились. Лэмб уже была раздосадована: не надо было портить себе настроение прямо перед работой. Но приставучие образы уже плотно устроились в голове, поэтому, смирившись, девушка покорно принялась их обдумывать. Тоффиане всегда было интересно, почему Джек испытывает к ней исключительную неприязнь, едва ли не ненависть. Из-за этого огромную часть своего свободного времени девушка проводила в грустных размышлениях. Она всегда была исключительно вежлива со своим пациентом, иногда передавала ему какие-либо сладости, и, в конце концов, она была красива. Однако если сама Тоффиана успела за время их общения привязаться к нему почти до одержимости, Джек по-прежнему был холоден и равнодушен. Словно… Словно она была пустым местом.***
— Здравствуйте, мистер Фрост, — Лэмб искренне улыбнулась, молясь про себя, чтобы он оценил её внешний вид. — Как ваше самочувствие? Он, кажется, её даже не услышал. Ему было всё равно. Давя в себе чувство обиды, Тоффиана приступила к ежедневному опросу. — Вы хорошо себя чувствуете? — Превосходно! — саркастически ответил парень. — Если что-то не так, вы можете пожаловаться… — Всё не так. Уйдите отсюда, — Джек неприязненно поморщился. — Вам пора привыкнуть к тому, что наше с вами общение, в первой половине дня, по крайней мере, длится два часа, — Тоффиана, силясь побороть пришедшую из неоткуда нервную дрожь, бегает глазами по рабочим документам. Цифры и буквы предательски пляшут перед глазами. — Мне всё равно. Я не буду с вами общаться. — Мистер Фрост… Мы знаем друг друга очень давно, и я вам не враг. — Это я вас, Тоффиана, знаю, а вы меня нет. И сколько бы там времени не прошло, я не буду вести себя так, будто всё нормально, а вы пришли сюда так, листочки перебирать. А уж зачем вы приперлись, выряженная, как шалава, моя фантазия додумывать не хочет… «Черт побери, он же на третьем курсе сомниотерапии! У него даже прошли мутации пигмента, почему все лекарства не работают?!», — с плохо скрываемой злобой подумала девушка. — Не выражайтесь, прошу вас. Всё… Всё ведь хорошо. Я просто надела платье покороче, в этом нет ничего особенного. Как и любая другая девушка, комментарии по поводу её внешнего вида Тоффиана воспринимала в штыки. За годы практики она, разумеется, научилась абстрагироваться от недружелюбных пациентов и их обидных слов, но слышать такое от Джека казалось настоящей пыткой. — Действительно, — неожиданно мирно ответил Фрост. Иногда он был очень непредсказуем. — Что там у вас? Голос парня стал немного раздражённым. Словесные перепалки с Тоффианой отнимали у изможденного лечением Джефферсона очень много сил. Лэмб поспешно разыскала нужный лист и приготовилась записывать. — Давайте попробуем поговорить о книгах. Подобные вопросы следовало задавать с целью выявления у пациентов мыслей о бунте или освобождении. Тоффиана, правда, редко записывала настоящие ответы Фроста: она не могла допустить его выписки. Ни за что. Ты ведь всегда будешь со мной, верно? — О литературе?.. Фрост уже как будто не слышал девушку. Он откинулся на стул, его дыхание стало немного прерывистым. — Ну, говорите. Тоффиана обеспокоено взглянула на своего пациента, затем подошла к нему и коснулась рукой его лба. Не с целью узнать температуру Джефферсона, а просто дотронуться до него. Парень возмущённо отпрянул, и поникшей Лэмб пришлось вернуться на место. — Хорошо, мистер Фрост. Вам нравится беллетристика? — Когда я в последний раз читал что-то из беллетристики? Наверное, именно тогда, когда меня сюда засадили. Нравится. Но, я должен вам сказать, мисс Лэмб, что не нравится. Так себе там и пометьте. — Очень странный ответ, не находите? — девушка пыталась поддерживать беседу, которая опять строилась на том, что Фрост прямо или косвенно задевал Тоффиану своим равнодушием и своеобразным юмором. — Ага. До ужаса странный. Внезапно Джефферсон поднял глаза и прямо посмотрел на Тоффиану. Ей стало неуютно под таким пронзительным, испытывающим взглядом: создавалось ощущение, что Джек устроил своему врачу проверку на прочность. — Итак, мистер Фрост… Быть может, вы расскажете мне что-нибудь? Что вам снилось сегодня, например? — Да пошли вы. Меня достали эти идиотские расспросы. — Но я ваш врач, и я выполняю свои непосредственные обязанности, — возразила Лэмб. — А пытаться меня соблазнить — тоже ваша обязанность? — вдруг рассмеялся Джек. Его странный, скрипучий смех неприятно резанул уши, и Тоффиана даже инстинктивно коснулась мочки уха. — Может, вас действительно нужно хорошенько отыметь, чтобы выбить из вас эту дурь? Или почему вы до сих пор мисс Лэмб, а не какая-нибудь миссис Коллинз? Что-то, видимо, мешает… Ну так что? Вам нравится мое предложение? А если я вас трахну, то вы и дальше будете на меня вешаться? Спрашиваю ради научного интереса, — юноша изобразил фальшивую улыбку. Фрост смотрел на неё как на неприятное насекомое — со смесью отвращения и презрения. Его блёклые глаза сощурились и стали похожи на неровные прорези. Наверное, так и выглядели бы архангелы, если бы существовали. Олицетворение неминуемой справедливости и возможной жестокости. — Вы слишком грубы ко мне, — голос девушки дрогнул, — и несправедливы. Но отступиться от вас я не могу, поэтому нам следует продолжить. Вы так и не ответили про ваши сны. Джефферсон подался навстречу Тоффиане, почти коснувшись края стола впалой грудью. Его сдержали тугие широкие ремни. — А может, мой черёд задавать вопросы? На миг, всего на один миг, девушка впала в ступор. Затем она с каменным выражением лица пожала плечами: — Не думаю, что это хорошая идея. — Первый вопрос, — Фрост не относился к числу вежливых и послушных пациентов. — Сколько вам лет? Вы работаете со мной давно, а я всегда забываю об этом спросить. — Двадцать девять. — Вы неплохо сохранились, — Джек «уважительно» приподнял выцветшие брови. — И выглядите лучше меня, хоть я и младше. — Спасибо вам, — Тоффиана по-глупому покраснела. — Но мне всё ещё надо выполнять свою работу. Это касается вашего здоровья, а потом вы… В лице Джефферсона что-то изменилось. Психиатор даже не сразу заметила, что из носа её пациента вдруг потекла тёмная кровь. — Мистер Фрост, — девушка моментально вскочила. Он потерял сознание, и голова с серебристо-серыми волосами безвольно склонилась к плечу. Красно-чёрная дорожка крови медленно переползла на щеку, затем на шею, но позвавшая на помощь Тоффиана уже этого не видела. Пожалуйста, пусть все обойдётся, пожалуйста, ну пожалуйста, Джек… — Мисс Лэмб, отойдите, — потребовала вошедшая в комнату медсестра. — И не переживайте так, у него это не впервые. Всё обойдётся. Её помощница вытерла кровь с лица Джефферсона, пока она сама закатывала ему рукав для укола. Тоффиана услышала скачущие колесики каталки, на которую Фроста должны будут положить. «И правда, все хорошо…» — Лэмб попыталась себя успокоить. ОТПУСТИ МЕНЯ! Девушка покачнулась. Джефферсон смотрел на неё, прямо, не растекаясь по стулу. Но медсестра всё ещё тихо приговаривала: «не переживайте, сейчас он очнётся…», а вот он, очнувшийся и нормальный Джек. Сидит. Пялится. Его глаза выглядят так, словно вот-вот вылезут из орбит и покатятся по полу, подпрыгивая, как мячики… Отпусти меня. Юношу переложили на каталку и поспешно увезли. Мерно поскрипывающие колёсики каталки своим звуком напоминали гвозди, вбивающиеся в гробовую крышку.***
Пятнадцать минут до отбоя. Стрелки часов ползут медленно, тяжёлым гонгом отбивая каждый «тик» и каждый «так», отсчитывая секунды до очередного заточения. А они с Рапунцель стоят друг напротив друга, и каждый момент для них уже по привычке ощущается как последний. Её пальцы касались его, но они не держались за руки — просто иногда кожа будто бы становилась чувствительнее, и ещё острее ощущалось нежное прикосновение чужой ладони. Такое приятное, чувственное, обманчиво незаметное… Иккинг не мог оторвать взгляда от неё. Пытался отвести, но ничего не выходило. Да, ему безумно нравилось рассматривать, разглядывать, изучать это до боли прекрасное лицо. Нос — небольшой, чуть кривой и курносый, словно посыпанный сверху крупными круглыми веснушками. Гладкая девичья кожа на носу была почти полностью укрыта тенью этих самых веснушек, как если бы небрежный маляр провёл рукой по кисти в краске. Если Рапунцель поворачивалась в профиль, носик смешно торчал вверх, будто бы задранный прищепкой… И ведь Иккингу всегда нравилась стандартная, обычная внешность. А сейчас ему было тошно вспоминать другие носы, без этой вздернутости и конопушек. Или губы. Донельзя идеальные губы, по-неправильному правильные, в меру пухлые и очень, очень, очень притягивающие. К ним так хотелось… прикоснуться, ощутить их податливую теплоту, почувствовать их вкус. Глаза — как картина Ван Гога, написанная с лёгким бризом сумасшествия, искрой хитрости и настоящим вулканом скрытности. Два колодца, ведущих то ли в Ад, то ли в Рай, заполненные ярким, сочным, как ростки крокуса, зелёным цветом. Глаза то ли несмышлёной девочки, то ли взрослой и прекрасной женщины. Огромные и круглые, и такие… такие…Любимые. Иккинг был отравлен этой девушкой настолько, что он просто не смог бы существовать без её улыбки, без её смеха, без её курносого носика с веснушками. Рапунцель была большим, чем его часть, большим, чем даже он сам — просто она была всем, и этим было сказано все об их отношениях. Для него это было любовью. Возможно, приведущей его к тем самым вратам Ада, на которых сотни лет назад Данте выгравировал бессмертное «Оставь надежду всяк сюда входящий»… Иккинг жил почти в страхе, боясь, что его чувства однажды будут отвергнуты. И он знал, что любовь не может быть такой. Прекрасной и красивой, дающей сознанию живительную силу… и душащей, обволакивающей, сдавливающей. Иккинг был неразрывно связан с Рапунцель, он не смог бы жить без неё, его ум был поглощён только ей, и заменить её другой девушкой было бы просто невозможно. Любовь? Она своя у каждого человека, и каждый любит по-разному. Кто-то выберет свободу. Кто-то — заточение. И ведь Хауард не был в этом виноват. Почему и как возникают такие чувства, неизвестно до сих пор. Факт в том, что они-таки возникают и спокойно, медленно и с чувством начинают сжирать своих подопечных… — Линдси! Подойти на секунду, — окликнула кого-то Рапунцель, и Иккинг словно очнулся от невесёлых мыслей. К ним приблизилась девушка в сопровождении медсестры, направляющиеся, скорее всего, с умывания или процедур. Она несколько настороженно посмотрела на Рапунцель, но всё же приветственно улыбнулась. — Я хочу тебя кое-кому представить, — Эранандес кивнула на парня. — Знакомься. Иккинг — это Линдси, Линдси — это Иккинг. — Приятно познакомиться, — почти одновременно сказали они. — Рапунцель мне говорила о… тебе, — сказала Линдси, неловко покачиваясь. Она явно казалась себе лишней здесь. — Да, было такое… — Рапунцель тихо хихикнула, снова скользнув пальцами по ладони Иккинга, будто бы прося его расслабиться. Хауард нерешительно оглянул Линдси, стараясь, чтобы она этого не поняла. Свои выводы он посчитал странными и противоречивыми, но абсолютно точно — верными. Линдси была именно той, какой он себе её представил, она полностью должна была соответствовать быстро набросанному портрету. Почему-то с первого взгляда было ясно, что эта девушка не сломлена ни жестким режимом, ни отношением к себе. Это читалось по её резковатым движениям, быстрой походке и упрямой морщинке на высоком лбу. Смотреть на Линдси было очень странно и потому, что она была примерно одного с Иккингом роста, то есть, как минимум, шести футов. Девушка имела широковатые плечи и очень жесткое лицо, такой эффект дополнялся и суровым взглядом, и отсутствием улыбки. Парень моментально сравнил Линдси с Рапунцель и даже сморщился. Если Рапунцель воплощала собой нежность, то Линдси — твердость. Две разные сущности, случайно столкнувшиеся в этой белой клетке. Разные… Теперь это не имеет значения. Если хочется жить, надо держаться вместе. — Вы… Вам очень повезло, что вы есть друг у друга, — почти прошептала Линдси и взглянула прямо перед собой. — Мне пора. Вам, думаю, тоже. Спокойной ночи, Иккинг. Спокойной ночи, Рапунцель. Не сказав больше ничего, Линдси развернулась и ушла. Медсестра торопливо поравнялась с ней и крепко ухватилась за рукав её пижамы. Иккинг вопросительно наклонил голову. — Все нормально. Это… Она всегда такая. Своеобразная, но я к ней привыкла. — Я много раз её видел, просто не общался, — Хауард вспомнил ту высокую крепкую фигуру, что иногда попадалась ему на глаза в унылых больничных коридорах. Раньше, кажется, у Линдси были длинные волосы, и она заплетала их в неаккуратные косы. — Кхм… Да. Рапунцель вдруг приблизилась к Иккингу, притягивая его к себе. Он ожидал поцелуя, но вместо этого услышал торопливое: — Она нам поможет. Девушка так же быстро отстранилась. — И она верит в нас. В нас всех. — Мисс Эрнандес, скоро отбой, — произнесла сиделка Бет, указав на свои наручные часы. — Вам действительно надо идти. И — мистеру Хауарду, верно? — тоже, скоро пойдут проверяющие. Иккинг с тоской сжал руку девушки. Ему очень не хотелось прощаться с ней до утра, но Рапунцель мягко высвободила ладонь. — Спокойной ночи, — девушка многозначительно посмотрела на Иккинга, явно говоря о чем-то, что он ещё не знает, но узнает очень скоро. — И сладких снов. Хауард грустно побрел к спальне, лишь у самых дверей вспомнив, что не видел Беллы на ужине и обеде. Он встревожился и ускорил шаг, почти влетел в большую комнату и торопливо огляделся. Нет, все хорошо. Белла сидит на своей кровати, низко наклонив голову. Едва дежурная отметила возвращение Иккинга, он устремился к девушке, слегка стыдясь того, что вспомнил о ней только сейчас. Прошла целая вечность, пока он наконец-то дошёл до Беллы и положил руку на её тощее плечико. — Привет. Девушка никак не отреагировала, лишь сильнее сгорбившись. Иккинг в недоумении сел на её кровать, не убирая руки. — Ты чего? Что-то случилось? Белла повернула голову — медленно, как на механизме. В старых фильмах так изображали роботов, и они двигали своими конечностями так же. Иккингу даже послышался характерный скрип шестеренок, как бы странно это бы не звучало. — Нам нужно бежать отсюда, — прошелестела девушка, едва шевеля губами. Её омертвевшее лицо было похоже на пустой бумажный лист. Белая маска, сливающаяся по цвету со стенами и постельным бельём. Запутанные темные волосы свисали по обе стороны лица как половая тряпка. — Боже, Бель, что произошло? — Хауард погладил девушку по руке, холодной и словно неживой. — Ты нашла кого-то из старых знакомых? Флетчер продолжала молчать, но отодвинулась, слегка поморщившись. Иккингу стало совсем не по себе. Он успел привязаться к Белле, и сейчас он действительно за неё беспокоился. Девушка могла увидеть что-то такое, что напугало её, и сейчас она в шоковом состоянии, ну или же во всём виноваты прописанные ей препараты. — Уходи. Пациентка вскочила так молниеносно, что короткая больничная рубашка задралась, оголяя впалый живот… с уродливыми кляксами свежих синяков. Белла свирепо одернула её и указала Иккингу на его кровать. — Сейчас же уйди. Парень в недоумении поднялся. На них с Беллой смотрела медсестра, стоявшая всего в паре-тройке шагов. — Ладно-ладно, всё. Я уже у себя. Флетчер обошла койку, поправила пижаму и быстро легла, сразу же накрывшись простыней. Кровать протестующе загудела старыми пружинами, и их гул ещё несколько секунд звенел в холодном воздухе. — Мистер, — насмешливо протянула дежурная, — до отбоя одна минута. Вы хотите неприятностей? Эта медсестра, хоть и была совсем молодой и довольно красивой, имела прочную репутацию стервы. Иккинг сердито закусил губами щеки, чтобы не вызвать у медсестры желание пожаловаться на него. Это могло стать билетом в карцер на целый день, а побывать там почти равнялось окончательному съезду с катушек. Пациент лёг на койку и отвернулся к стене, высчитывая секунды до того, как свет выключат. Зацокали каблучки уходящей дежурной, и ровно через двадцать пять секунд яркие белые лампы потухли, как по щелчку пальцев. Спальня моментально вымерла, а ещё стоящие пациенты упали на свои места, как подкошенные. Ещё через пять секунд воздух онемел жуткой, могильной тишиной. Эта спальня была как одна большая могила. Не братская, где лежат солдаты, которых не могли узнать, а просто помойка с кучей тел, которые узнавать не хотят. Есть ли шанс выкарабкаться на свет? Возможно. Если карабкаться всем вместе. Через три минуты Хауард позволил себе перевернуться, чтобы посмотреть на Беллу. Девушка то ли действительно спала, то ли притворялась спящей, но этого было не узнать: кромешная тьма превращала все в грязные тени. Придётся ждать утра.***
Сон не приходил совершенно, и Эльза вся извертелась, пытаясь вызвать его хоть как-то. Голову девушки атаковали невеселые мысли, и, вконец потеряв все надежды поспать, Эльза перевернулась на спину и уставилась в потолок. Вспомнив недавний разговор с пациенткой Ричардс, Эльза горько улыбнулась. Мерида была такой веселой, яркой, занимающей все пространство вокруг… Она будто бы была фонтаном с энергией, океаном, наполненным жизненными силами, и врачи, видимо, собирались исчерпать этот океан ковшиком. Дырявым. Мерида понравилась Эльзе. Эта девушка словно олицетворяла собой надежду, которая им всем очень пригодится. Особенно ей, Эльзе. Ведь не может же она оставаться тут на всю жизнь — у неё есть цели, есть стремления. Она не биомусор, а живой человек, у которого на воле живет маленькая дочь. Значит, надо бороться, рваться и биться, чтобы вновь оказаться за стенами Госпиталя и разыскать Тару… Но что сделать против судьбы? Они все здесь — пассажиры одного полузатонувшего корабля, отчаянно сражающиеся за жизнь. И Мерида с её очаровательным подростковым максимализмом ничего не изменит. Да, она смелая и сильная, но в одиночку ей не справиться с такой бедой, как главный врач Госпиталя №3. Он сильнее, у него связи и полное отсутствие моральных принципов. Элиот любит играть с пациентками, доводить их до полубезумия, а потом насиловать. Эльза успела убедиться в действенности этого метода… …Почему люди так боятся темноты? Точнее не темноты, а того, что в ней. В ней ютятся кошмары, взбудораженные ослабленным разумом и разыгравшимися фантазиями. Темнота красива, когда ты не один. Ты можешь ей наслаждаться до тех пор, пока она не начнёт наслаждаться тобой. И Эльза тоже боялась темноты. Однажды она смогла изгнать свои страхи из снов, но из головы — нет. Они продолжали там жить, иногда напоминая о себе… И сейчас, лёжа в холодной постели, поглощенная тяжёлыми мыслями, она вглядывалась в пустую мглу, её окружающую, с нарастающим ужасом. — Нет… — шепнула Эльза, чувствуя, как её шёпот заглатывают кошмары давно минувших дней. Она уже видела их ухмылки, слышала их хихиканье, чувствовала на себе их липкие руки. Они совсем рядом. Они касаются её головы. Они уносят её в прошлое. Белокурая малышка отбросила куклу, надоевшую ей в игре. Пластмассовая принцесса шмякнулась в ящик с прочими игрушками, и лежащий там же резиновый слон будто бы недовольно пискнул. Девочка встала и тряхнула головой, затем открыла дверь и сбежала по лестнице вниз, на кухню, где незамедлительно открыла холодильник. С недавних пор она дотягивалась до его ручки и страшно гордилась этим. Найдя там свой любимый питьевой йогурт — клубничный — она извлекла его, уже отворачивая крышку. Из-под магнита на дверце холодильника вылез листок с рисунком и упал к тапкам девочки. «Эльза,Анна лутшие падруги» — гласила кривая надпись, выведенная зелёным карандашом. На рисунке были изображены две нечеткие фигурки, одна из которых обладала прямо-таки огненной шевелюрой, а другая — ярко-желтыми патлами, торчащими во все стороны. Эльза, — а это была именно она — улыбаясь, вернула каракульки сестры на место и побежала наверх. Считая ступеньки восходящей лестницы, девочка случайно плеснула на них йогуртом. Она посмотрела на растекшийся след, поникла и пошла аккуратнее, решив вытереть чуть позже. Эльза вошла в комнату и поставила бутылочку с десертом на комод. В детской царил беспорядок, недавно устроенный самой хозяйкой, любительницей шумного веселья. Ничего было не поделать, и девочка, тяжко вздохнув, принялась за уборку. Первым делом она подняла съехавшее покрывало на кровати, поправила его с очень деловым видом и посадила плюшевого тюленя Милли на подушку. Потом Эльза принялась поднимать разбросанные по всему полу игрушки, сажая их на полки, кладя в огромный ящик (именно туда, где валялись пластмассовая принцесса и резиновый слон), убирая в шкаф. Эта работа была долгой, но через некоторое время все мягкие звери покорно восседали на этажерке, а все резиновые и пластмассовые — закрыты в ящике. Удовлетворенно кивнув, девочка начала складывать свою одежду. Эльза обожала яркие цвета, хотя они ей и не очень шли. Все её платья были розовыми и красными, все футболки — оранжевыми и желтыми. Этим она походила на сестренку, тоже носившую только такие вещи. Девочки часто надевали одно и то же, чтобы ещё больше походить друг на друга. Сейчас Эльза повесила три своих платья — красное, малиновое и розовое, тщательно сложила и убрала свои желтые и зеленые маечки, разгладила мятую золотистую юбочку. Комната стала выглядеть чище. После этого девочка вскарабкалась на стульчик перед туалетным столиком и принялась переставлять свою игрушечную косметику, которую мама иногда ей покупала ради шутки. Два бальзама для губ — со вкусом манго и карамельный — смешные блестящие тени, очень сладкие духи в розовом флакончике, карточки с переводными картинками, разноцветные наклеечки, палетка с красками для водного грима… Все это Эльза педантично расставила по своим местам, старательно освобождая больше места. Когда с уборкой было покончено, Эльза, уже немного уставшая, отправилась в комнату сестренки. Анне было пять лет, и она была младше Эльзы на три года. Девочки были очень похожи внешне: обе пухлощёкие, обе курносые, у обеих глаза одного, нежно-голубого, цвета. И конечно, обе были умницами, радостью для своих родителей. Анна, правда, была тихой и скромной, любила чтение и тихие игры, чем составляла резкий контраст старшей сестры. Эльза же была настоящим сорванцом: обожала сумасшедшие догонялки, любила играть с дворовыми мальчишками в «войну», лазила по деревьям и постоянно ходила в синяках. Родители тщетно покупали дочке розовые юбочки, ведь она их ненавидела. Розовый цвет — да, но только на штанишках и майках. У Анны были длинные рыжие волосы, яркого, приятного цвета. Они прекрасной косой спускались к пояснице, и девочка очень любила вплетать в локоны ленточки. Анна — спокойная и мягкая, милая малышка, которая мечтает стать врачом. У Эльзы — короткая мальчишеская стрижка, потому что «мешают». Эльза может валяться в грязи, кататься по траве и по-тихому воровать из магазинов конфетки. Они любили друг друга. Они ведь были сёстрами, неразлучными подругами, были бандой, где готовы были стоять друг за друга хоть насмерть. Девочки старались играть вместе как можно больше, просто потому что вместе им было хорошо. Эльза, радостная и готовая к приключениям, с готовностью постучалась в дверь Анны. — Пойдём играть в прятки! — крикнула старшая, повторяя стук. Через несколько секунд дверь распахнулась. На пороге стояла кроха с растрёпанными волосами и сияющей улыбкой. Анна бросилась к сестре и крепко обняла её: как и все дети, младшая сестра любила очень суровые объятия. Эльза еле выбралась из этих стальных оков, но продолжала смеяться, ведь за окном было солнышко, на дворе стоял ранний август, и у них был целый день для игр и веселья… — Кто будет водить? Младшая скрестила ручки на груди: это означало, что она хочет прятаться. Эльза прищурилась, но решила уступить сестре, чтобы не обижать её. Девочка встала лицом к стене и, закрыв глаза ладошками, громко начала: — Я считаю до пяти… Анна, хихикая в кулачок, устремилась к лестнице, твёрдо решив спрятаться в шкафу внизу. Внезапно, услышав шаги сестры, Эльзу как молнией озарило: йогурт! Она забыла вытереть пролитый йогурт! — Анна, осторожнее, я там… — девочка обернулась, позабыв об игре. — Эльза! В воздухе мелькнули рыжие пряди с болтающейся в них лентой. Потом послышался вскрик. Эльза бросилась к лестнице и протянула руки, но сестра уже летела вниз по ступенькам, не переставая испуганно кричать. Секунду спустя малышка оказалась внизу, приземлившись на ягодицы. Отчаянный взгляд — и Анна упала на спину, закрыв глаза. Эльза услышала стук своего сердца. Потом она услышала свой вопль. Сбежав вниз, девочка немедленно вызвала скорую помощь, а потом подбежала к Анне. Она дышала, и это немного успокоило старшую сестру. — Анна, Анна, Анна… — повторяла Эльза, давясь слезами. Горячие капли спешно падали на бледное личико распластавшейся девочки и стекали по её щекам. На своих пальцах Эльза увидела кровь, и ужас захлестнул её железной удавкой. Что я наделала?! Сестра почти не подавала признаков жизни, все ещё еле дыша. Эльза понимала, что скоро приедут врачи, скоро приедет мама, но она не могла думать ни о чем, кроме болезненного самообвинения. Я должна была просто убрать это, просто убрать, просто убрать… Часы на кухне пробили одиннадцать часов дня. Они же пробили последние минуты беззаботной жизни этого дома.***
Это стало началом конца. Случайно или намеренно — какая разница? Эльза Раузенграфф, добрая восьмилетняя девчушка, отняла у своей сестры возможность ходить. Травма спинного мозга парализовала ноги Анны, и теперь она была навсегда прикована к инвалидному креслу. Узнав об этом, ещё сидя в коридоре больницы девятый час — без сна — Алеса Раузенграфф не могла смотреть на старшую дочь без слез отчаяния. Она видела, как Эльза сидела и кусала ногти, дрожа и плача, но не утешала её и не пыталась обнять. Несчастная девочка от этого плакала ещё сильнее, не понимая жестокости матери. Ещё никогда Эльзе не было так плохо, как в тот длинный и долгий день. Семья Раузенграфф не была очень религиозна, но старшая дочь понимала, что она молится, обращая спутанные нечеткие слова к чему-то неясному и великому, к тому, что может помочь. Она молилась о том, чтобы Анна выжила, чтобы все было хорошо, чтобы ничего не изменилось… Будто бы не слышала слов врача о диагнозе. Поняв, что все происходящее — не сон, что Анна действительно стала инвалидом, Алеса бросила на старшую дочь такой странный и страшный взгляд… Именно тогда Эльза впервые увидела ненависть. Ненависть сочилась из серых материнских глаз, лилась на пол и кусала ступни Эльзы, она была хуже всего, что есть в этом мире, она была им самим. Алеса билась в истерике, но в глубине души осознавала, что ничего изменить уже нельзя. И тогда судьбу Эльзы и решила эта резкая, внезапная и яростная ненависть, нескоро ещё сменившаяся простой обидой, а затем — ужасом от того, что испытывала это все к родной дочери… В тот роковой вечер, когда Алеса и Эльза вернулись домой, мать села за стол и зарыдала. Её глухие стоны и вопли пытался прекратить отец, только что сбежавший со смены, тщетно утешающий бедную женщину. Ни Деннис, ни Алеса не вспоминали про Эльзу, сейчас сидящую наверху и кричащую в потолок от злобы, отчаяния и бесконечной боли, страдающую от столь внезапно свалившихся бед и полного равнодушия любимых родителей. Эльза шла вниз, но она будто бы перестала существовать для всех. Девочка была очень голодной: последней её едой был тот самый йогурт, но она не могла ничего в себя запихнуть. — Почему все именно так?.. — шептала девочка, лёжа в кровати и прижимая к себе насквозь мокрого тюленя. Эльза почти физически чувствовала на себе вину за то, что её сестра, её милая сестренка теперь навеки стала инвалидом, и спасти её никак нельзя… Эльза просто не понимала, почему все пошло этой дорожкой, благодаря которой она в итоге потеряет все, что у неё когда-либо было. Она не понимала, чем провинилась перед судьбой, за что этот мир так наказывает её и Анну, в чем их вина… И слёзы продолжали капать на подушку, пока Эльза не провалилась от измождения в тяжелый, душный сон.***
Теперь у Эльзы Раузенграфф не будет ничего. Она складывает в коробки пластмассовых принцесс, резиновых слонов, блестящие тени и переводные картиночки, она убирает в дорожные ящики свои красные шорты и желтые маечки, ведь её отправляют жить к тете Джинджер, потому что Анна не хочет видеть свою старшую сестру. Когда, три недели назад, в дом въехала несчастная худая кроха в инвалидной коляске, Эльза не нашла в себе сил спуститься к ней. Она уже видела Анну такой, но понимать, что теперь эта обреченная бедная девочка будет жить здесь, было ужасно. Эльза не могла провести параллель между той, здоровой и прекрасной сестрой и этой, полностью лишенной счастья Анной. Страшнее всего было осознавать, что это — только её вина. Увидев Эльзу, Анна начала плакать и махать руками. — Уходи! Уходи! Ты плохая!.. Она не хотела её видеть. Сознание маленького ребёнка сыграло злую шутку, превратив некогда обожаемую сестру в объект всех бед. Анна смутно понимала, что из-за Эльзы её спина так болит, ноги не ходят, а так будет продолжаться всегда. Осознав это, малышка не захотела больше общаться с сестрой. И на этом жизнь словно закончилась. Второй этаж дома Раузенграфф полностью перешёл во владения Эльзы: её комната, комната Анны и общая игровая опустели. Отец стал появляться дома ещё реже, задавленный горем, мать ушла с работы и все своё время тратила на уход за больной дочерью. До Эльзы вновь никому не было дела, она превратилась в свой собственный призрак, лишенная родительской любви и общения с сестрой. Алесе было стыдно, но заботы об Анне постепенно поглотили её, и думать про Эльзу становилось все меньше времени. Мать любила обеих дочерей, но не могла делать вид, будто все хорошо, будто никто ни в чем не виноват… Быстро ухудшалось материальное положение семьи, ведь разнообразные терапии и сам уход за дочерью в инвалидном кресле отнимали слишком много денег. Эльза больше не получала карманных, а потом начала донашивать свои старые вещи, из которых много лет назад выросла. Алеса становилась всё нервознее, а Анна продолжала кричать на сестру, стоило ей только оказаться в её поле зрения. Потом Эльза перестала спать ночами. Возможно, если бы Анна попыталась простить ей ту глупость, всё бы изменилось, и мама бы вновь стала ласковой и любящей, а отец не опрокидывал бы стопку ледяной водки за каждым ужином… Всё бы стало другим. Всё бы могло стать так, как было раньше. Но Анна почти возненавидела Эльзу и свыклась с этим чувством. Один только вид сестры вновь пробуждал тупую боль и ужасное отчаяние от того, что она во веки веков будет сидеть в коляске, и это стало поводом к решению родителей отослать Эльзу жить в другое место. Новость о своём переезде к тёте Джинджер, сестре их отца, Эльза восприняла холодно. Лишь потом, уже по заведённому обычаю, она выплеснула всю истерику в подушку и плюшевого тюленя. Алеса слышала это. Но не поднялась наверх. А теперь Эльза складывала свои вещи, чтобы через день сесть в машину и уехать из Айовы навсегда. Тетя Джинджер жила в Чикаго, у неё была своя роскошная квартира, и она была даже рада тому, что теперь будет не одна. Последними вещами, которые Эльза убрала, стал тюлень Милли и тот самый рисунок Анны, сделанный в тот день, когда она ещё была полна любви. Девочка сама расчесала волосы и завязала их в хвост. Потом она выбежала из дома, ушла к мальчишкам и попрощалась с ними — без особого, впрочем, сожаления. А когда она вернулась, то тетя уже приехала. Отец Эльзы спешно загрузил вещи дочери в багажник машины, а мать положила на переднее сиденье пакет с едой. Эльза стояла и понимала, что больше не может плакать. Все слёзы были выжаты две недели назад. Сейчас глаза девочки лишь слегка поблескивали. Тётя Джинджер перекусила, немного посидела с Анной и шепнула Эльзе, что она готова ехать. Последняя лишь кивнула и пошла в комнату сестры, провожаемая неодобрительными взглядами родителей. Анна лежала на кровати, закрыв глаза. Эльза очень тихо подошла к ней и присела на кровать, осторожно погладила рыжие локоны и мягко улыбнулась. — Я люблю тебя, милая. Прости меня за все. Мгновенная тишина прорезала слух Эльзы. Её слова просто стали эхом в пустоте, никогда и никем более не услышанные. — Прощай, Анна. Девочка наклонилась и поцеловала сестру в лоб, холодный, как у мертвеца. После этого Эльза резко вскочила, и, подавив плач, выбежала из комнаты. Алеса крепко обняла дочь, а Эльза сделала попытку улыбнуться. — Я очень люблю тебя, доченька, — начала было женщина, но девочка тут же перебила её: — И поэтому я уезжаю, да? Женщина застыла, шокированная такой грубостью. Хуже всего было понимать, что эти слова были правдой. Холодно и безразлично попрощавшись с отцом, Эльза пошла к машине. Ей стало все равно. Её эмоции отобрали у неё и будто выкинули на помойку, отняв и радость, и покой, и счастье. Эльза перестала быть ребёнком именно в тот прохладный октябрьский день, когда родители почти официально отказались от неё. Эльза подошла к автомобилю и коснулась его гладкой полированной ручки. Этот внедорожник должен увезти её за сотни миль от дома, от детства и от любви, но всего этого не было уже очень давно… Сейчас не было ничего позади. Только вперёд, только в будущее. Все мосты догорели, оставив тлеющие угольки в пропасти, куда слишком страшно смотреть. И Эльзе очень хотелось забежать на крыльцо, прижаться к родителям, вымолить у них разрешение остаться, а потом идти к Анне, и плакать, плакать, плакать до тех пор, пока та не простит её и не разрешит вновь быть её подругой… Но это бы сделала другая Эльза. Эльза, у которой была и семья, и друзья, и целый мир. Которая любит клубничный йогурт, резиновых слонов и пластмассовых принцесс. Которая заплетает косы и носит красные маечки. А новая Эльза дернула за ручку и села в машину. Ведь ей больше некуда идти, её тошнит от клубничного йогурта, а пластмассовые принцессы едут в Иллинойс лишь затем, чтобы напоминать о тех днях, когда все было хорошо. Когда было прошлое, дом, семья. Когда Анна могла ходить. Уже начинавшийся закат заиграл в синем небе свою золотую симфонию, и пению поздних пташек аккомпанировал визг шин поехавшего автомобиля. Яркое осеннее солнце проводило его туда, откуда уходит детство, утирая последние в своей жизни горькие слёзы.