It's never too late.
За недолгое время своей жизни Белла успела убедиться в своей уродливости. Раньше ей было просто не до того, ведь тяжёлая уличная жизнь не располагала к таким рассуждениям. Ребёнком Белла почти не отличалась от своих сверстников: грязная оборванка из бедной семьи с кучей братьев и сестёр. Спутанные космы скрывали от посторонних вытянутое лицо, покрывающий его неизменный слой грязи не позволял разглядеть странную пигментацию кожи. Белла никогда не думала о своей красоте, обеспокоенная вопросом выживания. Потом она уже начала замечать сочувственные взгляды окружающих, которым было смешно смотреть на такую девчонку. Обыкновенное лицо со временем стало попросту страшным, а контраст с идеальностью черт Алекс и Честити усугублял впечатление. Белла очень скоро все поняла. Иногда в мотелях она могла посмотреться в зеркало и тщательно рассмотреть грубый подбородок, впалые щеки, изрытые оспинками и веснушками, искривлённую линию рта с бледными сухими губами, узкие прорези глаз… Со временем девочка научилась избегать зеркал, отводить взгляд от отражения, завешивать лицо волосами. Она использовала всё — лишь бы забыть о своей внешности, как о страшном сне. Каждый год наносил Белле новую порцию к обидам на природу. Болезненная худоба, кривоватые ноги, по-мужскому длинные руки с узловатыми пальцами… Лишь через некоторое время Флетчер удалось кое-как свыкнуться с мыслью о том, что она далеко не красавица и никогда ею не будет. Впрочем, были в этом и свои плюсы: Белла обходилась без приставаний встречных незнакомцев, которые для её сестёр были обычным делом. Вспоминать об Алекс было больно. Если давно умершая сестрёнка Нора была лишь пустым призраком из прошлого, образ Алекс всюду преследовал Беллу. Именно с ней девушка имела самые тёплые отношения: Алекс любила младшую сестру и всячески опекала её. Алекс всегда была ей опорой и поддержкой. Стройная кареглазая красавица с приятной улыбкой, с лицом, с которого даже бродяжничая жизнь не стёрла вечное довольство всем. Алекс была настоящим солнышком, она освещала собой мир, и она же помогала Белле не сдаваться и верить. Она смогла научить её читать и заставляла заниматься устным счётом, ведь старшая сестра успела больше года позаниматься в школе для бедных. Беременность Алекс стала для Беллы концом всего. Вечная дорога на несколько мгновений остановилась в штате Индиана, где Честити оставила сестру в вонючей богадельне, построенной сердобольными. Честити всегда пугала Беллу, а этот поступок сделал пропасть между ними ещё глубже. Она — старший ребёнок, яснее всех остальных осознающий всю тяжесть положения семьи. Её лучшим другом был Гленн, трагически погибший на стройке задолго до начала постоянных перемещений Флетчеров по стране. После его смерти Чес замкнулась в себе, стала нелюдимой и злобной. Белла жалела её, но сестре эта жалость была не нужна. Потом в Честити проснулись амбиции и мечты. Она всегда была способной к обучению, но ей катастрофически не повезло родиться нищенкой. Смазливое лицо и правильная фигура позволили бы ей стать проституткой среднего класса со стабильным доходом, вот только девушка успела насмотреться на бордельных жриц. Такой была её мать — к сорока годам она походила на древнюю старуху со своими морщинами, шрамами, желтоватыми прокуренными зубами и кисловатым от алкоголя дыханием. Честити этого не хотела. Она мечтала обо всем. Она хотела выучиться на медработника и спасать людей, хотела стать киноактрисой и сниматься в боевиках, хотела открыть музыкальную студию или стать певицей… Да всё что угодно. Но это невозможно, пока на руках находятся трое детей. Чес ехала в Тенрис-Сити, зная, что там находится колледж бесплатного образования. «Обновлённое» государство хотело дать место всем людям, не делая исключений. Вот только и Белле, и Заку двадцати не было, и их туда принять не могли. Общежитие при колледже выделяло на человека койку да табуретку, так что жить с ней дети не могли. Девушка никогда особенно не любила ни Беллу, ни Алекс, ни Зака. Никто из них не был ей родным — мать «нагуляла» их всех. Честити хотела для себя жизни лучшей чем бродяжничество и проституция. И она сделала свой выбор. Когда Флетчеры с трудом добрались до Бина, а затем и до Тенрис-Сити, судьба Беллы и Зака была решена. Получившая шанс выбиться в люди Чес вцепилась в него хваткой бультерьера. Колледж и служба опеки помогли уладить проблемы с документами, легко превратив Зака из брата в сына. Едва эти формальности были улажены, Честити хладнокровно отдала брата в дом сирот. Белла была шокирована поступком сестры. Она не понимала её, и это непонимание и ужас быстро вылились в ненависть. Они с Чес временно жили в одной комнате, и скандалы между ними увеличивались в геометрической прогрессии с каждым днём. Младшая сестра понимала, что ей срочно надо уходить из города, разыскать Зака и бежать вместе с ним, вот только ничего она не успела. Совершив глупость, однажды после ссоры она излила мысли дневнику, написав, что мечтает придушить сестру во сне. Честити прочла это, донесла на Беллу в психбольницу, и её забрали как душевнобольную. Когда Белла уезжала (вернее, когда санитары тащили её к дверям), Честити сказала страшную фразу: — Ты уродлива и снаружи и внутри, Изабель. То, что ты едва не стала убийцей, теперь навсегда лежит клеймом на тебе. — Это всё ты! — рыдая, кричала девочка. — Во всём виновата ты! — Прощай! — с оттенком горечи в голосе произнесла Чес. — И прости за все. И всё. На этом распалось последнее звено семьи Флетчеров. Сейчас Честити, скорее всего, ещё учится, а может она уже начала работать. Алекс, если она вообще жива, где-то мыкается с ребёнком. Зак — в доме сирот, из которого Белла не сможет его забрать… «Ты уродлива и снаружи и внутри, Изабель». Неужели и внутри тоже? Воспоминания пронеслись перед глазами Беллы за утренним умыванием, когда она взглянула на своё отражение в крохотном заляпанном зеркале. В общественных умывальнях для третьего отделения были зеркала — одно на десять раковин. Лучше бы не смотрела, ей-Богу. Сидя за своим скудным завтраком и помешивая ложкой жидкое варево, Белла думала только о своей внешности. Впервые за два больничных года её снова взволновало это. Можно ли исправить то, что природа весело отыгралась на Белле? Вполне. Если бы копну жестких волос можно было бы выпрямить и покрасить в светлый цвет — цвет пшеницы или варёной карамели — лицо девушки казалось бы мягче, все острые углы стали бы немного плавнее. Неудачный разрез глаз всегда можно было бы компенсировать хорошим макияжем, пудра скрыла бы отметины и веснушки, а помада и блеск сделали бы губы круглыми и пухлыми. Будь у Беллы пинцет, она превратила бы брови в красивые ровные дуги, и выражение её лица перестало бы быть хмурым и злобным. А уж если бы Флетчер смогла питаться нормально и носить тёплые цвета, она сошла бы за симпатичную девушку. Как Рапунцель Эрнандес. Когда Белла увидела её, ей захотелось плакать. Рапунцель чем-то напоминала Алекс, только пониже и постройнее. И она была прекрасна, воистину прекрасна, несмотря на затравленное выражение лица и огромные синяки под глазами. Иккинг рассказывал про неё, и его глаза сияли нежностью. Он говорил про то, какая у неё мягкая кожа, какие у неё глубокие и понимающие глаза, и что он все готов за неё отдать, и… Белла слушала вполуха, мрачнея с каждой секундой. «Он любит её только за это?» — подумала она, наклоняя голову над миской. Иккинг уже сказал о том, что Рапунцель попросила оставить её, если он захочет уйти, и Флетчер уважительно кивнула. Судя по всему, Рапунцель — действительно хорошая девушка. Болтовня Хауарда, правда, уже очень утомила Беллу. Создавалось впечатление, что потоком слов парень пытался как-то закрыть обиду на Рапунцель, которая легко была отказаться от их любви ради спасения кого-то одного. «Я бы не отказалась». Белла не хотела думать об этом. Она гнала в голову мысли о брате и сестре, которых надо найти, о её миссии перед США, Иллинойсом, Чикаго и всем миром, обо всем… Но мозг предательски заставят девушку думать только о нем. Об Иккинге. Девушка знала, что ей ничего не светит. Каждую ночь она засыпала, глядя на его кровать и осознавая всю безысходность её положения. Иккинг настолько любит Рапунцель, что попусту не способен замечать других девушек. А даже если бы он не любил, Белла не была той, кто способен привлечь мужское внимание. Для этого у неё не было ничего. Хауард видел в ней отличного друга, он искренне хотел ей помочь, может быть, он даже полюбит её — как товарища по несчастью… Но он не сможет дать того, чего ей нужно. Белла никогда не считала себя влюбчивой. Дворовая мальчишечья компания дала ей достаточно опыта в общении с парнями, но, не привыкнув ощущать себя желанной, Флетчер не хотела отношений или любви. Это чувство настало её внезапно и по-дурацки — она увидела переведённого на третье отделение Иккинга, и что-то заставило её сердце участить свой ритм. Потом они спонтанно познакомились, а потом он поставил на кон всё только ради неё и Рапунцель, и… Это было настолько благородно, безрассудно, смешно и странно… И Белла просто поняла — она по уши в него втюрилась. Да, ей всего восемнадцать лет, она глупа и неопытна, третий год торчит в психбольнице, а до этого шлялась по улицам… А сердцу не прикажешь, как ни крути. Если бы было возможным выкинуть человека из головы!.. Белла не первая и не последняя думает об этом. Их с Иккингом разница в возрасте велика, но не слишком, и они вполне могли бы быть вместе… Вот только он уже любит другую, а Флетчер никогда не позволит себе разрушить чьё-то счастье. Она не такой человек. Белла не простила бы себя, если бы попыталась увести Иккинга от возлюбленной. Да у неё бы и не получилось… Как может сравниться Рапунцель — большеглазая, стройная и улыбчивая, с ней — тощей и страшной дылдой? Смех, да и только. Но мечтать не запрещалось. Мечты редко могут осуществиться, на то они и мечты. Белла знала о том, что её дурацкая влюбленность в Иккинга окончится ничем. И она не посмеет ему признаться в этом. Если бы она только знала, к чему приведёт эта любовь! Если бы человек мог бы видеть будущее… Тогда Белла просто заставила бы себя забыть Хауарда. Было бы трудно, но она бы справилась. Сумела бы предотвратить всё, что могло бы случиться… Но она не знала и не могла знать. И теперь, слушая невнятное бормотание друга, Флетчер глупо улыбалась, не думая о том, какой сюрприз ей уготовила судьба.***
— У меня для вас новости, мистер Фрост. Джек фыркнул. Сегодня он настолько ненавидел Тоффиану, что собственно придушил бы, кабы смог. Эх, сорвать бы наручники вместе с идиотской смирительной рубашкой, размять онемевшие пальцы и как следует бы врезать этой размалёванный поблядушке!.. А напоследок трахнуть, чтобы хоть какая-то выгода от их встреч была. И задушить её же шарфиком, а тело оставить под столом… Парень улыбнулся своим мыслям, психотерапевт же расцвела, подумав, что улыбка предназначена ей. — Вам назначен новый курс лечения, — продолжила девушка. — Наш Госпиталь — первый в Тенрис-Сити, кто проводит эту программу… — Да не тяни, — раздраженно бросил Джек, — что произошло? Мне опять будут жарить мозги? Очередные уколы? Очередная болтовня? Очередная шлюха будет петь мне про пользу ограниченного мышления?.. — Предпоследнее было в точку, — покраснев, сказала Тоффиана. Она хорошо поняла, кого Джефф подразумевал под «шлюхой», и обиженно хмыкнула. — Новая терапия, названная «разговорной». Многие пациенты вашего отделения примут в ней участие. Во время сеансов вы будете общаться с другими пациентами на разрешённые темы. В комнате будет присутствовать или психиатр, или специалист по этой программе. Он приедет к нам из Блантшера, потому что этот штат стал первым, кто её практиковал… — Я должен буду просто разговаривать? — Джефферсон фыркнул. — Да, мистер Фрост. От вас не потребуют большего. Тоффиана умолчала о том, что у заведующих экспертов будут электрошокеры, которыми они будут воспитывать пациентов, сказавших что-то неправильное. — И сколько людей в этой херне задействованы? — Не очень много, — Лэмб открыла какую-то папку, — но это первичный этап, почти эксперимент. Пациентов будут разбивать по чередующимся парам. Через какое-то время списки обновятся. Помимо вас участие примут девятнадцать лечащихся, семь из них — со второго отделения. Не думаю, что вы знаете хоть кого-нибудь. — Прочтите. Может быть, пойму, с какими кретинами придётся контактировать, — равнодушно сказал Джек. Тоффиана, вздохнув, начала: — Николас Уоттерфорд, Кристина О’Донохью, Иккинг Хауард, Анна-Мария Ричи, Линдси Фэр, Гарольд Вачовски, Джим Гастингс… — Тоффиана подняла глаза — Мне продолжать? — Продолжай! — заторопился Фрост, не теряя надежды. — Амелия Стюард, Элис Мерида Ричардс, Чарльз Уэсли, Изабель Флетчер… — Всё ясно, — с нарочитым презрением бросил парень. — Толпа мудаков, названных в честь… а чёрт их знает. Просто толпа мудаков. — Почему вы всех так ненавидите? — удивлённо спросила Тоффиана. — Вы ведь не знаете никого из этого перечня! — Знаю. Знаю как полных негодяев, мисс Лэмб. Вы потрудились впихнуть меня в эту омерзительную компанию — как благородно с вашей стороны! Девушка задумчиво захлопнула папку. Джек понял, что он немного перегнул, но отступать было поздно. — Если вы так этого хотите, мистер Фрост, я могу перевести вас на второй этап программы, уже с другими пациентами, — сказала Тоффиана. — Пожалуй, так будет лучше. — Не стоит. Это придётся сделать так и так, зачем откладывать? Фрост равнодушно дёрнул плечами, хотя внутри у него всё кувыркалось от нахлынувшего страха. Тоффиана упряма как осёл, если Джека снимут с первого этапа, он туда уже не вернётся, то есть шанса хотя бы увидеться с Ричардс у него не будет ещё очень долго. Судя по тому, что с ней вознамерились сотворить врачи, девушке скоро можно будет ставить одну ногу в могилу. — Мне нетрудно, — Лэмб обворожительно улыбнулась, продемонстрировав слегка крупноватые передние зубы. Джек лихорадочно перебирал идеи, откидывая одну за другой. Если бы не смирительная рубашка, он бы стиснул пальцы, как делал всегда, когда нервничал. Чёрт. Кто тебя за язык тянул?! — Но… — пациент наклонил голову, визуально увеличивая глаза для жалостливого эффекта, — у меня есть причина, по которой я хочу остаться на первом этапе. Тоффиана вопросительно кивнула. Джефф мысленно сплюнул и пошёл в атаку. — Подойдите ко мне, — сказал он полушёпотом, едва шевеля губами. И она двинулась, шагая бесшумно, как призрак. Цокот её невысоких каблучков тонул в стуке её сердца, который, как отбойный молоток, бил в её ушах. — Наклонитесь… — шепнул Джек, надеясь не выдать волнения в голосе. Не выдал. Девушка согнула колени, и их лица оказались на одном уровне. Чего ты от меня хочешь?.. Я всё дам тебе Боже Как я тебя люблю Я отдам всё что у меня есть Всё Всё Абсолютно всё Ну же Прими это прошу Пожалуйста Я так тебя люблю!.. Каким-то ленивым, неспешным движением Фрост подался вперёд, уменьшая расстояние между их губами. Как он не хотел к ней приближаться!.. Он буквально чувствовал, как цепкая рука его разума тянула его к лицу Лэмб, и чувствовал, как сердце пихает его обратно. Невыносимо. Я представлю другую. Жаль, что мои руки связаны. Я бы протянул ладонь и провёл по твоим волосам. Я бы почувствовал не гладкие и прямые. В моих пальцах запутались бы солнечные кудряшки, вьющиеся как серпантин. Рыжие. Яркие. Густые, как патока. Хочу их сжать. Короткие, остриженные. Нечёсаные. Пахнущие лекарствами. И шоколадом.***
Сегодня Мерида чувствовала на себе весь спектр эмоций. Её бросало то в жар, то в холод, зыбкий туман ужаса окутывал мозг плотной пеленой, сквозь которую иногда прорывалась входящая в руку игла, впрыскивающая в кровь очередную дозу препарата. Едва шприц пустел, в голове Мерида вновь начиналась безумная пляска боли, отчаяния и обиды. Иногда её рвало. Иногда из носа бежали, обгоняя друг друга, струйки ярко-красной крови. Время от времени Ричардс проваливалась в густой, как патока, тревожный сон, лишь затем чтобы проснуться минуту спустя и вновь оказаться в плену своих кошмаров. Ей хотелось умереть. Впервые в жизни Мерида почувствовала это стойкое желание просто исчезнуть из этой жизни, безвестно сгинуть, стать никем. Боль заполнила её настолько, что девушка перестала её воспринимать и ощущать, она хотела лишь конца своим мучениям. Чтобы боль исчезла, а грудь поднялась в последний раз. Чтобы можно было больше не страдать. Нет! Она — Ричардс, она смелая и сильная, она будет драться и кусаться, она… Она пациентка Госпиталя номер три, и ей назначена электросудорожная терапия. Мало ей было, что ли, мучений?! Её пытали в комнате тишины, когда язык завязывался узлом, а из ушей готова была хлынуть кровь, её привязывали к кровати, как собаку к цепи, её пичкали лекарствами, от которых желудок сжимался в комок… А теперь ей прожарят мозги. Поджарят, как свиные рёбрышки на гриле. И Мерида прекрасно об этом знала. Потому что к ней заявился Элиот-мать-его-Келли, который с ехидной ухмылкой сообщил ей эту весёлую новость. Пропел о том, что «миссис Элинор Ричардс дала на это согласие и подпись». И не преминул продемонстрировать, ублюдок. Мамина подпись действительна стояла внизу белоснежного листа бумаги, издевательски подмигивая Мериде своей подлинностью. Пациентка помнила эту подпись: она была настолько витиеватой и сложной, что никому не удавалось её скопировать. Наверное, самое страшное в жизни — это ожидание. Когда ты понимаешь, что что-то неизбежно, и оно совсем скоро придёт, но когда именно, ты не знаешь. Мерида чувствовала дикую паранойю, и, несмотря на попытки её победить, начинала бояться лишь сильнее. Время от времени, когда медсестра давала Ричардс снотворное и пациентка засыпала, ей снилась её будущая терапия. Снились насмешливые лица санитарок, стягивающие кожу ремни, разряды электричества, жестоко бьющие в голову… И, разумеется, Элиот Келли, нагло хохочущий, злобный и издевающийся. Один раз Мерида увидела во сне, как Келли стаскивает с неё одежду. Проснувшись, девушка рыдала. Однако всё это осталось позади. И бессонные ночи, и пугающие кошмары, и шприцы с успокоительным. Потому что именно сегодня, в этот чудесный ноябрьский день, Мериду повезут на первый сеанс электросудорожной терапии. Страх. Отчаяние. Всё только начинается. Можно было сколько угодно петь про то, что надо уметь взять себя в руки, успокоиться и надеяться на лучшее. Можно напяливать на лицо фальшивую улыбку и говорить про самопознание и психоанализ. Можно делать всё, не зная о том, какой животный ужас испытывают пациенты, узнающие о том, что им предстоит. Твои руки намертво фиксируют на подлокотнике кресла-каталки, а рот затыкают кляпом. Твою шею перетягивают ремнём, и легкая нехватка кислорода ослабляет твоё сопротивление. В твою измученную уколами руку опять вгоняют успокоительное, и противиться его действию практически невозможно. И тебя везут в этот страшный кабинет, и ты даже не догадываешься о том, какие мучения тебя ждут. Кляп сдерживает дикие вопли, угрозы, просьбы и мольбы. Ты хочешь вырваться и бежать, бежать пока хватит сил, но ты ничего уже не сможешь сделать. Ты обречён. Мерида это понимала. Но принять не могла. Её положили на подобие кушетки и моментально зафиксировали. Слёзы вытерли тряпкой, в рот вставили что-то резиновое — девушка так и не поняла, что это было. Отсчёт пошёл. У моих висков — руки врача. В каждой он сжимает то, что убьёт меня через пару секунд. Я не готова и никогда не буду. Мне очень страшно. Помогите. Прошу. Я хочу домой. Я хочу к маме. Как ты могла меня бросить? Как вы могли оставить меня тут?! За что?! Я вас любила. Я вам верила! Как. Вы. Могли?! — Разряд! Неужели она всё ещё жива?.. Эта боль пересилила её. Она не знала, что может быть так больно. Так, словно голова рвётся на части. Словно в мозг одновременно воткнулись миллиард игл, и они нещадно разрушали его, вбиваясь вновь и вновь. Это было слишком. помогите мне меня сейчас убьют я сгорю заживо помогите мне ПОМОГИТЕ МНЕ! Несколько секунд — и можно вдохнуть. Мерида в ужасе распахнула покрасневшие, воспалённые глаза, но ничего ими не увидела. В голове что-то болезненно пульсировало. — Разряд! я в Аду я горю в Аду это сама Преисподняя и мои крики, как и тогда, стынут в горле — Стандартной порции она не выдержит, — спокойно сказал кардиолог, — но ещё два разряда сделают только лучше. — Разряд! — раздалось секунду спустя. Кажется, Мерида завопила. А может и нет. Она больше не могла существовать. Сегодня Мериду Ричардс четыре раза убили и четыре раза воскресили. Одно негромкое «разряд» лишило её всего: надежды, веры и любви. Мерида не могла больше думать о побеге — она потеряла надежду. Она на могла верить в свои силы — она потеряла веру. Она не могла понять, как её родители обрекли её на это — она потеряла любовь. И сегодня, в её нескончаемом беспамятстве, именуемом сном, она увидела могилу и гроб. Остатки надежды были с ней: этой ночью Мерида Ричардс надеялась умереть.***
— Это что? Эльза злобно взглянула на медсестру, поставившую перед ней поднос. Девушка испуганно сделала пару шагов назад, будто бы пристёгнутая к стулу пациентка могла наброситься на неё. — Ваш ужин, мисс Фэр. — Я вижу, что ужин. Вы меня сожрать решили и теперь откармливаете? Медсестра захлопала длинными ресницами, а Николетт нервно усмехнулась. — Идите, Таня, — сказала она. — Я покормлю мисс сама. Повернувшись, девушка торопливо вышла из палаты. Эльза окинула поднос мрачным взглядом, как если бы на нём была не еда, а помои. Николетт подвинула стул и положила поднос на колени, тихо присвистнув. Обычный ужин Эльзы состоял из половины зелёного яблока, какого-нибудь кашеобразного месива, кусочка гематогена — трижды в неделю — и стакана разбавленного водой чая. То, что сейчас принесла медсестра, по сравнению с этим походило на царскую трапезу. На пластмассовой тарелке гордо возлежала крупная котлета, к ней прилагалась кучка макарон с сыром. Рядом была тарелка с овощами: дольками помидоров, огурцов и лука. Невиданное дело — булка! — и крохотный треугольник масла. Николетт заинтересованно понюхала жидкость в стакане, на проверку оказавшейся кофе с молоком. Увидев среди всего изобилия ещё и злаковый батончик с черникой, Эльза едва не оглохла от звука бурчания в животе. Медсестра хихикнула, но Раузенграфф не ответила ей смехом. — Ты ведь понимаешь, что это? — сказала Эльза вкрадчивым тоном. — Еда, — Николетт пожала плечами. Затем она дотронулась до низа тарелки с макаронами, — Остывающая. — Это от Келли! — рявкнула пациентка, дёрнувшись на стуле. — Видимо, предоплата за аренду моей задницы! Он уже меня… «купил», понимаешь, Николетт? А теперь посылает, — Эльза презрительно кивнула подбородком в сторону подноса, — подарочки! Медсестра задумчиво повертела в руках злаковый батончик. Обёртка соблазнительно шуршала в её пальцах, но Эльзе вдруг расхотелось есть. — Какие именно условия вашего соглашения? — спросила сиделка, кладя батончик на место. — Условия? — Раузенграфф коротко хохотнула. — Он не трогает никого, кроме меня. Говорил что-то про еду, одежду, кровать, книги… — И новости тоже? — Да. Николетт принялась резать котлету пластмассовым ножичком. Нож был даже не нужен: сочное мясо прекрасно разделывалось и вилкой. Запах котлеты заставил желудок Эльзы вновь требовательно напомнить о себе. — Эльза, — медленно сказала она, — это ведь твой шанс, понимаешь? Шанс… — Я хочу отсюда выбраться, не пойми меня неправильно, Ники! — от волнения девушка даже не произнесла настоящего имени сиделки, за что та удостоила её красноречивым взглядом. — Хочу, безумно хочу!.. Но как мне поможет то, что Элиот будет периодически меня потрахивать, а?! Я не верю, что он будет докладывать мне новости и носить книги. Кажется, дело ограничится котлетками и булочками. Николетт принялась кормить подопечную. Всё принесенное действительно было очень вкусным, а отвыкший от нормальной еды организм Эльзы прямо-таки ликовал, но сама девушка сидела чернее тучи. Понимание того, откуда, и за что ей достался этот ужин, отбивало аппетит напрочь. Медсестра молчала. Когда все тарелки опустели, а Эльза мрачно захрустела батончиком — она даже почувствовала вкус черники и злаков, — Николетт сказала: — Ты ведь не можешь знать наверняка. — Более того, я не хочу. — А если он не обманывал? Если он действительно будет твоим поставщиком свежих новостей, беллетристики, журналов и газет?.. Эльза отшвырнула от себя пустую обёртку, и она неторопливо опустилась на пол. — А если нет?! Ты права: я не могу быть уверена в чем-либо сейчас, но это, твою мать, Элиот Келли! Он — последний, кому можно верить. — Так не верь. — Я это и делаю. — И что дальше? — Николетт скептически приподняла бровь. — Допустим, он мерзавец, он может тебя обманывать… — Не может. Он обманывает. — А что ты можешь с этим сделать? Побить его? Послать к чёрту? — Не надо мне было на это соглашаться… — всхлипнула Эльза, роняя голову на руки. — Но ты ведь согласилась, — резонно ответила медсестра. — Назад дороги нет. Эльза сжала губы в тонкую нить. Ей чертовски хотелось завизжать от отчаяния и обиды на весь мир, но она лишь тихо процедила: — Значит, сделаем все, чтобы пройти вперёд.