They take our voices away.
Мир потерял краски. Такое случается, когда юному художнику не нравится его эскиз, и он стирает его грубым ластиком, раздражённый и недовольный. Карандаш соскочил, и линия вышла кривой и некрасивой, испортив только начатый набросок. Тогда ластик размазывает грифель по белой поверхности, чуть смазывая её, делая темнее, а потом возвращая к первичному состоянию идеальной белизны. И лист теряет все, на нем ничего нет. Бесконечная стерильная пустота. Да, конечно, можно видеть это как пространство для творчества. Чистый разум, карандаш в руке — и ты готов создавать что-то новое и чудесное, стать Творцом Искусства, чем-то большим… Но этого нельзя увидеть, когда тебя выворачивает наизнанку. Когда все твои органы будто бы стремятся выйти наружу через рот. Когда голова гудит так, что хочется расколоть её топором. Когда ты визжишь от адской боли, но крик не выходит из пересохшего горла. Когда губы трескаются с кровью и хрустят, как разломанный сухарик, и ты не можешь слышать этот хруст, но ты его слышишь. Когда все вокруг размазалось, как сраные краски на мольберте, потому что из глаз непрерывно текут слёзы… …Или когда ты просто хочешь умереть, чтобы больше не быть пациенткой Госпиталя. Сдохнуть, чтобы больше не проходить сомниотерпаию. Мерида не понимала, что с ней происходит. Она знала только, что совсем скоро умрет, да, именно, умрет, ведь нельзя же жить, теряя столько всего разом, нельзя, верно? Вчера. Началось все вчера. То есть, сейчас наступило «сегодня»? Сколько времени прошло? Нет, определённо, прошло больше суток с того момента, как её привезли на утренний укол. Мериде даже было все равно — её мысли вились вокруг слов Линдси. Она ждала прогулки, надеясь встретить там беловолосую девушку, и вообще не думала о своей терапии. А потом её начало тошнить. Она не сразу поняла, что случилось, просто изо рта вырвался прямо-таки поток рвоты и Ричардс успела только наклониться к полу, позволяя организму начать над ней издеваться. Голова пошла кругом, и девушка упала на локоть. Мерида тщетно пыталась хоть как-то сдержать себя, чувствуя, как разъяренный желудок устраивает в животе что-то вроде Ютландского морского сражения. Санитары приволокли в туалет и спокойно оставили развлекаться там. Мерида держалась слабеющими пальцами за унитаз, отвратительно пахнущий какой-то химозой, и не могла даже вздохнуть без нового приступа. «Черт… черт… я сейчас сдохну, я просто сдохну…», — вертелось в её голове по нескончаемому, бешеному кругу. Она ведь и правда думала, что это конец. Он был бы глупым и бесславным. Разумеется, она не умерла. Когда Ричардс смогла-таки поднять раскрасневшееся лицо со слезящимися глазами, ей протянули стакан воды и белую таблетку, которую девушка не замедлила выпить. Правда, ровно через десять секунд вода вместе с таблеткой попросились наружу. Мерида помнила, как плакала, когда сломала правую руку в двух местах. Как визжала, когда мерзкая оса укусила её в щеку. Как её мутило от просроченного йогурта… Но такого не было никогда. Не было, не могло существовать. Просто люди — это люди, а то, что Мерида чувствовала сейчас… Это были чувства животных. Примитив, абсолютная плоскость мысли, гулкая серость сознания, в которой хотелось лишь одного — выжить и выбраться отсюда. Казалось, прошли годы, прежде чем как Ричардс наконец-то вздохнула свободно и даже смогла лечь в кровать. Всё вокруг продолжало ходить ходуном, но теперь Мерида могла хотя бы думать. И, естественно, единственной её мыслью был Элиот Келли. Симпатичный и обаятельный врач Госпиталя, аккуратно причёсанный, с красивыми карими глазами и улыбкой серийного маньяка. Обходительный, как Люцифер, с волнующе низким голосом и сильными, крепкими руками, которыми он сможет сделать всё, что захочет. Человек с сознанием беспринципного насильника, мерзкого извращенца и эгоистичного психа. Мерида сразу почувствовала что-то неладное, даже когда впервые увидела Элиота. Какой-то он был весь прилизанно-идеальный, эдакий герой бульварных романчиков для клуш вроде подружек её матери. И… Он смотрел на неё. С каким-то диким, бешеным желанием, с ничем не прикрытой страстью и даже странной смесью злобы и отчаяния. Мерида не знала, что от одного взгляда тебе может стать нехорошо, и теперь она в этом убедилась. И если раньше она старалась об этом не думать, теперь, наверное, было уже поздно. Придётся надеяться на то, что все обойдётся. Линдси сказала, что Мериде следует изображать тошноту и мигрени, чтобы Келли не имел к ней доступа. Судя по всему, притворяться не надо: если Элиот и подойдёт к Мериде, она просто блеванет на него. И тут Ричардс засмеялась. Просто она представила удивленное лицо врача, накрытое маской крайнего отвращения. И эта картина, столь абсурдная, столь глупая, столь, в конце концов, нереалистичная, просто заставила Мериду на несколько кратких мгновений забыть про все её тяжёлые переживания. Смех. Обыкновенный, искренний, радостный и знакомый смех той Мериды, которая была беспечной и свободной. Ведь иногда очень важно отпустить от себя все. Позволить лёгким наполниться свежим воздухом, а усталому перенапряженному мозгу — расслабиться. Услышать свой собственный хохот, ласкающий слух, прочувствовать все его звонкие переливы и оттенки, дать ему шанс разнестись по миру, продолжая радовать окружающих… Мерида вовремя замолчала, не желая привлекать внимание медсестры. Но смех не стихал внутри неё, приятно щекоча горло и нос, требовательно напоминая о себе и нашептывая успокаивающие слова.***
Эльза рассеянно гладила правую руку левой. Наполненная кошмарами ночь не прошла бесследно, оставив в голове тупую боль, а на глазах красноту. Чтобы дальше не растравливать душу воспоминаниями, Эльза старалась найти здесь, в реальном мире, какое-нибудь дело, просто чтобы ненадолго отвлечься. Девушка оторвала взгляд от своих рук и оглядела палату. Ничего выдающегося или особенного: всё те же белые стены, всё тот же припаянный к полу стол, всё та же Ники, сидящая в углу… Ники. Что-то было не так. Эльза настороженно присмотрелась к своей сиделке. Она выглядела необычайно подавленной и растерянной. Слегка сощурившись, Эльза увидела, что глаза у Ники, как и у неё самой, воспалённые и красные. — Ники? — тихо позвала Эльза свою сиделку. — У тебя все в порядке? Медсестра слишком быстро подняла голову и кивнула с тщательно выдавленной улыбкой. Это было неожиданно, учитывая, что до этого Ники вообще не всегда отзывалась на вопросы или просьбы Эльзы. Пациентка встала и подошла к Ники, положив ей руку на плечо. Женщина неожиданно всхлипнула и накрыла своей ладонью кисть Эльзы, крепко сжав её. — Что случилось? — ещё тише спросила Эльза. В ней пробудилась острая жалость. Да, пускай Ники всегда была холодна к своей подопечной, пускай она иногда игнорировала её слова или даже мольбы… Черт, да она ведь «не заметила» Элиота Келли. Дважды. Она позволила ему прийти в эту палату, и… Но она тоже была человеком, который нуждался в помощи. — Много чего, мисс, — Ники встала и отвела Эльзу к кровати, — но вам лучше лечь. Если кто-то увидел бы нас сейчас, меня могли бы даже уволить… Вы понимаете? Конечно понимает. Она помнит жесткие порядки в этой сраной лечебнице, она всё помнит и все понимает. Поэтому она покорно сядет на кровать. Ники переставила стул чуть ближе к койке и нерешительно присела. Вид у женщины был испуганный, как будто бы она совершила что-то страшное, в чем должна признаться. — Эй, — Эльза снова погладила её по руке, — если ты не хочешь мне этого говорить, не надо. Можем… Помолчать. — Я хочу. Но зачем это вам? Я ведь просто ваша сиделка, мисс Фэр. Жалость — ужасное чувство. Жалеть нельзя, это дорога в никуда, путь к самоуничтожению и разрушению… Всем не поможешь, всех не спасёшь, а от чувства жалости никому ещё легче не становилось. Особенно когда помочь ты можешь решительно ничем. — Мне кажется, тебе не помешает выговориться. Я никому не скажу. —…да. Спасибо. Спасибо огромное. Ники сказала это совсем тихо, почти прошелестела, когда по её лицу торопливо пробежали солёные дорожки непрошеных слез. Они оставили на щеках черноватые разводы туши, и женщина достала платочек, чтобы убрать их. — Ники, так… — Не Ники, мисс. Меня зовут не Ники. Эльза удивлённо сощурилась. — Мое имя настоящее имя — Николетт Руже. Я родом из Марселя. — Ты француженка?! — восхищенно воскликнула Эльза, тщательно рассматривая давно знакомые черты сиделки и не замечая в них ничего нового. Это было всё то же не очень красивое лицо с узкими зелёными глазами и небольшим количеством морщин. — Да. Самая настоящая француженка. Из самой настоящей Франции. Которая там, за океаном… Эльза сама не верила своим ушам. С тех самых пор, когда США вдруг стали Союзной Территорией, для всех иностранцев начался ад — в них видели угрозу для строящейся системы. Иностранцам ограничивали права, вводя бессмысленные и глупые налоги «ни на что». Им запретили доступ к политике, потом ввели запрет на рождение более чем одного ребёнка, потом ограничили университеты для поступления… Мало-помалу в стране осталось ничтожно мало эмигрантов. Те, кто все же бросил вызов правительству, жили тихо и незаметно. Многие из таких бунтовщиков бросали семьи и шли в оппозиционеры. Но вот она, Николетт, прямо перед ней. И не слишком эта женщина похожа на бунтовщицу. — И… Как ты оказалась здесь? Тут ведь… — Я все расскажу вам, мисс. Если вы хотите этого. Просто… — медсестра вновь всхлипнула — …больше мне некому. Я здесь абсолютно одна, как и многие другие эмигранты. Просто все случилось так неожиданно, что никто, никто не сумел ничего понять! И я тоже. Уже пять лет Десятый Союз держит нас в своих лапах, и всё это время я живу здесь. Мне тридцать пять. Она выглядела старше, но не слишком. — Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я загорелась мечтой попасть сюда и выучиться на врача. Я всю жизнь хотела жить в США, а всё из-за бедности. Мы жили небогато, в шестнадцатом районе Марселя. Преступность там всегда находилась на чудовищном уровне, я сама не раз заставала настоящие перестрелки. Выбраться в США было бы невозможно, если бы не там жил мой отец. Моя мама однажды поговорила с ним по поводу этого, и в двадцать лет я приехала сюда. Николетт странно дёрнула уголком губ. Неуловимо-нервный жест, наполненный каким-то раздражением и затаённой злобой. В таком состоянии женщина напоминала ходячий комок нервов. — И всё, мисс. На этом историю можно заканчивать. — Я не мисс. Меня зовут Эльза. Женщина подняла заплаканные, опухшие глаза. В них сверкнул проблеск надежды, и Эльза не могла не улыбнуться. — Мне дали другое имя, — пояснила она, — но я, честно говоря, не понимаю зачем. Так или иначе, теперь я Линдси. — Можно я буду звать вас Эльзой, когда нас никто не услышит? — Николетт ненавязчиво провела подушечками пальцев по тыльной стороне ладони пациентки. Ей страшно, поняла Эльза. Раньше её сиделка никогда бы не позволила себе такого жеста. — Можно. Николетт замолчала, но ненадолго: — Отец помог мне устроиться в школу медсестёр и доучить английский язык. На все это ушло около пяти лет, может и больше, может и меньше, я не помню уже… А потом открылся первый Госпиталь, и я пошла устраиваться туда. — Но Николетт… Если открылся Госпиталь, значит, что Десятый Союз уже был у власти, так? Почему ты сразу же не уехала отсюда, как поняла, к чему идёт дело? — с сомнением спросила Эльза. — Папа умер от старости, и у меня не было никакой возможности вернуться из-за дорогих авиабилетов. А пока я начала копить, поездки запретили… Поэтому единственное, что теперь мне оставалось, это идти работать. Тут Николетт внезапно начала хихикать, но не обычным, веселым смехом, а истеричным взвизгиванием. Эльза недоуменно отшатнулась. — Ничего… Я просто вспоминаю, как ходила на своё первое собеседование. У меня были короткие тёмные кудряшки, я надела берет, сапоги на невысоком каблуке, пальто, взяла зонт… Как с обложки кинофильма. Иду такая, красотка без багета — самой думать смешно! — и мне люди вслед оборачивались. Я-то думала, что они восхищались, а теперь понимаю, что боялись за меня. В таком наряде меня вполне могли и арестовать, просто так, чтобы неповадно было. И мой потенциальный работодатель посмеялся. Я обижалась, плакала потом, а он посоветовал мне сменить документы и имя, чтобы избежать неприятностей. К тому моменту смена документов стала делом лёгким, это занимало меньше месяца… Правда, с иностранцами дела были труднее, но мне тогда помог Джозеф, этот работодатель. Пожалел, замолвил где-то слово, и всё прошло быстро. — А почему «Ники»? — спросила Эльза. Ей не нравилось это имя, и она не понимала, как поэтичное, красивое «Николетт» можно выменять на него. — Сама не знаю. Я не знала, какое выбрать, и решила просто сократить моё. Мне эта идея даже понравилась, хоть что-то от старого оставалось… И вот, Ники. Певица такая была. Эльза помнила Ники Минаж, под которую они с Анной когда-устраивали танцевальные дискотеки. В Десятом Союзе остались единицы тех музыкантов, актеров и телеведущих, что были в США — большинство эмигрировали, кто-то был репрессирован. Минаж, во всяком случае, в число оставшихся не входило, поэтому о её судьбе оставалось лишь гадать. — И фамилию брякнула первую попавшуюся, — продолжала медсестра, — а потом я начала усиленно тренироваться, чтобы окончательно избавиться от акцента. Я целыми днями читала вслух и говорила сама с собой, но всё равно стараюсь говорить как можно меньше. Старые фотографии я спрятала. — То есть ты живёшь тут уже столько лет, и… — Очень хочу домой, — грустно закончила Николетт. — У моей мамы сегодня день рождения. Ей должно исполниться семьдесят пять лет, а я никак не смогу её поздравить. Да что там поздравить, я даже не знаю, жива ли она вообще! Не выдержав, женщина заплакала, и Эльза, взяв у неё скомканный платок, аккуратно вытерла её слезинки, нечаянно размазав потоки туши по лицу. — Я не думаю, что действительно могу чем-то помочь, — шепнула она, — но надеюсь, что всё наладится. Если бы только смогли что-то сделать со всем этим… Николетт резко выпрямилась и посмотрела Эльзе прямо в глаза. В ней мигом воскресла та, другая сиделка, властная и решительная. — Вы же знаете, что можем, — медсестра боязливо глянула на закрытую дверь, — все мы что-то можем. Когда мы вместе. — Ты говоришь про оппозицию? Пациентка сказала это максимально тихим, почти неслышным голосом. Страх перед шпионажем в Союзе был необычайно велик, но все прекрасно знали, что оппозиция не дремлет, и почти пятнадцать процентов всего населения являются приверженцами нелегальных партий. Разумеется, с виду они вели обычную жизнь обычных людей, открывая её темную сторону лишь избранным. И Николетт… если приглядеться, у неё явно были причины не соглашаться с политическим режимом Союза. Как и причины ненавидеть власть, отнявшую у неё семью и дом. У всего была обратная сторона, если задуматься. — Да. — Ты ведь понимаешь, что сейчас ты рискуешь всем, говоря это мне? — недоверчиво протянула Эльза. — Я прекрасно помню об этом. Но… Извините, если это будет грубо, но кто вам поверит? Вы ведь только пациентка. Девушка грустно кивнула, осознавая правоту Николетт. Тем временем последняя виновато улыбнулась, не желая обижать Эльзу. — Спасибо вам. — Я ничего такого не сделала, просто выслушала тебя. Николетт почти рассмеялась, вставая со своего стула и отодвигая его обратно в угол. Женщина выглядела совсем не так, как ещё несколько минут назад. Её глаза снова светились изнутри, как если бы их зажгли вновь. — И вы сами знаете, как это бывает нужно.***
Рапунцель не знала, откуда к ней пришёл талант рисовать. Просто это всегда было частью её самой, как рука или нога. Девушка никогда не старалась, позволяя карандашу делать всё, что вздумается. Линия бежала за линией, и получался рисунок, хотя никаких усилий не было приложено. Это было странно. Рапунцель думала, что её умения передались наследственно. Быть может, отец или мать девушки тоже увлекались рисованием или просто были творческими людьми. И поэтому у пациентки Эрнандес мягкие чувственные руки, меткий глаз и обострённое чувство прекрасного. Вообще, она много думала о своей семье — о той, которую она никогда не знала. Думала без грусти, без отчаянной тоски, ощущая лишь непонятное чувство неустроенности и пустоты. У неё не было прошлого, не было родственников. Она получалась как законодательница нового рода, взявшегося из ниоткуда, потому что так бывает со всеми детьми без семьи. Некоторые хотя бы раз видели своих родителей, а Рапунцель оказалась в приюте, будучи двухмесячным ребёнком. Даже никакой пресловутой игрушки или кулончика от мамы, как у героини сопливого мюзикла. Эрнандес не скучала по семье, но не раз думала, что всё было бы иначе, если бы они не исчезли. Исчезли? Или погибли? А может, просто избавились от ненужного ребёнка? Этого уже не узнать. Факт в том, что кроха без имени, с одной лишь фамилией, оказалась в «Детском доме №152 им. Святой Елены». Имя «Рапунцель» девочке дала настоятельница, когда-то увлекающаяся европейскими сказками. Рапунцель была невероятно красивым ребёнком. Её глаза имели настоящий, сочный, яркий цвет весенней листвы, а волосы казались сплетенными из золота, как будто над колыбелькой малышки пел песни сам Румпельштильцхен. Рапунцель росла, а черты её лица не менялись, но в приюте красота была только наказанием. Даже сейчас, вспоминая своё детство, девушка только морщилась и чертыхалась, понимая, что не стоило опять копаться в прошлом. Людские головы хранят слишком много всего, и иногда так хотелось просто взять память, основательно промыть её, почистить, высушить и вернуть на место, начиная новую жизнь без гложущих душу обрезков прошлого. Рапунцель не раз ловила себя на мысли, что многое бы отдала за возможность так сделать… Из-за внешности её недолюбливали, назвали выпендрежницей, будто бы Рапунцель была в этом виновата. Другие дети не хотели с ней играть, особенно ополчилась на Рапунцель женская составляющая коллектива. Обыкновенная зависть имела место быть даже в таком месте, как детский дом при католическом монастыре. Рапунцель любила рисовать, но свои блокноты прятала так тщательно, что никакая живая душа не смогла бы их найти. Рисунки девочка делала в подсобке, сидя среди швабр и веников, зато в полном одиночестве и спокойствии. Никто не мешал, никто не смеялся над ней, и мало-помалу рисование заменило ей перспективу общения с другими детьми. Впрочем, сейчас девушка понимала, что ей ещё относительно повезло. Её ровесницу Кейти изнасиловали трое пятнадцатилеток из её же приюта (видимо, его религиозная составляющая не натолкнула их на путь истинный), у одного мальчика сожгли все его вещи, несколько ребят выгнали на улицу зимней ночью в одном белье, в результате чего трое из них умерли от пневмонии. В сравнении с этим детство Эрнандес было даже обычным, пусть и лишённым заботы и любви. По крайней мере она осталась жива. В шесть лет из приюта её забрали. Её взяла к себе странная женщина по имени София Готель, почему-то тщательно старающаяся выглядеть гораздо старше своих тридцати лет. С Софией, однако, Рапунцель пробыла недолго. Женщина замечала маниакальную тягу девочки к рисованию, а увидев сами рисунки, несколько своеобразные для маленького ребёнка, решила, что той необходима медицинская помощь. Для несчастной Рапунцель, так и не нашедшей в огромной квартире Софии своё место, это стало просто очередным шагом к полной душевной пустоте. У Рапунцель и сейчас не было практически ничего. Всю жизнь провела там, где была никем, и точно такая же, но более тяжелая судьба была у тех детей, что попали в приюты уже при становлении Союза. От болтливых медсестёр Рапунцель слышала, что с каждым днём количество сирот в стране возрастает из-за массовых арестов, ссылок и расстрелов, и детские дома стоят переполненными. То место, куда София отдала Рапунцель, было чем-то вроде санатория для трудных детей. Иногда Рапунцель думала о том, что уже тогда, много лет назад, всё шло к образованию тоталитарного государства. Правила в этом месте были строгими и очень своеобразными — так, к примеру, рисовать там запрещалось, так же как и вести дневники, писать стихи и так далее. Однако, в отличие от приюта, в этом «санатории» находились умные дети, и они приняли Рапунцель как свою. Она быстро усвоила главные правила выживания и подстроилась под них. Тайком от настоятельниц компания Рапунцель приносила в приют запрещённые книги, которые они получали от бродяг и перекупщиков, разучивали стихотворения и песни, рисовали картинки, которые хранили в дырах в матрасах. Это было весёлое, счастливое время, от которого у Эрнандес сохранились хорошие воспоминания. К слову, большинство книг, которыми лети обменивались между собой, были антиутопиями. Попадались также и романы, и сборники стихотворений, и собрания сказок и преданий. Любимым писателем Рапунцель был Габриэль Гарсиа Маркес, он же им и оставался сейчас. Роман «Любовь во время чумы» она помнила почти наизусть и мечтала однажды перечитать его вновь. Однако рано или поздно всё заканчивается. Проведя в этом импровизированном приюте несколько лет, Рапунцель вернулась домой. Год спустя прогремела революция, и совсем скоро были открыты первые Госпитали. София, по-прежнему «волнующаяся» за свою приемную дочь, отдала Рапунцель в один из таких. Собственно, тогда он был единственным. Расставание с Софией было прохладным: ни Рапунцель, ни сама Готель не привязались друг к другу настолько, чтобы скучать. Девочка просто осознавала, что теперь только-только приобретённый дом опять уйдёт от неё, и, возможно, навсегда, поэтому её глодала тупая тоска и слабый голос жалости к себе. София беспокоилась за ребёнка, но ей стало даже легче, когда несколько угрюмая и нелюдимая Рапунцель покинула её квартиру. Женщина обязалась навещать приёмную дочь каждые две-три недели и исправно выполняла это обещание. В Госпитале Рапунцель неожиданно нашла единомышленников. Возможно, озлобленные на весь мир люди стали ей какой-то поддержкой, когда она поняла, что есть судьбы и пострашнее. За спиной у Рапунцель стояли шесть полуголодных лет среди ублюдков-сверстников, не раз бивших её и издевающихся над ней и несколько лет круглого одиночества и отчаянного самопознания… И всё. Иногда девочка думала, что просто выбросила это время в помойку, и её жизнь вот-вот должна начаться. Когда Рапунцель оказалась в Госпитале, она была уверена, что местные пациенты являются кем-то вроде богов на земле. Она видела их отчаянными борцами за свободу и справедливость, она восхищалась ими — только что не молилась на них. Конечно, никаких героев в Госпитале не было, что стало для девочки жестоким разочарованием. Население больницы состояло из жалких, несчастных людишек, измученных допросами и лекарствами, ненавидящих весь мир и себя в первую очередь. Они передвигались по коридорам тощими полутрупами, и Эрнандес не могла разглядеть в этих чахоточных тенях ею выдуманных воителей. Правда, мнение Рапунцель менялось, когда она начала знакомиться со своими собратьями по несчастью. Как особая пациентка, девочка имела большую свободу, и общаться с другими могла почти постоянно. Эрнандес пользовалась этим вовсю. Другим же было просто нечего терять. Раскрыв глаза, она слушала истории о жизни людей, о той жизни, к которой у неё не было возможности прикоснуться. О влюбленности, о свадьбах, о разводах и детях, о работе, усталости и сложных графиках, о литературе и математике, о старости и молодости, обо всем… Рапунцель, как губка, впитывала в себя всё, что могла услышать, и иногда ей чудилось, что её голова расколется на части от объема информации. Девочка окунулась мир и поняла, к чему она должна стремиться. Паззл сложился в одну большую картину, который и стал стрелкой, указавшей Рапунцель на её путь — нелегкий путь к свободе. Она не сломалась, и она никогда не была борцом. Скорее приспособленцем, обтекаемой фигурой, прикрепляющей к себе всё, что потребуется. Ведомый человек, имеющий в себе, однако, некий внутренний стержень. Рапунцель никогда ни с кем не спорила, старательно играя роль хорошего ребёнка. Она была тихой и милой, умела обезоруживающе улыбаться и прекрасно знала о том, какое производит впечатление. Она никому не говорила о своих мыслях, поэтому была гораздо опаснее, чем казалась, ведь хорошая актриса всегда лучше никудышной воительницы. Эрнандес презирала себя за то, что она не была бесстрашной, идеалистической революционеркой, которой так мечтала стать когда-то. Она хотела быть счастливой, но счастья было не добиться без свержения Десятого Союза и гражданской войны. Значит, она будет бороться, но лишь до тех пор, пока это будет необходимо. Эгоистичность? Возможно. Думая об этом, Рапунцель начинала ненавидеть себя все больше, но понимала, что все равно не будет сражаться до победы. Нет. Никогда. Будет возможность уйти — она уйдёт. Именно так. Да. А потом появился он. Высокий и немного нескладный, с двумя шрамами, с огромными глазами и впалыми щеками. Иккинг Хауард, странный парень, пациент Госпиталя №3, в который её перевели. Парень, сведший её с ума. Рано или поздно такое настигает. Её коснулось тоже. И что же делать дальше? Она хочет иметь дом и семью, но чтобы это обрести, придётся пролить много крови. Она ненавидит этот мир, но чтобы спасти его, ей придётся его полюбить. И она давит в себе ненависть, потому что ей повезло больше, чем многим другим. Хотя бы потому что она не разучилась любить.***
Интересный факт: Госпиталь не выдавал уборщикам хорошего оборудования для улицы. В стенах больницы использовались самые современные технологии, делая всё для абсолютной стерильности. На аллеях же листья убирали самыми обыкновенными граблями. Джефферсону нравилось наблюдать за этим процессом. Дворник, одетый в форменный чёрный комбинезон, активно работал граблями, расчищая жухлую траву от опавшей листвы. Рыжие кучки лежали тут и там, для них уже были заготовлены огромные пакеты. Те места, где торопливый дворник уже прошёлся, были некрасиво голыми, слишком пустыми. Джек не любил такого, ему хватало однообразия и в Госпитале. Разноцветные листья, хаотично разбросанные по аллеям, развевали вечную тоску и ненадолго включали умирающее воображение, заставляя его вновь работать. Теперь же всё было так, как и прежде. И всё же быть в саду гораздо лучше, чем сидеть в палате, куда так и норовит сунуться Тоффиана Лэмб с её мини-юбками и острыми каблуками. Поэтому Джек задержится здесь настолько, насколько это возможно. Едва только Фрост подумал о девушке, ему захотелось взвыть. Ну почему, почему эта курица не могла выбрать другой объект для пламенной любви, за что эта доля выпала ему?! Ему, ослабленному терапиями и бесчисленными уколами, еле держащемуся на ногах, слабому и немощному, бледному как поганка. Он страшный, он хилый, в его голове сотни тысяч мыслей, но все они сильнее его. И Тоффиана Лэмб решила, что он станет идеальным контейнером для её неистраченной нежности. Как мусорный бак, куда можно спокойно спустить ненужные эмоции, а потом захлопнуть, чтобы не воняло… И ведь Лэмб совсем, совсем не уродина. У неё красивое лицо и прекрасная фигура, она мила и женственна, она умеет пользоваться типично женскими ухищрениями, заставляющими мужчин захлебываться слюнями… Просто он, Фрост, не такой. Никогда таким не был и не будет. Его фамилия отлично к нему подходит — он полностью контролировал свои эмоции, чувства и движения, будто бы на самом деле он был роботом. И своё самообладание нельзя потерять только от того, что тощеватая надушенная девушка отчаянно требует твоей любви. Тоффиана была его надзирателем, и Джек знал это. Он знал, что она держит его железным капканом, но никогда бы не смог это доказать, он знал… Как же много всего он знал. Он знал, что мисс Лэмб однажды задавит его своей любовью, задушит, как жалкого щенка. Он знал, что будет бороться до конца. И он знал, скорее даже понимал, что конец этот близок. Джек неторопливо прошёлся по каменной дорожке, глубоко втягивая в лёгкие прохладный свежий воздух. Уборщик ушёл, собрав листья в кучки, поэтому Фросту захотелось просто прогуляться, пользуясь шансом не видеть надоедливую Тоффиану подольше. На пути к нему шла медсестра, толкая перед собой инвалидную коляску. Джефф прищурился: ему показалось, что пациентку в коляске он где-то уже видел. Ну-ка… Рыжие кудрявые волосы, очень короткие и торчащие во все стороны. Волосы… Такие космы были у пациентки, у той самой пациентки, о которой Джефф думал все прошедшие ночи. Как же он мог её не узнать? Он ведь даже фамилию её выведывал у сиделок. Ричардс. Судя по всему, родственница того шишки из правительства. Вид у девушки был как у двухнедельного трупа. Похудевшая, осунувшаяся, с серыми кругами под глазами, со складками нервных морщин на невысоком бледном лбу… И Ричардс была без сознания. Медсестра везла её, спящую, отнимая у бедной девушки осознанные минуты на воздухе. Джек напряжённо проводил глазами слегка поскрипывающую коляску. Он не мог просто пропустить её, не дав о себе знать, не мог… Парень торопливо пошарил по карманам и чуть ли не вскрикнул от радости: он взял с собой на прогулку шоколадку с орехами, всученную Тоффианой накануне. Пациент развернулся и попытался догнать шуструю медсестру. В глазах слегка потемнело, но он упорно продолжал идти, пока не поравнялся с девушкой. — Извините, мисс? Сиделка удивлённо посмотрела на него и очень натянуто улыбнулась. «Слава идёт впереди меня» — ухмыльнулся Джефф про себя, но ухмылка была горькой. — Чем могу помочь, мистер Фрост? — спросила медсестра. — Я… Я знакомый мисс Ричардс. С ней что-то серьезное? — осторожно начал Джек, не желая напугать девушку своей просьбой. — Побочные эффекты сомниотерапии, мистер, но я не должна вам такое рассказывать. Сиделка почти кокетливо хихикнула. Джефф прекрасно знал, чем обусловлена её показная вежливость, но сейчас это было ему на руку. — Опустим это… Мисс, не могли бы вы передать кое-что вашей пациентке? От меня лично? Я думаю, ей станет чуть-чуть полегче, — Фрост достал из кармана небольшую плитку в яркой красной обертке. — Что вы! — сиделка испуганно вытаращила глаза. — Да вы знаете, какую выволочку мне могут устроить?! Меня… уволят! Если бы Джек был таким же красавцем, как и прежде, он бы обаятельно улыбнулся и сказал что-нибудь слащавое и приторное, на что ведутся все девушки. Но теперь он был лишён своих козырей, поэтому в действие шла только возможность убедить медсестру, а не попытаться её соблазнить. — Вас никто не уволит, — с уверенностью проговорил Джек, надеясь, чтобы его глаза его не выдали. Никакой уверенности парень не чувствовал. — Если вы сделаете все тихо, никто об этом просто не узнает, верно? — Я не хочу рисковать этой работой! — взволнованно прошептала девушка, явно надеясь сбежать от Фроста побыстрее. — И не надо. Если вы скажете, что это от меня, я возьму все на себя, и сам получу выволочку. Слова слетели с губ быстрее, чем Джефф понял их смысл. Но назад пути не было. — Вы ведь прекрасно знаете, что вам ничего не будет, мистер… Лэмб, — ехидно пропела сиделка, сощуривая глаза в хитрые щёлочки. Фрост чертыхнулся. — Так вы передадите это? — раздраженно выплюнул он, протягивая ей шоколад. Та, с насмешливой улыбкой склонив голову, взяла её и положила в большой карман. — До свидания. — Спасибо вам, — Джек торопливо развернулся и пошёл, почти побежал прочь. Ему казалось, что взгляд медсестры прожигает в нем дыру. Ну как же, милый мальчик Фрост, ручной кролик красотки Тоффианы, дьявол её побери. Известный на всю больницу щеночек, перед которым расступятся все медсестры, потому что покровительствует ему стервозная сучка, которой выжить коллегу с престижной работы и оставить с ужасной рекомендацией не стоит ничего. Джек ненавидел, и это чувство было сильнее его. Он привык, что всё в этом мире стало сильнее, чем он сам. Как если бы Гулливер превратился в лилипута, так и Фрост стал никчемной пешкой, когда был величественным королём. Боже, да он бы отдал всё за шанс стать тем, кем был… Всё? А что — всё? У него ничего не осталось, и отдавать ему нечего. Сделка с пустотой, обмен одного «ничего» на другое. Да и кому какое дело? Этот мир прогнил насквозь и остался жалким, грязным и обесцвеченным. И Джек знал, что ничто, даже любовь, о которой он раньше мечтал, уже не вернёт своих потерянных красок.