Please, take me to the night we met.
Почему-то безумно хотелось выпить. Просто напиться, почувствовать во рту горечь, а в горле — приятное жжение. Пить так, как раньше, чтобы слегка развязать язык и пустить ноги в глупый, но весёлый танец. Как будто Госпиталь — это страшный сон, галлюцинация, белая горячка. Схватить бутылку терпкого красного вина откуда-нибудь с юга Франции и осушить одним судорожным глотком. Или взять замусоленную банку копеечного пива и точно так же выпить залпом, не чувствуя вкуса некачественного пойла. Что-нибудь. Эльза никогда не считала себя пристрастной к алкоголю. Она пила редко, иногда даже неохотно, и чаще всего ей не удавалось принять участие в общем нетрезвом веселье. Долгие годы алкоголь почти отпугивал её неприятными воспоминаниями детства, в которых Деннис Раузенграфф медленно спивался, задавленный горем. К шестнадцати годам Эльза впервые попробовала свой первый напиток и тогда же, не рассчитав своих сил, напилась вусмерть. В клубе подруга Мэйси угостила Эльзу «Пина Коладой», но коктейль девушке не понравился, и она решила попробовать что-нибудь ещё. К третьему часу ночи это «ещё» являло собой два шота ликёра «Шеридан», ром-колу и шот лимонной водки. Эльза чуть не отравилась и очень испугала тётю Джинджер, к которой явилась Мэйси, заявив, что Эльза потерялась. Пропажу нашли минуту спустя на лестничной клетке, невнятно бормочущую что-то вроде «я не пила». Тётя, отойдя от испуга и приступа истерического смеха, затащила племянницу в дом, стёрла с лица размазанную косметику и, подумав, усадила возле унитаза. До утра Эльза с ним не расставалась, а ближе к часу дня торжественно пообещала себе и тёте, что больше она пить не будет. Последняя сделала вид, что поверила. В еженедельном звонке брату тётя Джинджер ничего не рассказала о выходке Эльзы. Женщина знала, что дела у семьи Раузенграфф идут хуже некуда, и не хотела расстраивать Денниса, хотя в глубине души она понимала, что ему было бы всё равно. Последняя встреча Эльзы с родителями состоялась год назад, а новую никто не спешил устраивать. Джинджер сама прочитала племяннице лекцию о вреде алкоголя и дала советы о порциях и повышении градуса. Эльза осталась очень благодарна тёте за это. Следовать увещеваниям Джинджер, Эльза, однако, не спешила. Следующая её вечеринка состоялась неделю спустя, и на ней девушка учла ошибки предыдущей. Ещё около года Эльза регулярно напивалась, пока Джинджер и друзья не заподозрили что-то неладное и общими усилиями не помогли девушке с этим справиться. С тех пор алкоголь стал для Эльзы просто способом развеяться и отпустить все мысли. Закончив колледж и устроившись на работу, ей стало не до пьяных вечеринок, да и сама идея напиться втайне ото всех потеряла свою прелесть. Иногда, приходя в пустую квартиру, Эльза задумчиво цедила бокал ледяного шабли, или могла от скуки начать смешивать коктейли, но этим всё и ограничивалось. Странно, что именно алкоголь в конце концов и перевернул жизнь Эльзы с ног на голову. Кто знает, что бы было, если бы в тот весенний вечер раздраженная девушка не влетела бы в бар с твёрдым намерением проснуться в чьей-нибудь квартире со смутными воспоминаниями. В молодости Эльзе было не занимать смелости, а вот ума явно недоставало. В тот день Эльзу уволили с работы. Она пришла домой, раздираемая обидой, и упала на диван, решив как следует выплакаться. Эльза часто так поступала, оставляя все свои проблемы в виде мокрых пятен на подушке. Так было проще для всех. — Ненавижу вас… — сбивчиво шептала Эльза, обнимая старого плюшевого тюленя. — Всех ненавижу… Около получаса девушка валялась на диване, злясь на весь мир, на себя и на идиотский отчёт, не сделанный вовремя, который стал последней капли для её и без того неидеальный репутации. Обиднее всего было понимать, что во всём этом винить можно только себя. Наплакавшись вдоволь, Эльза протёрла глаза и подошла к холодильнику. Как назло, именно сейчас выяснилось, что свои скудные запасы алкоголя она так и не пополнила с предыдущей посиделки с подругами, и сейчас с полупустых полок на Эльзу взирали лишь соки и минералка. Злая, как чёрт, Эльза выскочила из квартиры и пошла в ближайший бар. Он находился за два квартала от её дома, но Эльза, окрылённая своими обидами, почти пробежала это расстояние и даже не заметила, как очутилась у барной стойки. Эльза без всякой грации плюхнулась на высокий стул и мрачно уставилась на флегматичного бармена, неторопливо переставляющего бутылки с виски. Торопиться ему было некуда — в этом баре никогда не было много народу. Именно поэтому его так любила Эльза. Бармен поставил бутылку на место и подошёл к девушке. — Виски. Двойной, — буркнула Эльза, натягивая рукав кофты на пальцы. Выходя из дома, она не потрудилась переодеться, и сейчас на ней были серые спортивные штаны, грязные кроссовки да эта старая кофта с протёртыми локтями. Учитывая плохо смытые следы потекшей туши, вид у Эльзы, наверное, был… своеобразный. Поставленную перед ней порцию Эльза выпила залпом, запоздало почувствовав приятное жжение в горле. Звучно поставив стакан обратно на стойку, Раузенграфф вздохнула уже свободнее, будто позволяя алкоголю вымыть из неё все проблемы. — А вы, я смотрю, не из тех, кто любит коктейли? Пить так пить, да? — раздался насмешливый голос рядом с ней. Эльза резко повернула голову — настолько резко, что собранные в хвост волосы едва не огрели незнакомца по лицу. — Вы кто? — неприветливо буркнула она, вертя в руках пустой стакан. — Так ли уж это важно? — подмигнул ей парень, и на его губах заиграла насмешливая улыбка. Эльзе это не понравилось. — Да. Важно, — отрезала она. — Развлекайтесь без меня. Тут незнакомец не выдержал и всё-таки расхохотался. Эльза окинула его ледяным взглядом и поджала губы. Она уже начала жалеть о том, что выпила виски залпом и ей нечего выплеснуть в эту наглую смеющуюся рожу. Точно прочитав её мысли, парень перестал смеяться, и, умолкнув, пытливо посмотрел на Эльзу. Несмотря на показную серьезность, уголки его губ слегка подрагивали, а в глазах прямо-таки плясали черти. — Простите, девушка, — наконец сказал он, — я не хотел вас обидеть, честно. У вас был такой несчастный вид, что я не смог не подойти. И потом, вы так осушили этот стакан — как ковбой из старого фильма. Меня это… — Заворожило? — Эльза, хоть и не хотела этого, не смогла сдержать ответной улыбки. Было в этом парне что-то необычное — как только он появился рядом, плохое настроение и злоба незаметно куда-то испарились. Секунду назад она хотела убить этого выскочку, а сейчас как ни в чем ни бывало позволила втянуть себя в разговор. Странно это всё. Вероятно, виски уже ударил в голову, и совсем скоро даже восставший из мёртвых президент Линкольн покажется Эльзе отличной компанией. — Возможно. Или я просто не так часто встречаю девушек, предпочитающих крепкий алкоголь этой мешанине с сиропами. — Вообще-то я стараюсь не пить, — подумав, Эльза оставила стакан, — просто сегодня у меня неудачный день. Но вы были правы: если и идти в бар, то за чем-то стоящим. — Мне нравится ваш подход к этому делу. Может, за это и выпьем? — парень жестом подозвал уже почти задремавшего бармена. Эльза нахмурилась. — А может, всё-таки за знакомство? — Но мы ведь незнакомы, — в серых глазах её собеседника вновь зажглись лукавые огоньки. Этот живой блеск мигом преображал его лицо, и из мужчины он превращался в шаловливого паренька. — «Так ли уж это важно?», — кривляясь, спародировала его Эльза. — А вы за словом в карман не полезете, как я смотрю. Парень протянул ей руку. — Иэн. — Эльза. — Двойной виски. Эльза оторопело уставилась на Иэна, пока до её захмелевшего сознания доходил смысл сказанного. Парень не пытался её рассмешить, но Эльза хохотала так, что он уже начал беспокоиться. Впоследствии он запомнит, что Эльза пьянеет буквально по щелчку пальцев, и алкоголь действуют на неё непредсказуемо. Тогда он этого, разумеется, знать не мог, и уже полчаса спустя был «приятно» удивлён. На этот раз Эльза не спешила сразу вливать в себя весь стакан, увлечённая разговором. Иэн оказался великолепным собеседником, и сумел сохранить серьёзное лицо даже после десятиминутного потока возмущения Эльзы относительно своего увольнения. К концу своей тирады Раузенграфф считала Иэна чем-то вроде ниспосланного ей с небес ангелом. О себе он рассказал не так уж и много — по крайней мере, как вспоминала Эльза. Его зовут Иэн Кэллоуэй, ему двадцать шесть лет, он работает переводчиком, в свободное время любит рисовать, любит кошек и пиццу. Эльза, которая после четвёртого стакана еле держалась на стуле, даже эту нехитрую информацию не смогла удержать у себя в голове. Последним ночным воспоминанием стало то, как Иэн на скамейке отпивал её водой в ожидании такси. Для Эльзы не стало удивлением то, что проснулась она в чужой постели, но проснуться одетой и без вчерашнего знакомого под боком было неожиданно. Иэн спал в кресле, обнимая маленькую круглую подушечку. Эльза же — причём в кроссовках и кофте — спала на его кровати, за ночь скинув на пол и подушку, и одеяло. Утренних сил Эльзы хватило только на то, чтобы, мучительно сжимая голову, кое-как найти кухню и выпив, по ощущениям, литров пять ледяной минералки. После этого она вернулась в кровать и спала ещё несколько часов, пока её не разбудил Иэн. — Я ещё вечером удивился тому, сколько в тебя помещается, но пол-литра минералки — это даже для меня сильно! — взъерошив ей волосы, сказал парень. — Давай, просыпайся, я что-нибудь приготовлю. Эльза со злобным мычанием пошарила рукой в поисках подушки, но ничего не нашла, и за неимением лучших вариантов завернулась в скомканную простыню. — Отстань, я сплю, — глухо пробурчала она в матрас. Почувствовав, что Иэн встал с кровати, Эльза расслабилась, но секунду спустя она уже летела на пол вместе с простыней. — Твою ж мать!!! — взвизгнула она, приземлившись на одеяло и мигом запутавшись в нем и в простыне. — Какого… — Нечего дрыхнуть до полудня, — невозмутимо ответил парень откуда-то сверху. — Подъём. С трудом выпутавшись из простыни, Эльза пошла за Иэном на кухню. Он выглядел не менее помятым, чем она, но был довольно бодрым и даже напевал себе что-то под нос. Пока Иэн разводил в чашках кофе, заливая молотые зерна кипятком, Эльза смогла нормально разглядеть своего нового знакомого. В полумраке бара она обратила внимание разве что на его улыбку и серые глаза. В ярком утреннем свете она поняла, что глаза у Иэна скорее даже не серые, а дымчатые, что у него много веснушек и маленький шрам на щеке, что он не очень красив, но обладает странным притягивающим обаянием. Иэн с громким стуком поставил перед Эльзой чашку кофе, и несколько капель попало девушке на руку. Она поморщилась, но смолчала. — У меня нет сахара, молока, сливок или ещё чего-нибудь… — почти весело сообщил парень, доливая себе в чашку холодной воды. — Я обойдусь. — …Обещаю, что в следующий раз куплю всё и положу прямо к тебе под бок. Чтобы спать было удобнее. Эльза хмыкнула. Ей очень хотелось кое-что спросить у Иэна о прошедшей ночи, но ей не хотелось его обидеть. — Ты уснула в такси, и я решил, что будить тебя и требовать твой адрес будет нехорошо, поэтому привёз сюда. Ты даже не проснулась. А может, он и правда телепат? Мне не в первый раз кажется, что он читает мои мысли… — Ты что, мысли мои читаешь? — язвительно спросила Эльза, глотнув кофе. Разведённый порошок с водой на вкус был отвратительным, но даже это было лучше, чем ничего. — У тебя на лице всё написано. Правда, я не шучу. — Да, ты не шутишь, ты издеваешься. А мне пора идти. Эльза торопливо вскочила с высокого стула, едва не опрокинув пресловутый кофе. Это ночное приключение явно затянулось, и сейчас девушке не терпелось вернуться домой, привести себя в порядок и, пожалуй, завалиться смотреть сериалы под суши. Иэн удивлённо приподнял брови. — Уже? Даже не останешься на… — он покосился на свой холодильник, — допустим, на просроченный йогурт? Можем сходить куда-нибудь, раз уж мой дом не располагает ресурсами питания. Эльза, уже не слушая его, дошла до спальни, где на тумбочке нашла свой телефон, ключи и несколько долларов. Впихнув всё это в карман спортивных штанов, она поспешила вернуться на кухню. — Иэн, — начала она, собравшись с мыслями, — с тобой было весело, но, извини, мне правда уже пора идти. Была рада познакомиться. Не обратив внимания на его странную улыбку, девушка выбежала в коридор, где немедленно принялась копаться в замке. Дверь упорно не поддавалась: кольцо замка, как бы Эльза его ни крутила, даже и не думало сдвинуться с места. Иэн, выйдя с кухни, с интересом наблюдал за этими махинациями, оперевшись на дверной проём и время от времени усмехаясь. Минут через пять Эльза беспомощно посмотрела на Иэна. — Удобный замок, — задумчиво сказал он, подходя к двери, — ни выйти, ни войти. Особенно таким любительницам сбежать пораньше. — Да выпусти меня уже, — раздраженно выпалила Эльза, ещё раз дёрнув дверную ручку. — Ну пожалуйста! — А вот теперь можно и поговорить. Подожди секунду. Иэн принёс из комнаты ручку. — Я могу на лбу тебе написать номер. Ну, чтобы наверняка, — лукаво улыбнулся он, и Эльза вновь обратила внимание на странный блеск его глаз на этих словах. — Или на руке. — Я тебе что, папуас? — Да какая разница, ты всё равно как будто Третью Мировую пережила, — отмахнулся Иэн, и, несмотря на возмущение Эльзы, перехватил её руку и кое-как написал на ней номер телефона. — Лови. Да всё, всё, я понял, что тебе пора. Парень легко, будто показывая фокус, открыл замки и как потомственный лакей распахнул дверь. Фыркнув, Эльза прошла мимо него, едва удержавшись от того, чтобы махнуть волосами, как стерва из сопливого фильма. Иэн задумчиво проводил Эльзу взглядом до лестницы, а потом не удержался: — Хэй! — Что? — Я буду ждать твоего звонка, — подмигнул ей Иэн, уже взявшись за дверную ручку. Эльза выбегает из подъезда на воздух, вдыхая его всеми лёгкими. С отвращением смотрит на номер на руке. Ну что за глупости? Она тянется пальцем ко рту, чтобы стереть надпись и… Удерживается. Фыркнув собственной глупости, Эльза бредёт домой. Ведь она уже знает, что позвонит по этому номеру. Эльза снова смотрит на руку. Вены. Тонкая кожа. И пахнет не виски, а лекарствами. Как же хочется выпить. Как же хочется вернуться в тот чудесный вечер, в то туманное утро, чтобы снова написать тот номер на руке. Она помнит его наизусть. Выйдя отсюда, она набьёт себе татуировку с этим номером. Иэн. Как же она скучает. Она бы отдала всё, чтобы вновь быть с ним. А отдавать ей нечего.***
Игла протыкает кожу медленно, погружается в вену, и внутри будто бы все выжигает от введённого препарата. Больно. Больно. Очень больно. Голова кружится. На языке вязнет привкус маленькой белой таблетки. Эти таблетки - самое вкусное, что может попробовать пациент первого отделения. В другую руку вводят ещё один препарат. Пятый. Это уже пятый укол за это утро. Дважды у Беллы брали кровь и пять раз вводили лекарства. Кажется, совсем скоро в её венах будет течь бесцветная густая масса вместо нормальной крови. Белла ненавидела место, в котором она находилась. Ненавидела больничные порядки, противную еду, приемы лекарств... Но она не знала, что может быть хуже. Думала, но не знала. Считала, что хуже быть не может. Может, оказывается. От боли можно выть. Если бы рот не затыкали специально оборудованными кляпами, Белла выла бы с утра до ночи. В вены ей вгоняли не лекарства, а концентрированный раствор боли. Еда может быть такой отвратительной, что любые попытки пропихнуть её в горло неизменно заканчиваются рвотой. Белла не знала, что кладут в ту жижу, которую давали ей трижды в день, но есть это было невозможно. В сравнении с этим еда из столовой казалась деликатесом. Ночами можно не спать, а рыдать. От несправедливости, от боли, от безысходности. За все время пребывания в Госпитале Белла ни разу не спала нормально, но что были те бессонные часы в сравнении с этими, наполненными ужасом и кошмарами? И, конечно, таблетками. Таблетки и уколы раз за разом усыпляли Беллу, но действовали не так, как могли бы, а просто отключали её сознание. Раз — и вокруг темнота. Как удар по голове. А ещё здесь не было Иккинга. Когда он был рядом каждый день, Белла привыкла к его присутствию. Привыкла кидать косые взгляды на его кровать, на которой он лежал, свернувшись клубочком, во время тихого часа или после отбоя. Белле просто нравилось понимать, что Иккинг здесь, возле неё, и это — смешно сказать! — успокаивало её. Будто бы Хауард смог спасти её от настоящей опасности, а не от воображаемого монстра. Белле нравилось смотреть на него. Иногда он задумывался и сидел, обратив взгляд в пустоту, а Белла исподтишка наблюдала за ним, надеясь, что он не заметит. Глаза у Иккинга были зелёными, но не такими грязно-болотными, как у Беллы, а красивыми, яркими. Флетчер тонула в них как в море. Иккинг был не просто парнем, в которого она рискнула влюбиться. Он был её надеждой. Единственным лучиком света в непроглядной тьме. Он бы мог спасти её. Белла знала, что он сделал бы это, несмотря ни на что. Почему-то она в него безгранично верила. Наверное, больше было не во что. Человек на воле любит, верит и надеется, он радуется и плачет, каждый день для него — что цветовой круг. Всё заполнено эмоциями и переживаниями. Как можно было не ценить этого раньше? Два года в Госпитале словно атрофировали чувства Беллы. Она улыбалась своему отражению в зеркале, пыталась во что-то поверить, на что-то надеяться, но всё это исчезало со временем, таяло, как сахар в чае. Всё стало другим — пресным, плоским, лишенным всего, за что можно любить этот мир. Иккинг вернул ей все эти чувства и исчез так же быстро, как и появился. И ничего нельзя было изменить. С первого отделения возвращались единицы. Большинство же переведённых туда больше никто никогда не видел. Несмотря на всё, что ей довелось пережить, Белла даже и не думала о том, что однажды она окажется среди обреченных. Думала, что такого с ней не произойдёт. С кем угодно, но не с ней. Боги, какая же идиотка. Белле хочется кричать, но её рот заткнут. Хочется пошевелиться, но её тело привязано к кровати. Она не может ничего. Здесь она стала значить ещё меньше, чем значила на третьем отделении. Она ничто. За что мне всё это?! Через час её отвяжут лишь затем, чтобы привязать к инвалидной коляске. Белла слаба, она с трудом ходит, но её продолжают крепко держать, связывать и обездвиживать. Как будто её боятся. Как будто она монстр. Её вытолкнут в комнату с мягкими стенами и звукоизоляцией. Если и есть что-то хуже комнаты тишины, так это эти камеры. Яркий свет слепит глаза, свои крики звенят в ушах. Развлечение для истинных психопатов. Белла не находит в себе сил визжать и бросаться на стены. Она осторожно ходит по комнате, разминая руки и ноги. Хруст пальцев на миг кажется лучшим звуком на свете. Флетчер блаженно запрокидывает голову, позволяя концам волос коснуться шеи. Когда она поступила на первое отделение, её подстригли заново, и теперь слегка вьющиеся пряди едва доставали мочек ушей. Девушка скидывает опостылевшие больничные тапки, и, словно в первый раз, разглядывает свои ноги. Каждую щиколотку опоясывает уродливое синее кольцо свежих синяков, и рядом с этой своеобразной меткой кожа выглядит ещё бледнее. Белла нерешительно опускается на пол и касается пальцев ног. Ей просто хочется убедится в том, что с ней всё в порядке. Флетчер гладит свои ноги как заворожённая. И почему ей раньше казалось, что они уродливы? Самые лучшие ноги на свете. Белла приподнимает подол больничной рубашки и рассматривает свои коленки, испещрённые старыми шрамами. Последний она получила год назад, упав на дорожке из гравия. Этот шрам ещё не успел побелеть и выделяется среди остальных. Белла обхватывает лицо ладонями и касается каждой оспинки и каждого шрамика, зачем-то взлохмачивает себе брови, взъерошивает короткие волосы… Наверное, у врачей, наблюдающих за ней через камеры, не останется сомнений в ненормальности Беллы. И пускай. Хуже быть уже не может. Ей хочется танцевать. Спонтанное желание сделать оборот, встав на цыпочки и почувствовав, как подол рубашки мягко касается ног и закручивается, точно юбка бального платья. Наполнить себя жизнью, взмахнув руками и неумело вытянув носочки. Выгнуть спину, чтобы на несколько секунд увидеть мир не таким, каким он видится остальными. И Белла танцует. На короткий, незримый отрезок времени у неё появляются силы, энергия и жажда творить. Она кружится под одной ей лишь понятный мотив, и вместо сорочки на ней балетная пачка, а на ногах — изящные пуанты, и она красива, и ею любуется зрительный зал, а в голове звучит эхо от тысяч аплодисментов. Помнится, в детстве Белла мечтала стать балериной. Она никогда в жизни не была на настоящем спектакле, но один лишь выцветший постер с прекрасной девушкой на нём приводил её в неописуемый восторг. Неужели её мечты сбываются? Белла теряет себя в этом безумном, исступленном танце. Всё перестаёт иметь значение. Уже ничего не важно. Она наслаждается последними секундами мнимой свободы, будто понимая, что совсем скоро это закончится. Дверь открывается. Флетчер затравленно смотрит на врачей, тяжело дыша. Она еле стоит. Танец отнял у неё слишком много сил. Голова ходит кругом, конечности будто одеревенели. Девушку грубо волокут к выходу из камеры, но она не сопротивляется. Белла с трудом переставляет ноги и вдруг оборачивается и смотрит на мягкие белые стены. Где они, где они все? Где зрители, где оркестр, где шикарный занавес? Куда исчезло это всё? Куда исчезли её возможности, почему лишь минуту назад она кружилась и прыгала, а сейчас не в силах даже стоять?.. В палате всё идёт по-прежнему. Снова таблетка, снова укол, снова ремни. Теперь это не кажется Белле столь ужасным. Каким-то шестым чувством она понимает, что самого страшного ещё не случилось. Во рту пересыхает, и девушка слабо мычит что-то через кляп. Она надеется, что за хорошее поведение ей перестанут затыкать рот, но знать наверняка не может. На её призыв ответа нет. Санитары, ещё раз проверив ремни, уходят, оставляя Флетчер в одиночестве. Белла зажмуривается и кашляет, будто пытаясь таким нехитрым способом избавиться от осточертевшего кляпа. Челюсть онемела и потяжелела, с каждой секундой проклятая затычка всё больше сводит с ума. В палате слишком жарко и слишком много света. Флетчер чувствует на коже влажные капли пота. Простыня под девушкой стремительно намокает, и лежать на ней становится невыносимо. Очень. Очень. Жарко. Больше всего на свете Белла хочет стянуть с себя вязаную кофту, пижаму и вскочить с кровати. Но она даже не чувствует конечностей, перетянутых так, что кожа под ними краснеет и стирается. Девушка разлепляет веки, а перед глазами пляшут красные круги. Что происходит?.. Она сейчас сдохнет, если не сделает нормального вздоха. Лучше уж так. Лучше умереть сейчас. Пожалуйста, можно на этом всё закончится? Я так больше не могу. Ей протирают лоб влажной тряпкой, а она визжит, и ей кажется, что это хоть кто-то слышит. Медсестра торопливо расстегивает ремешок кляпа и вытаскивает его изо рта Беллы. Наконец-то. Флетчер надрывно кашляет и её тут же выворачивает наизнанку. Рвота стекает по щеке, подбородку, возможно, её капельки остались на волосах. Белле всё равно. — У неё жар, — слышался голос где-то вдалеке. — Надо измерить температуру, живо. Вколем жаропонижающее. — Нет! — кричит Белла, сама пугаясь своего вопля. — Только не уколы! Нет, пожалуйста, хватит уколов, иначе я умру, я умру, пожалуйста, не колите мне ничего, не надо… — Хорошо, хорошо, — успокаивает её медсестра. — Никаких уколов. Через две минуты приносят шприц, и женщина сама вгоняет его Белле под кожу. Лживая стерва. Голову медленно окутывает туман, вызванный, видимо, засунутой в рот таблеткой. Белла шепчет себе что-то под нос, но язык, будто налитый свинцом, еле-еле ворочается. Пить. Очень хочется пить. Всё как будто выжжено этими дрянными препаратами, будто внутри нет ничего, кроме бесконечной жары и холодного больничного света… Жар не спадает. У Беллы начинается бред. Медсестры, получив заключение лечащего врача, пока ничего ей не дают. Белла ничего не видит и не слышит, будто играя со своим подсознанием в жуткие догонялки. То она кого-то зовёт, то кому-то улыбается. Мыслями она далеко отсюда. Воспалённый мозг предательски подсовывает самые болезненные картины недавнего прошлого, и даже в тяжёлом бреду Белла переживает все моменты заново. Вот она даёт в нос своему главному задире — Ричи, буквально отвоевывая у него несчастный марципановый батончик. Едва Ричи выпускает сладость из рук, Белла проворной тенью подхватывает её и бросается наутёк, пока верзила не оправился и не побежал за ней. Теперь девочке лучше не попадаться Ричи на глаза, чтобы он не избил её за свой нос. Вот она жмётся к ноге Честити, когда несколько минут назад коллега Гленна принёс весть о его гибели на стройке. Так и так. Трагическая случайность. Случайно попал под обвал стены здания. Вот его каска. Хоронить будете? Вот они сидят в вонючем вагоне обшарпанного поезда, на котором они должны были доехать до Огайо. Честити угрюма и молчалива, смотрит в окно на проносящиеся мимо деревья. Алекс держит на руках крошку Нору, тихо напевая колыбельную. Белла одной рукой обнимает Зака, а другой придерживает свои нехитрые пожитки — тёплую кофту, старого плюшевого медведя, драные штанишки и потрёпанную книгу. Или вот он, «момент истины» — двое санитаров и двое же Псов пришли забрать Беллу в Госпиталь по донесению Честити. Девушка упирается, пытается их ударить, плачет, а её сестра, сжав губы, смотрит на это. «Ты уродлива и снаружи и внутри, Изабель. То, что ты едва не стала убийцей, теперь навсегда лежит клеймом на тебе». На этом поток воспоминаний обрывается, и вновь начинается карусель из неосознанного бреда, плача и тяжелого сна. Белла мечется по подушке, не чувствуя прикосновений влажной тряпки и вгоняемых шприцов. В этом состоянии Флетчер провела ещё час, но когда она смогла разлепить воспаленные, опухшие веки, ей показалось, что прошло несколько дней. Девушка с трудом прокашлялась. Ей стало немного лучше. Белла слегка приподняла голову, и ей даже почудилось дуновение ветерка — так приятно было ощущать прохладу на взмокшей коже. Конечно, ветру в палате было взяться неоткуда, но, как выяснилось, страшная жара только мерещилась Белле. В действительности в Госпитале почти всегда было очень холодно. Флетчер не сразу заметила присутствие в комнате постороннего. Сидящую в углу девушку она приняла за санитарку и даже собиралась попросить у неё воды, но быстро сообразила, что это не она. Белла прищурилась. Черты лица очень знакомые, но из-за плохого зрения Флетчер видела только цвет волос незнакомки и её аккуратный больничный халат. Девушка, до этого теребившая в руках папку с бумагами, медленно подняла голову. Точно. Это та самая психотерапевт, с которой Белла разговаривала незадолго до перевода на первое отделение. Белла сжала пересохшие губы. Имя психотерапевта вертелось на языке, но вспомнить его никак не удавалось. Девушка же продолжала её разглядывать, и её лицо не выражало ничего. Если бы Флетчер не было так плохо, её бы напугал этот пронзительный, холодный взгляд. — Белла. По-французски это переводится как «красавица». Ты ведь об этом знаешь? — как-то задумчиво, будто разговаривая не с ней, сказала девушка. «Господи. Опять. Будь проклято это мерзкое имя и ирония судьбы», — с тоской подумала Флетчер. Конечно же она знала всё про своё имя. Она сама не раз смеялась над тем, как глупо всё получилось. Один листок выскользнул из папки и, кружась, опустился на пол. Его шелест на одну сотую секунды пронзил гробовую тишину, повисшую после слов психотерапевта. — Иронично, правда? — Пить, — с трудом прохрипела Белла. Пока она не в состоянии говорить, присутствие доктора здесь было бессмысленным. Психотерапевт встала со стула и подошла к койке, у ножки которой крепился пакет с водой. От колыхания её юбки по лицу Беллы скользнул крохотный порыв воздуха. Даже в полубессознательном состоянии девушка подумала о том, что юбка эта слишком коротка для строгого больничного дресс-кода, а каблуки… Цокот каблуков доктора напоминал звук гвоздей, заколачиваемых в гроб. Белла прекрасно помнила этот жуткий стук, когда тельце маленькой Норы скрылось в криво сколоченной деревянной коробке. Почему она вспоминает об этом сейчас? Её просто лихорадит. Какие каблуки, какой гроб?.. Белла жадно обхватила губами трубочку. Прохладная вода, полившаяся в горло, показалась ей высшей благодатью. — Как вас зовут? — наконец спросила она, выпустив трубочку и переводя дыхание. — Тоффиана Лэмб. Ты меня не помнишь? — Помню. «Помню, как после болтовни с тобой я оказалась здесь, мерзкая ты сука», — едва не выпалила Белла. Раз психиатр пришла к ней, нужно быть осторожной. — Я смотрю, тебе здесь не нравится, красотка, — сказала Тоффиана, отвернувшись и сделав ещё несколько звонких шагов. Белла натянула ремни. Неприятно разговаривать с человеком, когда он наклоняется над тобой, как над покойником. — Нет. Почему я здесь? — напрямик спросила Флетчер, чувствуя прилив паники. Тоффиана магическим образом концентрировала вокруг себя какую-то нехорошую, отрицательную энергетику. — Почему? Психиатр остановилась и уставилась на папку, оставшуюся на стуле. Белла почему-то почувствовала, как леденеет взгляд Тоффианы после услышанного вопроса. Девушка развернулась и снова приблизилась к койке. Белла непроизвольно съёжилась. — Я не сумасшедшая, я нормальная, и я могла отсюда выйти, а вы… — Замолчи! — рявкнула Тоффиана, и Белла умолкла на полуслове, позволяя липкому страху всё глубже проникнуть в душу. — Заткнись, заткнись, заткнись! Просто… просто заткнись, замолчи, замолчи… Флетчер с нарастающим ужасом смотрела на истерику Тоффианы, которая, не сдерживаясь, визжала, почти носясь по палате. Красивое накрашенное личико сморщилось, обезображенное яростью и злобой, и сейчас Лэмб напоминала дьяволицу. — Я всё, всё о тебе знаю, красотка! Как долго ты собиралась скрывать свои чувства к нему?! Как долго думала о том, что я, я об этом не узнаю?! Иккинг. О Господи. Откуда Тоффиана его знает? И… — Но… — пролепетала Белла, от волнения переходя на «ты», — я не думала, что ты что-то к нему чувствуешь… Тоффиана в мгновение ока нависла над Беллой. В глазах доктора плескалось чистое безумие. Ненормальная. Она абсолютно ненормальная, она безумнее всех в этом Госпитале… — Чувствую? — как змея, прошипела девушка. — Я его люблю. Я его люблю, а он любит меня, грязная ты шлюшка! Шлюха! Ты просто… — Нет! — в отчаянии выкрикнула Белла. — Он любит… Удар оглушил её. Флетчер даже не поняла, что случилось, когда её голова мотнулась в сторону, а щеку точно обожгло огнём. — Тебя? — почти ласково спросила обезумевшая Тоффиана, наклоняясь к уху Беллы. Флетчер почувствовала жар, исходящий от её разгоряченного лица. — Нет, красотка. Меня. Меня. Только меня. — Да послушай же ты! Ты меня не понимаешь, я… Тоффиана вновь ударила её, и пациентка прикусила язык. Психотерапевт сорвала с ножки койки кляп и, впав в неистовство, запихнула его в рот вырывающейся девушке. Белла завизжала, задёргавшись ещё сильнее, но кляп мешал дышать. В глазах начало темнеть. С трудом сглотнув кровь, Белла откинула голову на взмокшую подушку. Флетчер уже не могла сдерживать рыданий. — Слушай. Сюда. Ты, маленькая тупорылая шлюха, — Тоффиана схватила Беллу за горло, — он мой. Он мой. Джек только мой! Мой! Я его люблю! Я! Его! Люблю! Я! Джек?! Джек?! Нет, нет, нет… Белла задёргалась так, что Тоффиана даже ослабила хватку. Ошибка! Это всё просто глупое недоразумение! Сейчас, сейчас она ей всё объяснит, Джек ей не нужен, не нужен, пусть её выпустят, пусть её отвяжут, она ни в чем не виновата, Господи, бред, ну и бред, она не виновата, ей не нужен Джек, это ошибка, ошибка… — Что ты дёргаешься?! Ты… Сучка! Грязная, — удар, — тупая, — удар, — шлюха! Ещё один удар. Щека заплывает. Белла едва дышит из-за рвущих грудь рыданий. Тоффиана соскакивает с кровати и, шатаясь, обходит её, подходя к капельнице. Белла разлепляет глаза. Всё видится ей точками. Психотерапевт трясущимися руками откупоривает какую-то бутылочку и наполняет ею шприц. Она отсоединяет трубку от капельницы и вставляет в неё иглу. — Ты могла бы быть хорошей девочкой, красотка, — хрипит Тоффиана, — не будь ты такой дурой. Я не позволю тебе отнять моего Джека. Он мой. Только мой. Мой. Только твой. Неужели это конец? Неужели она умрет? Сейчас? В этой палате? Привязанная к койке Не попрощавшись с ним? Не сказав ему самого главного?! Нет. Нет, это ошибка. Она не может умереть. Почему она?! Почему?! — Это гидрохлорид адреналина. Прощай, красотка. Тоффиана нажимает на шприц. Белла смотрит на это. Тоффиана делает шаг. Вот они, гвозди, которые вгоняются в крышку гроба. Вот она, покойница, над которой склоняются люди. Иккинга не будет на похоронах. Не будет и Рапунцель, Честити, Алекс и Зака. Не будет никого. Она умрет, и про неё никто не вспомнит. Господи, за что? «Не хочу… Нет, Боже, нет, не дай мне умереть…», — носится в мыслях дикая смесь страха, отчаяния и безумной молитвы. Она же не умрет? Она же ещё ребёнок. Она же мечтала стать балериной, и чтобы сцена, пачка, и он, Иккинг, в первом ряду, пусть он будет, пусть… Первый ряд у гроба, да? Всё, всё кончится, нет, так не может быть, она… Она ведь не умрет? «Я ведь не умру?», — думает она, пока огонь бежит по венам. Марципан. Куски марципана. Балет, сцена, пачка. Ричи. Алекс. Тело Норы, крышка гроба, Огайо, и просторы, такие прекрасные поля, её лицо — Боже, самое лучшее, самое красивое! — и Честити, и слёзы Зака, столовая, марципан, каша, зеленые глаза, Иккинг, Рапунцель, Иккинг, Иккинг, Иккинг… И темнота. Это конец? Иккинг. Темнота. Иккинг, Иккинг, темнота. Темнота. Темнота.