Bring the broken back to life. We’ll make it through.
Идиотское собрание. Идиотское ОСРБ. Идиотские воспоминания. Как и большинство пациентов, Иккинг старался не ворошить прошлое. Слишком много воды утекло с тех пор, как высокие ворота Госпиталя сомкнулись за его спиной. Жизнь картинно разделилась на «до» и «после», и все стало по-другому. Иккинг не верил, что Госпитали меняют людей. Он считал, что эта выдумка — просто блажь Союза, который решил показать всем, какие они опасные. Но совсем недавно Хауард понял, что эти пять лет изменили в нем буквально все. Как если бы в Госпиталь попал один человек, а сейчас сидит в нем другой. Нет, Иккинг не начал соглашаться с диктатурой Союза, не отказался от своих идей — дело было не в этом. Всё, чем раньше он жил, вдруг стало неважным. Люди, которых он знал превратились в картонки, время от времени мелькающие в голове. Теперь прошлое было малозначимым. Раньше все было проще. Все ссоры и споры не имели значения — Иккинг знал, что это решаемо, и, кажется, не слишком боялся обидеть кого-то. Двадцатилетний дурачок, швыряющийся словами и эмоциями, не делающий скидок на чужие мысли и чувства. Ему было просто всё равно: вся жизнь была впереди. Осознание своих ошибок пришло позднее, когда появилось время подумать об этом. В Госпитале день длится долго. Иккинг часто вспоминал, сколько людей пострадали от его юношеского максимализма. Всех было не вспомнить. Много, одним словом. С кем-то он успел помириться, а кто-то так и остался укоризненной фигурой в калейдоскопе воспоминаний. Когда настала его очередь говорить, Иккинг растерялся. На языке вертелось много имён, но назвал он всего два. Все остальные люди ничем не могли ему помочь. Иккинг сам сжёг все мосты, порвал все связи, опрометчиво подумав, что так будет лучше. Попав в Госпиталь, он жалел об этом каждый день, понимая, что вызволять его будет некому. А ведь когда-то у него было много друзей и родственников. Кто виноват, что всё так вышло? «У меня была мать в Вашингтоне, Мишель Хауард. И… подруга, Астрид Хоффман. Должна быть в этом городе». Были. Все были и никого нет. Что толку от того, что ОСРБ разыщет его мать? Иккинг ей не нужен. Она его простить не смогла, хотя это был, пожалуй, почти единственный раз, когда виноват был не он. Думать о матери Иккинг не любил. Его детство было загублено из-за неё, обиженной на весь мир матери-одиночки. Отец Иккинга рано ушёл из семьи, оставив Мишель с четырёхлетним сыном. А мальчику не повезло родиться похожим на отца. Знаменитая история, обычное дело. Иккинг не мог сказать, что мать его ненавидела, но он постоянно ощущал какую-то скрытую неприязнь с её стороны. Дети отлично разбираются в человеческих чувствах, разбирался и Иккинг. Мишель всё было не так. Сам вид сына раздражал её, постоянно напоминая о поступке его отца. Странно, что человек, которого Иккинг почти не знал, разрушил его детство. Тень отца незримой преградой стояла между Иккингом и матерью, и со временем преграда переросла в пропасть. Они стали совершенно чужими людьми, и со временем начали привыкать к практически раздельной жизни. Все вполне могло так и завершиться: Иккинг, став совершеннолетним, снял бы где-нибудь комнатку и свёл бы общение с матерью до дежурного звонка раз в месяц. Однако всё изменил один июльский вечер, когда двенадцатилетний мальчик робко признался, что хочет стать архитектором. Таким же, каким был его отец. Странно, что Иккинг никогда не ненавидел своего родителя. В какой-то степени он был ему даже благодарен за жизнь и талант к рисованию и проектированию. Но у Мишель Хауард на это были свои взгляды. Тот вечер закончился обыденным молчанием и тихим «спокойной ночи» — все как обычно. Но наутро Иккинг узнал, что его решили отправить в частную школу в Чикаго, специализирующуюся на подготовке дизайнеров и архитекторов. Мишель не предложила сыну туда поехать — она почти приказала ему это сделать. Иккинг неожиданно для себя самого сдал проходные экзамены и был зачислен. Новый учебный год должен был проходить уже в этой школе. В начале августа Иккинг уехал в Иллинойс. Долгое время мальчик не мог понять, зачем было матери высылать его на другой конец страны, в школу, без которой он вполне мог обойтись. Но сейчас Иккинг знал, что она сделала это только ради того, чтобы от него избавиться. Мишель тяготилась нелюбимым сыном, который служил ей исключительно неприятным воспоминанием. После своего отъезда Иккинг ни разу не был в Вашингтоне, а мать видел всего лишь трижды. Программа дежурного звонка раз в неделю внезапно воплотилась на несколько лет раньше. Общались они неохотно: обменивались скупыми новостями, задавали вопросы, ответы на которые не слушали, и прощались. Первые три года Мишель приезжала к сыну на летние каникулы, которые они проводили в окрестностях Чикаго в арендованном коттедже. Иккинг много позже узнал, что домой он приезжал из-за любовника матери. Ещё три года Иккинг безвылазно провёл в школе, а после выпуска поступил в университет, и возвращаться домой уже не было смысла. Мишель Хауард вряд ли грустила по этому поводу. Получается, что их последняя с матерью встреча произошла — страшно сказать — пятнадцать лет назад. Последний раз они общались пять лет назад, незадолго до ареста Иккинга. И зачем же тогда Иккинг назвал её имя? Скорее всего, она думает, что её сын погиб, или же она знает о его заключении. Но раз он до сих пор её здесь не видел, ей всё равно, и выручать она его не станет. Как и он к ней не поедет, если выйдет отсюда. Повезло тем, кому есть, куда идти. У Иккинга же на воле остался один-единственный человек, которому он может довериться. Если и ему он всё ещё нужен. А в это Иккинг не верил. Он предал и её тоже. Астрид. Астрид Хоффман. Красивое имя. Колкое, острое, как льдинка. Впервые услышав его, Иккинг долго произносил его по буквам. Он как сейчас помнил тот день, пусть это и было восемнадцать лет назад. Такие встречи не забываются. Он сидел на перерыве, теребя в руках корявый рисунок какого-то самолета. Иккинг чувствовал себя неуютно среди такого количества детей, и знакомиться с ним явно никто не намеревался. Астрид решилась первой. У неё тоже не было друзей, и ей, наверное, было очень одиноко. В детстве Астрид не могла похвастаться красотой или грацией. Она была самой обычной двенадцатилетней девчонкой — тощей, бледной, нескладной, с торчащими во все стороны волосами. Иккинг тогда этого не замечал. В Астрид он увидел человека, который захотел ему помочь, и внешность здесь не имела никакого значения. Астрид была невероятно талантлива. Она, в отличие от Иккинга, была на курсе дизайнеров, и, кажется, была создана для этого. Астрид рисовала не руками, а сердцем. Однажды она стала бы знаменитой — если бы жизнь сложилась иначе. Хоффман не была сиротой, просто после развода родителей ей не захотелось жить на два дома, и она сама попросила отправить себя в эту школу. На каникулы она уезжала, и эти дни были самыми скучными и томительными в школьной жизни Иккинга. Он сам не понял, когда и почему успел так сильно привязаться к Астрид. Таких, как она, в мире были сотни, но именно без неё жизнь Иккинга в какой-то момент стала невозможной. Эта странная, дерзкая, острая на язык девочка вдруг заменила ему всех. Рядом с Астрид было неуютно. В ней всего было слишком много. Она легко раздражалась и никогда не скупилась на выражения. Однако люди любят ни за что — любят просто так, за то, что этот человек есть. Астрид испытывала к Иккингу противоречивые чувства. Он нравился ей, но в то же время казался странным и смешным. Она считала его своим лучшим и единственным другом, но не заметила, как влюбилась в него. «Всё у нас не как у людей» — запишет Астрид однажды вечером в своём дневнике. Тогда ей было четырнадцать лет, и она ещё не понимала, что у «людей», наоборот, всё точно так же. За шесть лет школьного обучения они срослись, как сиамские близнецы. Они никогда не предлагали друг другу встречаться, просто в какой-то момент всё стало очевидно. Из школы они вышли уже парой, вместе начали снимать какую-то захудалую квартирку, в которую возвращались из университетов. Вечерами они заваривали быстрорастворимую лапшу и садились смотреть ужастики, а по утрам вскакивали в шесть часов и убегали на учебу. Иккингу нравилась эта жизнь. Нравилось то, что Астрид понимает его, как саму себя, нравилось приходить домой и ложиться с ней в одну кровать, нравилось то, что они были вместе. Неудавшееся прошлое восполнялось настоящим, в котором хотелось существовать. После университета Астрид устроилась работать в известную фирму женской одежды, Иккинг начал работать на крупную компанию «TYU». Его первой работой стало здание художественной школы. Именно эта «Художественная гимназия имени Альберта Бирштадта» принесла Иккингу внезапную популярность. Пятиэтажное здание гимназии воплощало в жизнь знаменитую Вавилонскую башню. Позднее, уже после ареста Хауарда, проект будет обвинён в неуместной религиозной пропаганде, и школу перестроят. Успех, пришедший к Иккингу после «башни», окрылил его. На несколько коротких месяцев всё стало идеально. Работа в TYU приносила огромный доход, новые предложения приходили одно за другим, а начальство полюбило свою новую золотую жилу. Иккинг так и не понял, чем именно он заслужил это, ведь его проект не был чем-то из ряда вон выходящим. Однако удача вдруг повернулась к Хауарду лицом, и он хотел просто наслаждаться этим. Счастье редко бывает абсолютно чистым. В большой бочке мёда всегда найдётся хотя бы одна ложка дёгтя. Странно, правда, что стать этой ложкой пришлось Астрид. Астрид привыкла быть во всём первой. Самая умная, самая лучшая, всегда впереди всех. В своей фирме она была просто девочкой на побегушках, которой пока не доверяли серьёзных проектов, и Астрид неосознанно начала завидовать успеху Иккинга, пусть и пыталась скрыть это ото всех. Астрид стыдилась этого, ей хотелось только радоваться за своего парня, но у неё это не получалось. Их отношения испортились так быстро, что никто даже не успел понять, что произошло. Просто в какой-то момент они начали засыпать на разных концах кровати, и это было странно и даже жутко. Потом, конечно, всё наладится. Со временем Астрид переживет свою зависть, а Иккинг простит её за эти чувства. В их небольшой квартирке воцарится мир, и они будут засыпать и просыпаться вместе, и всё будет хорошо, как они и мечтали. Иккинг и дальше будет заниматься перспективными и амбициозными проектами, а Астрид — создавать новые коллекции одежды. Рай как он есть. Иккинг гордился своими творениями. Они преобразили город, добавили в него, как выражалась Астрид, «щепотку взорванной психопатии», сделали Чикаго ярче и красивее. Фонтан на переулке Воннегута был любимой работой Хауарда. Рядом с этим гигантским фонтаном, выполненным в виде увядающего цветка, очень любили фотографироваться студентки. Проходя мимо него, Иккинг улыбался. У них с Астрид было несколько лет на счастье. Тогда Иккинг не знал, что всё сложится так, как сложилось. Тогда он не ценил эти прожитые года, думал, что их у него будет много. Боже, каким он был идиотом. Иккинг хорошо помнил тот день, который стал для него началом конца. Вернее, он потом осознает это — а тогда он был безудержно счастлив. Двадцатое августа, их с Астрид годовщина. На праздничном ужине Астрид со скромной улыбкой показала ему положительный тест на беременность. Кажется, сначала он растерялся, даже испугался немного. Они никогда не думали о детях, всегда предохранялись, и эта новость была чересчур неожиданной. Но на смену испугу неожиданно пришла радость. В конце концов, они жили хорошо, они оба любили детей, и причин для паники не было. Иккинг недолго считал их годовщину самым лучшим днём в своей жизни. Уже оказавшись в Госпитале, он не раз будет думать о так называемой «теории полёта»: чем выше ты взлетаешь, тем больнее будет падать. Хауард убедился в этом на себе. Их с Астрид ребёнок стал лишь очередной ноющей раной в череде имён и поступков, в длинном списке того, что Иккинг навсегда утратил. Первые звоночки раздались четыре месяца спустя, когда Чикаго был переименован в Тенрис-Сити, а выезд из города закрыли. Живущие в нем люди оказались заперты, как мыши в клетке. Правда, тогда правительство ещё уверяло всех, что это лишь временные меры безопасности, и им поверили почти все. Иккинг сразу понял, что здесь что-то не так. Нескольких его друзей внезапно уволили с работы, Астрид попусту спихнули, правда, уверяя, что это лишь декретный отпуск. Ещё через пару недель началась массовая блокировка соцсетей и междугородних звонков, отчего по всей стране пронеслась волна бунтов и митингов, которые подавляли самым жёстким образом. Многих бунтовщиков после их выступлений уже никто не видел — их могли как сослать в колонии или тюрьмы, так и посадить в Госпитали. Ситуация накалялась. Астрид предложила по-быстрому пожениться, чтобы избежать некоторых юридических проблем, и Иккинг согласился. Всё должно было случиться девятнадцатого ноября, накануне его дня рождения. Девятнадцатое ноября. Самый страшный день в его жизни. Звонок в дверь ранним утром — около семи часов. Кажется, Иккинг знал, что для него настал конец, поэтому и не пошёл открывать. Он осторожно разбудил Астрид, а в голове у него уже тикали часы, отсчитывая его последние минуты с ней. Дверь выломали, и новообразованная полиция — Чёрные Псы — ворвалась в спальню. Астрид в ужасе схватила Иккинга за руку, когда его вытащили из кровати и поволокли из квартиры, как если бы он был не человеком, а дворовым псом. Иккинг успел лишь обернуться и последний раз взглянуть на свою девушку — рыдающую, испуганную, прижимающую к округлившемуся животу скомканное одеяло. Потом его вытащили из квартиры и впихнули в фургон. Перед тем, как его вырубили ударом в затылок, Иккинг заметил, что Астрид не вытащили вслед за ним. Очнулся он уже в наглухо бронированной камере. Всё было обставлено так, будто Хауард был не простым архитектором, а как минимум серийным убийцей. В странной комнате не было ничего, кроме тяжелой железной двери, вонючего маленького ведёрка и прибитой к стене доске. Иккинг понимал это на ощупь, ведь света в камере тоже не было. Конечно, по прошествии какого-то времени Хауард поймёт, к чему всё это было сделано. В эту камеру его бросили почти на сутки, причём никакой воды или еды оставлено не было. Перепуганный, ничего не понимающий человек, которого вдобавок мучают голодом и жаждой, не найдёт в себе сил к сопротивлению. Когда Иккинга вытащили из комнаты, он даже сказать ничего не мог — только что-то хрипел. В голове вертелась одна мысль: «Астрид». Иккингу всучили стакан с водой и какие-то крекеры. Надзиратели с презрением смотрели, как парень судорожно проглатывает их, стараясь ни на кого не поднимать глаза. Он думал, что ему удастся сбежать, если он притворится беспомощным и слабым. Таким он станет, а сбежать не получится. Сначала его долго и нудно допрашивали с применением электрошокера. Расспрашивали о семье, учебе, профессии. Зачастую Иккингу приходилось выдумывать ответы, ведь за его «не знаю» или «не помню» он получал разряд в шею. Допрос длился несколько часов. Сразу после этого состоялся суд, и здесь у Иккинга уже не было никаких шансов. Его определили в Госпиталь №3, и уже к вечеру новоявленный пациент должен был быть там. Перед тем как увести, Хауарду разрешили задать судье один вопрос. У Иккинга были десятки вопросов, но один беспокоил его больше других — что будет с Астрид? Ему не ответили. Они не виделись больше пяти лет. Быть может, Астрид думает, что он давно мёртв, да и Иккинг не знает, жива ли она. И он не уверен, хочет ли видеть её вновь. Он ведь предатель. Он исчез из её жизни и полюбил другую. Как Астрид сможет жить с этим? Когда-то в далёком детстве Иккинг прочитал в учебнике по литературе какую-то фразу про любовь: «сердце не выбирает, кого любить». Быть может, так оно и есть, но кому от этого легче? И кого в этом винить? Но… чёрт. У него ведь было две семьи. Он потерял обе. Сейчас ему дан последний шанс. Неужели он и его упустит? — Подожди. Иккинг удержал Рапунцель за руку, когда она уже готова была в сопровождении медсестры уйти из подвала. Они остались здесь втроём: она, он и Крис. Девушка сощуривается, косясь на Криса. Наплевать. Хауард притягивает её к себе и зарывается в пахнущие фиалками волосы. Её он не отдаст. Ни за что. Рапунцель хочет что-то сказать, но потом сдаётся и прижимается щекой к его плечу. Иккинг потерял всех и всех предал. Он — ужасный человек и не заслуживает такую, как она. Но, кто знает, какой срок ему уготован? «Завтра» может и не наступить. Он получил возможность исправить всё то, что он натворил. Он не сдастся просто так.***
Их первое объятие вышло скомканным. Они просто прижались друг к другу, вот и всё. Элис нервно вцепилась ногтями в его плечи, а он неуверенно положил руку ей на затылок. И никаких вам волшебных прикосновений, ветра между губами и луны над головой. Да и откуда ей взяться в пять часов дня?.. Джек погладил острый локоть девушки. Она сильнее сжала руки. Фрост чувствовал страх Элис, её обиду на весь мир, даже её детское желание спрятаться от всех кошмаров и выплакать горе в подушку. Она ведь совсем ещё ребёнок. Дети нечасто умеют справляться с трудностями, им легче их избегать. А сделать этого у Элис не получилось. Фрост подумал об этом и невольно сжал волосы на затылке девушки. Тут же, испугавшись сделать ей больно, отпустил их. Элис не боялась. Вдавливала ногти ему в кожу, вцепилась так, будто надеялась её содрать. Обнимала его так, что становилось трудно дышать. А он нежничал, дурень. Или пытался это делать. Фрост отвык от нежности, от доброты, от всего того, что заставляет улыбаться. Иногда ему казалось, что он и вовсе разучился чувствовать, застряв в своей маске злобного циника. Память недолговечна, и даже самые лучшие воспоминания рано или поздно способны её покидать. Видимо, Элис Ричардс была послана ему свыше, чтобы он заменял тускнеющие воспоминания новыми. Но вряд ли она могла стать его ангелом-хранителем. Может ли спасать тот, кто сам отчаянно нуждается в помощи? Быть может, Элис и нуждалась. И Джек готов был ей помочь. Просто потому что она спасала его даже тем, что вообще жила — и чёрт его знает, как это объяснить. Фрост не умел разбрасываться словами или красивыми жестами, его репутация ловеласа была не более чем частью сценического образа. Если бы его голос всё ещё был бы при нем, он бы спел что-нибудь для Элис. Что-нибудь нежное и романтичное, вроде его любимой песни «Дельфинариум». Но он умеет только сипеть и хрипеть, а девушек такое обычно пугает. Не похожа, впрочем, она на «обычных девушек». Ничем не похожа. Ни одной точки соприкосновения. И Элис не напугает какой-то там хрип или сип. Здесь она пережила и не такое. Прижимая к себе дрожащую мелкой дрожью девушку, Джек чувствовал на себе неясное бремя вины. Будто бы он, лишь он был повинен в том, что Элис Ричардс вообще здесь оказалась. Боже, ну что за бред. Они и знакомы-то не были. Чего только в башку не взбредёт, да. Да-да, конечно. Ты у нас обожаешь самообман, не так ли? Привязываться к кому-то опасно, и Джек знал это. Знал, что он не только подставляет невидимому врагу оголенное горло, но и перестаёт заботиться лишь о себе. Теперь в его жизни есть она, Элис. Он ответственен за неё. Он должен её спасти. Почему? А чёрт его знает, почему. О таких вещах нельзя думать в одиночку, если не хочешь сойти с ума. Впрочем, место подходящее. — Хэй, — шепчет Фрост, уткнувшись в жёсткие кудри Элис. Он надеется, что она не услышала его, но она медленно разжимает руки и слегка отстраняется. В её глазах застыл вопрос. Боже. Она слишком красива. Джек не думал, что такие девушки существуют на самом деле. Она прекрасна даже сейчас — осунувшаяся, измождённая и напуганная, со спутанными волосами и в дурацкой вязаной кофте. Она похожа на сказочную принцессу, которую переодели в нищенку. И, наверное, она не должна быть с ним. Между ними сейчас находится всё и ничего одновременно. Они оба — пациенты психиатрической лечебницы, в глазах государства они никто, Джек гораздо старше Элис, и, ко всему прочему, она родилась в знатной семье. Против них сейчас всё. Но так ли это важно?.. Элис продолжает смотреть. Джек внезапно понимает, какие у неё бледные губы — цветом они практически не выделяются на светлой коже девушки. Но кровоподтёки и ранки на них хорошо видны. Джек осторожно, точно боясь напугать Элис, касается пальцами её щеки. Скользит по ней, как будто рисуя что-то. На секунду ему мерещится, что на коже Элис остаются узоры инея. Большой палец Джека замирает в миллиметре от едва различимого контура губ. Фрост хочет коснуться их. Но не рукой. — Прости, — выдыхает он, наклоняясь к Элис, и его будто рвёт на части. Раз — и всё. Он обнимает девушку крепче, и пальцами неосознанно скользит по её выпирающим рёбрам. Ей щекотно. Она вздрагивает, но не может вырваться из этой стальной хватки, и ничего не делает. Вакуум. Они сейчас — это гигантский вакуум, который медленно их сжирает. Джек забыл про свою нежность, про то, как боялся прикоснуться к Элис, он забыл про всё. У него в голове зияла дыра. Кажется, он не понимал, что он делает. Просто весь его мир вдруг превратился в худенькую рыжеволосую девушку, которая обнимает его затылок и встаёт на цыпочки, чтобы сильнее обхватить его губы своими. Она тянется к нему. Поглаживает по иссохшим волосам. Ей не страшно. Она рядом. Откуда в ней столько напора, столько страсти? Элис лишь выглядит больной и забитой. Она кусает губы Джека, жёстко и требовательно, с какой-то остервенелостью сминает рукава его дурацкой больничной пижамы, так, будто хочет разодрать в клочья. Ему это нравится. Пусть рвёт. Так будет лучше. А откуда в нём, уставшем от всего, обречённом и полумёртвом, столько силы? Как он может так легко подхватить Элис за талию, оторвать её ноги от пола лишь затем, чтобы она сильнее прижалась к нему? Ему, ходившему с трудом, вдруг море стало по колено. Её море. В её глазах. Они изменились. Изменились оба. Они превратили друг друга в свои же противоположности, выбили души из тела и сплели их между собой. Это невозможно. Вернее, было невозможным. Джек не знал, что такое бывает. Не знал, что пожар в груди может выжигать его так, что хотелось кричать. И теперь он — больной и несчастный пациент — может всё. Он ничего не боится. Лишь бы и дальше можно было стоять, удерживая на весу растрёпанную Элис. У неё шершавые и искусанные губы. Джек чувствует это. Никакого тебе бархата и привкуса малины, или что там ещё описывалось в идиотских романах. Только жёсткие кудри и требовательные руки. И море в её глазах. И вакуум в голове. Один на двоих.***
Эльза не знала, сколько сейчас времени. Она давно уже пришла с собрания, но в Госпитале по-прежнему было тихо. Девушка сидела на кровати и уныло листала очередную дурацкую книжонку, чтобы хоть как-то унять мелкую дрожь в руках. Всего несколько минут разговора принесли Эльзе уже давно утерянную надежду. Раузенграфф понимала, что нескоро сможет выйти отсюда, если сможет вообще, но узнать что-то про Тару и Иэна было необходимо. Правда, в глубине души девушка понимала, что шанс отыскать её дочь очень мал. Обычно таким детям меняли фамилии и увозили в другие города или штаты. С Иэном всё могло быть проще. Скорее всего, его, как и его жену, упекли в Госпиталь — но утверждать этого Эльза не могла. Иэн был простым художником, однако из-за его излишне провокационных рисунков, попавших не в те руки, ему могли устроить серьёзные проблемы. Быть может, сейчас он всё ещё отбывает тюремный срок, если он попал туда, а не в Госпиталь. Однако Эльза была почти уверена, что Иэн оказался в такой же лечебнице. У правительства не было особых причин отправлять его в тюрьму — утверждать здесь что-либо было нельзя, но Эльза просто в это не верила. Кажется, в Тенрис-Сити сейчас то ли три, то ли четыре Госпиталя. Скорее всего, Иэн в одном из них. Если рассуждать логически, то маловероятно, что Иэн может находиться в Госпитале №1 или №2, ведь они уже тогда были заполнены пациентами. Насчёт существования №4 Эльза уверена не была. Но ведь не может же Иэн быть здесь, верно?.. Разве что на первом отделении или… Эльза почувствовала, как краска отливает от лица. Нет, конечно же нет, что за фантазии. Она бы узнала, если бы её муж здесь оказался. Да и не поместили бы её в один Госпиталь с ним. Не поместили бы, верно? Нет, она не сможет на это загадывать. Ей надо убедиться в этом самой. Из раздумий Эльзу вырвала санитарка, которая развозила ужины для второго отделения. На этот раз порции были куда как скромнее, хотя разительно отличались от того, что Эльзе приходилось есть раньше. — Странно, — пациентка задумчиво подцепила кусочек печёнки. — Где-то минуту назад я была уверена, что умираю с голоду. — Тебе нужны силы. Ешь. Эльза досадливо отмахнулась от сиделки. Николетт улыбнулась, но ничего не сказала. Она прекрасно понимала, о чём думает её подопечная, и что сейчас ей не до еды. Пересилив себя, Эльза кое-как расправилась с ужином. Она терпеть не могла печёнку, но выбирать не приходилось. В конце концов, если Келли намерен дальше посылать ей эти подачки, она начнёт походить на что-то более красивое, чем обтянутая кожей спичка. «Было бы перед кем красоваться», — усмехнулась девушка своим мыслям. Кажется, её худоба Элиоту ничуть не мешала. При мысли о нём Эльза недовольно скривилась и принялась со скукой размазывать по пластмассовой тарелке остатки подливки. Николетт взглянула на наручные часы. — Десять минут восьмого, — сказала она. — Они должны прийти через десять-двадцать минут. Будь готова. — Думаешь, он зайдёт ко мне? — с сомнением спросила Эльза. — Сегодня был долгий день, я думаю, он устал, и… Её рассуждения были прерваны медсестрой Грейс, подругой Николетт. Она зашла в палату, и, не обращая на Эльзу никакого внимания, заявила, что все присутствующие на празднике уже вошли в Госпиталь. — Почти угадали, — Николетт покачала головой. Эльза хмуро отдала ей поднос с почти нетронутым ужином. Плохое предчувствие ещё никогда её не обманывало, и она почему-то понимала, что сегодняшние «приключения» для неё не закончены, хотя сомневаться в этом очень хотелось. Ближе к отбою девушка немного расслабилась — как выяснилось, зря. Едва Николетт расстелила кровать, в дверь раздался характерный требовательный стук.«Келли», — одними губами шепнула Эльза, испуганно посмотрев на медсестру. Конечно, это был он. В халате нараспашку, с растрёпанными и влажными волосами, уставший и какой-то непохожий на себя. Элиот зашёл, не улыбаясь и не отпуская язвительных шуточек, и довольно нелестными словами сказал Николетт выйти. Сиделка сочувственно взглянула на Эльзу, и, кивнув, ушла, закрыв дверь. Эльза с трудом проглотила комок в горле. — Привет, — Келли посмотрел на уже расстеленную кровать. — Уже был отбой, да? Сейчас, подожди секунду… Элиот приблизился к инвалидному креслу, в котором сидела девушка. Она испуганно вжалась в него, вцепившись руками в подлокотник, но Келли только фыркнул, отстегивая ремни и поднимая Эльзу на руки. Господи, какие же у него холодные руки. Змея, а не человек. — Расслабься, — беззлобно фыркнул Элиот, кладя девушку на кровать. — Не сейчас. Эльза тотчас завернулась в одеяло и отодвинулась в самый дальний угол — лишь бы подальше от него. Келли опустился в инвалидное кресло и напряжённо сцепил руки в замок. «Надо просить сейчас», — думала Эльза, нервно покусывая губу. — «Выбрать момент и спросить». — Ну и вакханалия сегодня была в городе, — процедил Элиот. — Я там чуть не свихнулся. Толпа народа, идиотские выступления и два часа речей под дождём. Под конец я уж думал перерезать их всех к чёртовой матери, лишь бы заткнулись. — Здесь была не меньшая вакханалия. Я сидела, потом поела, потом собирала мозаику, потом поела снова, а потом пришёл ты. Насыщенный денёк выдался, — прошептала Эльза, будто надеясь, что Келли её не услышит. Он услышал, но даже не поднял головы. Элиот погладил ноготь большого пальца, и пациентка заметила, что он обломан и кровоточит. Они оба замолчали. Эльза, не выдержав этого, спросила: — Я могу тебя кое-о-чем попросить? Келли? Врач исподлобья взглянул на неё с какой-то жуткой полуулыбкой. — «Келли», — презрительно выплюнул он после секундной паузы. — Да, мисс Раузенграфф? Чего-то хотели? Маска злого комика сидела на Элиоте так же, как и плохо скроенный костюм. Врач гримасничал, кривился, и во всём этом сквозила фальшь, сквозь которую Эльза никак не могла разглядеть того человека, к которому она уже успела привыкнуть. Кто знает, каков Келли на самом деле, без своих масок, ужимок и кривляний? — Решила просить — проси нормально. Эльза хмыкнула. — Хорошо. Элиот. Отведи меня на кладбище. От неожиданности врач даже вздрогнул и недоуменно уставился на Эльзу. Девушка съёжилась под его взглядом, но отворачиваться не стала. — Какого… Чёрт, Эльза, ты что, уже помирать собралась? Мы так не договаривались, и… — Мы вообще никак не договаривались, — резко оборвала его пациентка. — Мне просто выдвинули условие, на которое я должна была согласиться, иначе… Элиот резко встал. — Не договаривались? Ну и хорошо. Спокойной ночи. — Эй! — раздражённо крикнула Эльза, которой уже надоел весь этот фарс. — Я не… — Я знаю, что ты «не». Невежливая, недобрая и неласковая. Зачем тебе нужно это кладбище? Хочешь кого-то поискать? «Я не буду спрашивать у тебя про Иэна, грязный ты ублюдок. Нарочно же соврёшь», — со злобой подумала пациентка и кивнула, ничего не сказав. Элиот дёрнул бровями. — Ну что ж, пошли, — врач протянул Эльзе руку. Кавалер чёртов. — Прямо сейчас? — А когда — через год? Держи свою кофту и идём. Надолго мне тебя не увести. Элиот помог Эльзе сесть в кресло и пристегнул её, пообещав, что на кладбище она будет ходить, а не ездить. — Только… — мужчина опустился на корточки рядом с креслом. — Это довольно своеобразная затея. Ты ведь понимаешь? Мне за это должны полагаться какие-то… не знаю, уступки с твоей стороны. Пациентка с отвращением взглянула на Элиота. — И какие же? — Для начала — улыбки и добрые слова. Я больше ничего не требую с тебя — постарайся хоть иногда быть немного лучше, чем ты на самом деле есть. Эльза едва удержалась от того, чтобы не плюнуть Келли в его смазливое личико. Кем он себя возомнил?! Мерзкий, напыщенный индюк… Девушка с огромным удовольствием врезала бы ему, если бы не была так зависима от его прихотей. Она кое-как выдавила из себя кривую улыбку, и Элиот, встав, покатил кресло к двери. Они покинули Госпиталь тихо и без приключений. Когда тяжёлые двери лечебницы захлопнулись за спиной Эльзы, она с облегчением выдохнула. Холодный зимний воздух обжёг лёгкие, но после приевшегося запаха лекарств и хлорки это было приятно. Девушка поплотнее закуталась в шерстяное одеяло, которое Элиот попросту спёр со стойки регистрации. Зимы в Чикаго славились своими снегопадами и вьюгами, но сейчас снега не было — лишь лёгкий моросит и воздух, превращающий дыхание в ледяной пар. Инвалидная коляска тихо поскрипывала, катясь по блестящей в свете фонарей дорожке. Если бы обстоятельства сложились иначе, и всё было бы по-другому, Эльза бы непременно сказала, что этот вечер чудесен. Капли дождя посверкивали на шерстяном одеяле, покрывали её лицо и руки крохотными влажными уколами, жухлая трава блестела, как покрытая бриллиантами — всё вокруг могло бы быть прекрасным и завораживающим. Но Эльза была несчастной пациенткой, которую в инвалидном кресле вёз на кладбище врач-насильник. Вот и сказке конец — принц и принцесса умерли не в один день, ненавидя друг друга, а дракон издох от старости. У кладбищенской калитки Элиот отстегнул ремень Эльзы и помог ей встать. «Сегодня ты сама галантность, Келли», — мрачно подумала девушка. Врач достал из халата огромную связку ключей и начал торопливо их перебирать, пока не набрёл на нужный и не отпер калитку. Я сейчас зайду сюда, и да помогут мне боги не найти того, за чем я сюда пришла. Эльза, которая уже успела согреться и сбросить одеяло, взяла его обратно. На кладбище почему-то было гораздо холоднее, чем на аллеях Госпиталя. Что это — самовнушение или дыхание смерти? Эльзе хотелось верить, что первое. Она никогда не верила в потусторонние силы, но сейчас ей отчего-то сделалось жутко. Келли прикрыл железный лист калитки, будто ограждая весь мир от них с Эльзой. Девушка неуверенно сжала свисающие рукава больничной кофты. Пугающая тьма и могильный холод давили на неё, и она трижды успела пожалеть о своей бессмысленной затее. Конечно, Иэна здесь быть не могло, но… она не могла не убедиться. — Пойдем, здесь самые старые могилы. «Старые». Он так говорит, будто Госпиталь хоронит своих пациентов целую вечность. Эльза осторожно пошла по тропинке, внимательно смотря под ноги — кладбищенские дорожки, видимо, убирались не каждый день, потому что были покрыты сломанными веточками и опавшими листьями. Эльза оглянулась по сторонам и вдруг поняла, почему ей так страшно. Аккуратные надгробия стройными рядами белели по обе стороны от тропинки, по восемь могил в ряду. И конца этим рядам не было видно. Сколько их здесь? Сколько людей проклятый Союз успел похоронить ради своих идей?! Почему, почему здесь так много мертвецов?! — Элиот… — девушка обернулась. — Почему… здесь так много могил? Они что, пустые? Врач покачал головой и указал на ближайшее надгробие. Ни фотографий, ни памятных надписей, ни, само собой, цветов — просто имена и года жизни. Алиша Стейси, умерла год назад в возрасте… семнадцати лет. Эльза торопливо пошла вперёд. Ей хотелось поскорее всё сделать и уйти. Никогда ещё ей так не хотелось вернуться в стены Госпиталя. — Стой, — сказал Келли через полминуты, и девушка остановилась. — Думаю, здесь. Раузенграфф нервно провела по волосам и подошла к первой могиле. Она быстро бегала взглядом по надписям на них и шла дальше, с каждым шагом всё больше уверяясь в глупости своей затеи. Могил было слишком много, а времени, судя по всему, не очень. Закончив с одним рядом, Эльза перешла на следующий, но на нём уже начинались пустые могилы — на надгробиях не было никаких гравировок. На этом ряду лишь одно из них имело на себе имя. Человек, лежавший внизу, умер неделю назад. — Мы скоро перейдём на кремацию, — негромко сказал Элиот, выпустив изо рта клубок белого пара. — Раньше мы просто не знали, куда деть выделенную территорию, но сейчас место уже заканчивается, и… Эльза не слушала. Она делала всё, как робот — шаг, взгляд, шаг в сторону. И ничего не находила. К счастью. — Эльза, — вдруг позвал её врач. Девушка кинула на него встревоженный взгляд. — Меня скоро хватятся. Может, тебе помочь? Кого ты здесь ищешь? Девушка не хотела ему этого говорить. С момента её заключения в Госпитале она ни разу ни с кем не говорила про Иэна, будто не хотела делить его образ с кем бы то ни было. И тут… поделиться им с Келли? С её насильником? С человеком, которого она ненавидит больше всего на свете?.. Но выхода у неё не было. Или сделать это, или уйти ни с чем. — Иэна Кэллоуэя, — выдохнула она белым паром. — Твоего бывшего мужа? — с удивлением спросил Элиот. — Он никогда не поступал в наш Госпиталь. Ты могла просто спросить меня об этом! — Он не бывший, — прошептала Эльза с плохо скрываемой злобой. Тем не менее, ей стало немного легче. Она слишком боялась увидеть это имя здесь, на надгробии. Келли лишь хмыкнул. Эльза плотнее свела края одеяла и побрела обратно, к калитке. — Стой, — врач ухватил её за руку и развернул к себе. — По-моему, я свою часть уговора выполнил. — Прямо здесь? Не замёрз? Эльза хотела произнести это с иронией, но зубы предательски застучали, и фраза вышла скомканной, хотя Келли, кажется, слова разобрал. Почему-то рядом с ним Эльзе было ещё холоднее. — Я-то нет, а вот ты… Элиот осторожно подошёл к девушке и взял её за подбородок, заставив взглянуть себе в глаза. В полутьме не разглядеть их истинного оттенка и кажется, что вместо глаз у Келли пустые чёрные дыры. Мужчина гладит её по мокрым от дождя волосам, а Эльзе хочется кричать от ужаса. Жесты нежности обманчивы — Раузенграфф на себе убедилась в этом. Когда Элиот обнял её, она ещё больше сжалась и напрягалась, отчего шерстяное одеяло сползло с её плеч. Келли вовремя подхватил его и аккуратно укутал в него девушку. Возможно, в чем-то она была неправа. Рядом с Элиотом было всё же теплее, но не спокойнее. Руки у него, быть может, и тёплые, но душа ледяная. А сердце… Сердца у Элиота Келли нет. Вместо него — грязная яма, куда он без разбору пихает всё и с такой же лёгкостью вышвыривает обратно. Кажется, Эльза скоро и станет этим «всё». Но что происходит после того, как она надоест ему? Девушка недоверчиво покосилась на могилы. Нет, нет, такого не будет… Он ведь не настолько чудовище, правда? Раузенграфф ещё раз посмотрела в глаза Элиоту. Очередная ошибка. Настолько. Он даже хуже, чем обычные монстры. Эльза никогда не верила в потусторонние силы и демонов из Преисподней — а зря. Один из них сейчас стоял рядом с ней, и его дыхание, как и её, клубилось белым паром.