There’s nothing good inside of me.
Рапунцель пытается заплести косички. Подбирает тонкие пряди у лица и, переплетая с остальными, заводит за затылок. Кожа у глаз натягивается, и Рапунцель кажется сама себе пародией на азиатку. Плохая идея. Бетани расплетает косички и аккуратно приглаживает растрепавшиеся волосы своей пациентки. Рапунцель пустым взглядом прожигает пластмассовое зеркальце, из которого на неё уставилось осунувшееся серое лицо, слегка прикрытое тусклыми волосами. Как не крути, эти висящие патлы красоты они ей не прибавят. Лучше бы обриться налысо. Когда Рапунцель сюда поступила, у неё были прекрасные волосы. Вместе с яркими зелёными глазами её золотистые локоны создавали образ сказочной феи, странного неземного существа, невесть как попавшего в этот мир. Сомниотерапия истончила волосы, они утратили свой блеск и мягкость, и Рапунцель остригли. Какое-то время спустя произошло выцветание пигмента, и вместо золотого цвета у корней волос показался грязно-коричневый. С тех пор на свою сохранившуюся косу Рапунцель смотрела с горечью. Всё у неё отняли, всё. Как будто было что. Она сейчас подобна оболочке от таблетки — вроде что-то и есть, а внутри обычная пустота. Пустышка. Девочка-которая-здесь-живёт. Рапунцель уже и не хочется выглядеть лучше к приходу Софии. Пусть. Пусть видит, во что её дочь превратили стены лечебницы. Она ведь могла не отдавать Рапунцель сюда, верно? И всё бы сложилось иначе. Эрнандес вошла в Госпиталь румяным ребёнком с чудесными золотистыми локонами, и, возможно, не выйдет уже никогда. Рапунцель садится на кровать, и пружины слегка скрипят под её весом. София должна была быть здесь уже час назад, но не появилась до сих пор. Девушке всё равно. Часом раньше, часом позже — какая разница? Этот визит станет лишь крохотной искоркой в череде мутных больничных будней. Всё пройдёт как обычно, и уже к вечеру в палате останется только запах духов Софии да принесённые ею мелочи. Ждать остаётся недолго, и уже через несколько минут дверь распахивается после громкого стука. В сопровождении медсестры в комнату даже не входит — вплывает — София Готель и, торопливо взгромоздив пакеты на пол (Рапунцель слышит звон бутылок о кафель), протягивает руки навстречу дочке. Девушка вскакивает почти с лёгкостью, и, не обращая внимания на соскользнувший тапок, торопливо прижимаемся к Софии. В нос ударяет резкий запах её парфюма — что-то душное и очень сладкое. На щеке Рапунцель чувствует отпечаток вишнёвой блестящей помады, столь любимой Готель. Ничего особенного. Обычный визит. София отстраняет Рапунцель и проводит холёной рукой по её волосам. Безжизненные и тусклые, они слишком ярко отличаются от роскошных кудрей Готель. Рапунцель в задумчивости наматывает прядь на палец. Чёрные, как перья вороны, под светом ярких ламп они почти сияют. Рапунцель даже чувствует укол зависти. — Крошка, — с нежностью шепчет София, — ты так похорошела! Врёт. Разумеется, она врёт. Просто сказать ей больше нечего. Но Рапунцель кивает с выдавленной улыбкой. В конце концов, София — её единственная связь с «миром-за-стеной». — Спасибо. Как твои дела? — Превосходно! — Готель выпустила Рапунцель из объятий и сделала несколько широких шагов по палате. Она всегда была склонна к артистичным жестам. Ей нравилось притягивать взгляды, она прямо-таки расцветала в лучах прикованного к ней внимания, пусть аудитория и состояла из двух медсестёр и приемной дочери. — Если всё пойдёт хорошо, и я смогу уладить недоразумения с межгородовым сообщением, моя фирма сможет наконец выйти за пределы Тенрис-Сити! Представляешь себе?! Я стану одной из первых за всю историю Союза, у кого это получится! Рапунцель замаскировала равнодушие вежливой улыбкой и восхищённым «вот это дааа!». Дела Софии мало её интересовали. Готель владеет брендом косметики, крупнейшем из трёх существующих в Чикаго. Сейчас Союз начал отходить от идей суверенитета каждого города, и связь между ними начинала налаживаться, поэтому в новостях Софии не было ничего удивительного. — Это чудесно, — сказала Рапунцель. Готель не заметила в этих словах ничего подозрительного, погружённая в свои мысли. — Предлагаю прогуляться, — бодро сказала она, — на улице потрясающая погода. Ты когда-нибудь видела такое яркое солнце в декабре? Нет? Последний раз такое было лет пять назад, если не больше! В городе сейчас чудесно. Снег, правда, тает, но улицы выглядят роскошно. Я уверена, что скоро их начнут украшать к праздникам. Ах, и ещё кое-что… Крошка, я не смогу забрать тебя на Рождество. Рапунцель, давно уже не слушающую Софию, как громом поразили эти слова. Все праздники она проводила дома, в том числе и зимние, после чего возвращалась в Госпиталь. Она была единственной пациенткой, которой это дозволялось, и здесь не обходилось без регулярной помощи Готель Союзу и покровительства какой-то важной шишки. А сейчас её лишают даже этой жалкой недели, проведённой вне этих холодных злых стен! — Почему? — прошептала Рапунцель, едва сдерживая слёзы. — Я уезжаю, — София покачала головой, и её тяжёлые кудри закачались вместе с ней. — Ненадолго, но все праздники меня будут буквально разрывать между Уайтнигом и Смитс-Тауном. Иначе никак, крошка. Уайтнинг… Смитс-Таун… Рапунцель, сколько ни морщила лоб, не могла вспомнить, как раньше назывались эти города. Просто абстрактные точки на карте. Готель печально улыбнулась Рапунцель и слегка пожала плечами. — Мне тоже очень жаль, но ты должна меня понять. Я договорюсь с главврачом и украду тебя немногим позже, но может, на пару дней дольше, — сказала она, и вся грусть мигом сошла с её лица. — Ты ведь не расстроилась? Рапунцель сморгнула слёзы, незамеченные Софией. Объяснять ей что-либо не хотелось. Да и могла ли она понять, что значит провести Рождество, «обновлённое» диктатурой Союза, в Госпитале? — Пустяки. Ты хотела на улицу? Готель, не ответив, устремилась к пакетам, ранее оставленным ею у дверей. Распотрошив один из них, она извлекла объемный нежно-лиловый свитер крупной вязки и протянула его Рапунцель. — Там, конечно, солнечно, но всё ещё очень холодно, — Готель прислонила свитер к груди девушки, и та незамедлительно сжала его в руках. — К нему у меня есть ещё варежки и шапочка. Ты будешь очаровательна! Рапунцель почувствовала почти счастье, когда надела свитер поверх рубашки. После примитивного уродства больничных пижам и сорочек такая мягкая и красивая вещь невольно пробуждала в душе что-то радостное. Рапунцель осторожно пропустила пальцы сквозь прорехи в вязке. Приятное ощущение. Шапочка была светло-голубого цвета, варежки — бледно-розовыми. Вместе вещи не сочетались, но Рапунцель было уже всё равно. Здесь невозможно было лепить из себя произведение искусства. Всё равно поверх свитера надо было надеть безразмерный пуховик, который кого угодно превратил бы в посмешище. София никогда не привозила Рапунцель верхней одежды — то ли того требовали какие-нибудь правила, то ли Готель сама не желала выделять дочь среди остальной массы пациентов. Аллеи Госпиталя встретили Рапунцель колючим морозным воздухом и бьющими в глаза солнечными лучами. София с удовольствием подставила им своё лицо, и Рапунцель заметила, как ярко блестят её вишневая помада, прозрачно-серебристые тени и пудра на щеках. По сравнению с наряженной мачехой Рапунцель выглядела облагороженной бродяжкой. Готель без устали болтала, а Рапунцель слушала вполуха и лишь изредка кивала или шептала рассеянное «ага». Присутствие Софии смущало её. Они с мачехой никогда не были близки, а здесь, в Госпитале, это ощущалось особенно сильно. Никакие подарки не могли заставить Рапунцель забыть того, что она оказалась в лечебнице при непосредственном участии Софии. А та всё продолжала болтать, и этот навязчивый бессмысленный щебет успел страшно утомить Рапунцель. Однако когда монолог Софии вдруг съехал на политические новости, девушка прислушалась. — …мятежники особенно разбушевались… — София уже, видимо, и забыла о сказанном, а эта фраза уже вырвала Рапунцель из раздумий. — Мятежники? — переспросила она, останавливаясь. Готель удивленно приподняла брови. — Да. В городе так неспокойно! — София патетично всплеснула руками, и Рапунцель подавила в себе желание наорать на неё, остановить этот бесконечный поток театральных жестов и наигранных масок. Для кого Готель старается здесь? Неужели она не понимает, что Рапунцель ей не верит? — Позавчера были повешены трое из сопротивления, — на последнем слове София даже понизила голос, — повешены прилюдно. Ужас. Эти казни у всех на виду… Это так старомодно, так… Мне кажется, это устаревшие пережитки прошлого. К тому же, на площади присутствовали и маленькие дети! Представляешь, как они могли испугаться увиденного? И знаешь, я… Трое. Трое человек, которые могли помочь стране, трое смельчаков, которые могли помочь ей, Иккингу, кому угодно. Помочь этому сгнившему миру. Но нет, их повесили, как последних шавок, повесили за попытки спасти уже потерянное государство. А Готель рассуждает о детских страхах. Дура. София забылась в своих рассуждениях, она говорила, не глядя на реакцию Рапунцель. А для девушки вдруг в один момент сошлись все карты. Сопротивление. Мятежники. И она. Она, которую в Госпиталь сдали «добровольно», которая пять лет сидит здесь и… — Мама, — вырывается у Рапунцель, и она смотрит Готель прямо в глаза. Серые, пустые, бездушные. — Здесь страшнее. Страшнее, чем в городе. — Конечно, — София кладёт руки на шею Рапунцель. — Но здесь ты в безопасности, и… — Нет! Нет! Нет! — точно обезумев, девушка сбрасывает с себя её руки и пятится назад. — Ты не понимаешь, здесь… Мама, я… Я здесь умру. Рапунцель дрожит. Ни сиреневый свитер, ни треклятый пуховик не спасают её от пронизывающего холодного страха. Поддавшись внезапному порыву, Эрнандес резко оборачивается и смотрит на Госпиталь. Архитектурный стиль — конструктивизм. Преобладают серые и белые тона. Зарешеченные окна. Её гроб, её могила. Она сдохнет здесь, сдохнет, как последняя шавка. Её хоронят заживо. — Ты не видишь того, что со мной случилось? — почти кричит она, хватаясь за прядь волос. — Ты не помнишь меня другой?! Тебе всё равно? Всё равно, да? — Крошка, милая, — Готель взволнованно заламывает руки, — конечно же нет… Не переживай, всё будет хорошо, тебе надо успокоиться… Рапунцель позволяет ей себя обнять. Пусть. В нос бьет удушливый запах сладких духов Софии. — Спаси меня, — шепчет девушка ей на ухо, — помоги мне… Они убьют меня, мам… Убьют. — Прекрати, — голос Софии твердеет. — Здесь ты в безопасности. И прежде чем Рапунцель хочет накричать на неё, ударить, разрыдаться от отчаяния, к ней подходят медсестры и спокойно, но настойчиво берут её под руки и почти волокут в Госпиталь. Эрнандес не сопротивляется, нет. Просто она отчётливо видит яму, в которую её тащат, слышит звук падающей на крышку гроба земли. Прощай, моё солнце! Прощай. Всё одно сплошное «прощай». Рапунцель еле волочит ноги. Оглядывается и смотрит на Софию. На её лице написано сострадание. Кривым почерком. После Рождества. После Рождества Рапунцель заберут на пару недель домой. И она убежит. Она больше не будет послушной дочкой. Она убьёт эту суку, если придётся. Её хоронят, но она всё ещё жива. А выход есть даже из гроба.***
Иккинг сидел в кабинете психотерапевта и сжимал зубы, чтобы не закричать. Он не мог закрывать глаза. Едва на них опускалась темнота, он видел её. Видел её узкие зелёные глаза, её спутанные тёмные волосы, её жизнерадостную улыбку. Затыкая уши, он слышал её приглушённый смех. Ему казалось, что она просто вышла на уколы, и сейчас вернётся на эту койку рядом с ним, подмигнёт ему, сожмёт кулак, и снова, снова и снова будет смеяться. Она очень много смеялась. Жизнь издевалась над ней как могла, а она не разучилась хохотать. И теперь её нет. Кажется, это была последняя её шутка. Иккинг шептал её имя. Белла, Изабель, Изабелла, Белл. Маленький звонкий колокольчик. Некрасивая красавица в театре оживших уродов. Почему такое случается? Почему она? Восемнадцать. Восемнадцать чёртовых лет, отмеренных кем-то там, наверху. Восемнадцать лет концентрированных неудач, постоянных смертей, боли и горестей. Десять плюс восемь лет страданий, бесконечных чёрных полос, а вместо череды белых — финишная лента. Получите, распишитесь. Вы своё отжили. Девочка. Маленькая девочка. Слишком рано она сбежала из этого мира. — Мистер Хауард, что вы чувствуете? Почему? Почему они издеваются над ним? Или они считают их каменными? Людьми, которые ничего не способны ощущать? Иккинг смотрит на психотерапевта тяжёлым, усталым взглядом. Это молодая женщина лет сорока, ярко накрашенная, по-своему красивая. Она не улыбается, она спокойна и вежлива. А его почти трясёт. — Не знаю, — хрипит он, не зная, что ответить. Он не скажет ей, что ему больно. Почти физически больно. Его раздирает на куски. Он устал от вечных потерь. Пустышка. У него не осталось почти ничего. — Сегодня утром вам сообщили о смерти пациентки номер четыреста восемьдесят один, Изабель Флетчер. Её часто видели в вашей компании. Вы дружили? Четыреста восемьдесят первая. Ни лица, ни души. Номер. Как на товарном чеке. До неё было четыреста восемьдесят таких же. Иккинг значился под номером двадцать три. Прошло пять лет. Четыреста двадцать восемь человек разницы. Сколько из них вышло на волю? — Немного. Белла была для него опорой и поддержкой. Она каждый день дарила ему надежду. Но нет. Они «немного дружили». — Я кажусь вам навязчивой, мистер Хауард? — психотерапевт улыбнулась. Иккинг прекрасно знал, что таится за этим вопросом. Эта аудиенция — лишний для него шанс доказать, что он таки-стал правильной пешкой и его можно готовить к выходу отсюда. Надо отвечать как по сценарию. — Нет. — Тогда я продолжу. Мисс Флетчер была вам подругой, не так ли? — Была, — эхом отзывается Иккинг. Ему уже начинает казаться, что он не вынесет этого. — Когда вы познакомились? — Около месяца назад. В памяти всплывают непрошеные картины. Его день рождения, раннее утро. С соседней койки ему что-то шепчет лохматая девчонка. Они разговорятся и в тот же день станут маленькой бандой. Неужели прошёл всего только месяц? — Именно тогда вас перевели со второго отделения на первое, не так ли? — Иккинг кивает. Психотерапевт делает в папке пометки. — Вам нравилась она как женщина? В глазах психотерапевта Иккингу мерещится насмешка. В его ране ковыряются как в куске торта, плюют туда, тушат сигареты о развороченную плоть. Они спросят у него всё что можно и нельзя. Им насрать на бред, вроде любви и дружбы. Всё подчиняется своим законам. Иккингу стоит гигантских трудов его безучастное лицо и спокойный голос. Внутри его будто дерут когтями. Он даже не может заплакать. Он ещё не принял того, что Белла умерла. Сразу после этой новости его забрали на сеанс. Эдакая проверка на вшивость. — Нет. — Но вам же нравится кто-то, верно? Из пациенток Госпиталя? Вас часто видели с Рапунцель Эрнандес, пациенткой второго отделения. Что вы чувствуете к ней? Иккинг рад, что психотерапевт больше не спрашивает про Беллу, но новая тема пугает его сильнее. Здесь не соврёшь. За ложь его шансы на свободу быстро скостят. Надо быть осторожнее. — Она красивая, — Хауард старается делить ответы, чтобы не дать женщине его подловить. Игра на грани. — И всё? — кажется, она даже разочарована. Иккинг пожимает плечами. Он решает разыграть новую партию. — Я общаюсь с ней, потому что мне бывает одиноко. Но она просто девушка. Иккинг сам путается в своей лжи. Даже говорить такое про Рапунцель кажется ему кощунством. — О чем вы говорите? Смешно. Обо всем на свете. О прошлом и настоящем, о творчестве, о любви, об индейке на День Благодарения, о погоде, о фильмах, о книгах, о… — Иногда нам дают читать книги. Разные энциклопедии и всё такое. Обсуждаем их. Погоду, еду и всё в этом духе. — Вы когда-нибудь говорили с ней о вашем прошлом? Пронесло. — Я упоминал, что я родился в Кримсонлэнд. А так — нет. Ей это неинтересно. Кримсонлэнд. Господи, как же омерзительно это звучит. Он родился в Вашингтоне. — А о вашей профессии? — выпытывает психотерапевт. Иккинг не может расслабиться от чувства душащего его страха. — Она спрашивала, да, — уклоняется Иккинг, — но я не захотел отвечать. Она на особом содержании, и мне показалось, что подобное расстроит её. Мы перевели тему. — Но вас расстраивает то, что вы больше не можете творить, не так ли? Вот он, решающий раунд. Попытка всё устроить. На миг, всего лишь на миг Иккинг забывает про Беллу и её гибель. Через несколько секунд боль вернётся. — Мне больше это неинтересно. Я не скучаю по старым занятиям. Раньше — да. Сейчас мне всё равно. Иккинг с трудом выдерживает испытывающий взгляд психотерапевта. Кажется, ответ ей понравился. — Чем бы вы хотели заняться сейчас? Хауард не медлит. Сейчас в его словах даже будет частичка правды. — Физическим трудом. — Что ж, это похвально, — женщина снисходит до улыбки. — Но наше время на исходе. Я сочувствую вашей утрате, мистер Хауард. Мисс Флетчер умерла без мучений, уверяю вас. Я говорила с её лечащим врачом. У девушки была редчайшая патология, и она дала страшные осложнения. Мисс Флетчер умоляла убить её, чтобы не страдать, а когда выяснилось, что ничего не изменить, врачи выполнили её просьбу. Она покоится с миром. Иккинг слушал этот бред, уставившись в пол. Патология, мольбы. Он не верит ни единому слову. Но возражать нельзя. Он поднимет голову и скорбно вздыхает. Всем актёрам актёр. — Я рад, что её последнее желание было исполнено, — говорит он. — Белла была хорошим человеком. — Не сомневаюсь, — психотерапевт даёт сигнал, и Иккинга отвязывают от кресла и ведут обратно в спальню. — Всего хорошего, мистер Хауард. — До свидания, — отвечает он, но дверь за его спиной уже хлопает. Иккинг возвращается на свою кровать. На него никто не смотрит. Всем всё равно. Большинство обитателей спальни не заметят отсутствия Беллы. Они и не знали, что ту далекую кровать кто-то занимал. Умерла и умерла. Как бы самим не сдохнуть. Иккингу не может даже мельком взглянуть на соседнюю койку. Он не верит и не хочет верить, что всё так получилось. Белла как будто куда-то вышла и сейчас придёт. Ему хочется обманывать себя этими надеждами, но ничего не выходит. Умерла. У-мер-ла. Больше не вернётся. Он повторяет это как мантру и каждый раз всё больше хочет закричать. Ну вот же она, вот. Он сжимал её руку совсем недавно. Она совсем недавно шептала ему робкое «мы справимся». Прошло всего три дня. Она вспоминала свою семью. У неё осталось две сестры и маленький брат. И про её смерть узнает только старшая Честити, которой сухо сообщат об этом по телефону. И, наверное, она не станет забирать тело и хоронить его отдельно. И Беллу бросят в могилу на кладбище Госпиталя, на котором её никто и никогда не навестит. Когда-то Белла сказала Иккингу, что ей очень нравятся белые и желто-розовые каллы. Хауард знал, что эти цветы называют «вестниками смерти», но никогда не считался с суевериями и со смехом пообщал Белле подарить букет таких цветов, когда они станут свободными. И ведь он подарит. Но не живой Белле, не смеющемуся солнышку, чудом сохранившемся в этом прогнившем мире, а мёртвой, лежащей под безликим надгробием среди сотен таких же мучеников. Маленькая мертвая девочка. И он отомстит. Отомстит за всё. За Беллу, за её загубленную жизнь, за её слёзы и за её страшную смерть. Не было у неё никаких патологий и никаких мольб об эвтаназии. Её убили. Иккинг понимал это. И он вернёт это ублюдкам, из-за которых всё и произошло. Ему вспомнились первые дни войны. Тогда это никто не называл войной — никто не понимал происходящего. Люди не знали, что власть была захвачена членами преступной организации, постепенно блокирующий их возможности. Всё произошло слишком быстро. Он даже не успел толком попрощаться с Астрид. Пред смертью не надышишься. Белла тоже не успела. Он отомстит за Рапунцель и за счастье, которое она не смогла найти. За её творчество, которое считали безумием. За Джека Фроста и его музыкальную группу, которую обожал весь мир. За Эльзу и её потерянную семью. За Мериду и её травмы. Но за себя он отомстит в первую очередь. Государство отняло у него всё. И он отберёт это же у него. Пусть это хоть трижды невозможно. Пусть он спятил. Это будет его подарок Белле. Первый и последний.***
Элинор была рада тому, что сегодня Мэттью ушёл рано и не стал её будить. Она просто не смогла бы смотреть ему в глаза. Наверное, её просто бы стошнило. Или она не выдержала и расцарапала бы ему лицо. И этот человек клялся любить её вечность? И их общая дочь сейчас заперта в самом страшном месте этой проклятый страны? И… Он и есть её муж? В любви и здравии, в болезнях и в горести, мать твою. Мэттью решил не ждать, когда их союз разъединит смерть. С этим прекрасно справилась его любовница. Элинор часто встречала Алисию Ллойд на официальных приёмах. Эффектная женщина, не поспоришь, но ничего особенного в ней не было. Поговаривали и о том, что Алисия была как-то связана с мятежами и оппозицией, но слухи эти ещё ничем не подтверждались. А уж рассматривать эту певичку как соперницу было чуждо природе миссис Ричардс. Элинор всегда презирала саму идею конкуренции за мужское внимание, и общение Алисии и Мэттью она не восприняла как повод для ревности. И потом, она всегда безгранично верила своему мужу. Зря, как выяснилось. Элинор никогда не была ревнивой или подозрительной. На фоне постоянных проблем с Меридой мысли о потенциальных интрижках Мэттью казались ей бесплодными. В последнее же время Элинор полностью выбил из колеи сначала побег и последующий за ним арест дочери, а потом то, что она увидела в Госпитале. Хуже быть уже не могло. Миссис Ричардс чувствовала себя униженной и оскорбленной. Ведя свою невесту к алтарю, Мэттью пообещал ей справляться со всеми трудностями вместе, но при настоящих проблемах «умыл руки» и нашёл утешение в стороне. Как после такого доверять людям? Элинор с придирчивым мазохизмом осматривала своё зеркальное отражение. Лоб испещрён мимическими морщинами, на углах челюсти кожа уже начала некрасиво провисать. Уголки губ слегка опущены, под глазами — синяки, слегка нависает веко. У висков вновь отросла седина. Элинор рано состарили череда несчастий и постоянные ссоры. Неудивительно, что Мэттью перестал считать её такой красавицей, какой она была семнадцать лет назад. Женщина решительно отошла от зеркала. Глупости. Она и не должна выглядеть как двадцатилетняя, если время медленно толкает её к отметке «40». И виновата во всем не она. Мэттью давно отдалился от неё и Мериды, просто Элинор наивно полагала, что этому виной его тяжёлая работа. Удивительно, что он вёл себя по-обычному, и Элинор ни за что не догадалась бы про его связи, если бы не её подруга и несколько сделанных ею фотографий. Элинор отказалась от идеи взять из бара бутылку вина и утопить в ней горе. Когда она хотела, она умела давить в себе истерику и не позволять эмоциям захлестнуть её. Больше всего ей хотелось позвонить Мэттью, накричать на него, напиться и подать заявление на развод. Но это всё подождёт. Пока Мерида заперта в лечебнице, Элинор не может позволить себе такого. Иначе всё закончится плачевно. Миссис Ричардс успокоилась, нарушив строгую диету домашними шоколадными кексами. Пока она приходила в себя и создавала план действий, это нехитрое утешение пришлось весьма кстати. С третьим кексом Элинор расправилась совершенно хладнокровно, чувствуя себя серийным убийцей с четким алгоритмом действий. Эти мысли хоть немного сдерживали её приближающуюся истерику. Элинор позвонила секретарше и попросила её связаться с агентом мисс Ллойд. Она виртуозно соврала про своё желание выпустить в свет какие-то духи и договориться с Алисией о рекламе лично. Секретарша ничего не заподозрила, и уже через час Элинор получила неожиданное согласие и приглашение приехать в офис мисс Ллойд. Собираясь на эту встречу, Элинор постоянно хихикала. Своим предложением она поставила Алисию в тупик, ведь эта ерунда про духи и внезапное желание о встрече говорило о том, что жена Мэттью обо всем знает. Мисс Ллойд наверняка решила, что Элинор не станет закатывать прилюдный скандал и портить репутацию всем участникам этого треугольника и поэтому согласилась. Отказ, скорее всего, повлёк бы к тому, что миссис Ричардс сдала бы неверного мужа с потрохами и навлекла бы и на него, и на Алисию кучу неприятностей. Элинор надела чёрное платье, закрывающее и руки, и колени, обувь без каблука и даже покрыла волосы платком. Скучно, невзрачно и просто. В этой обычной стареющей женщине никто не узнает ухоженную жену Мэттью Ричардса. В офис Алисии Элинор тоже отправилась сама, сказав водителю, что хочет проехаться по магазинам. Вождение всегда успокаивало её. Удивительно, но в городе даже не было пробок. Машина Элинор плавно скользила по полупустым улицам, и отсутствие надоедливых любителей скорости дало женщине возможность сконцентрироваться и приготовиться к грядущему разговору. Выходя из автомобиля, Элинор взглянула на свое искаженное в тонированном стекле отражение. Забавно, но она одета как вдова. Ирония судьбы, надо же. В холле гигантского здания Элинор встретил агент мисс Ллойд — немолодой мужчина довольно благообразного вида. Он поприветствовал её и всю дорогу до офиса молчал, время от времени поправлял сползающие на нос очки. Элинор старалась унять дрожь в руках и, отворачивая голову, слегка покусывала губы. Ей бы сейчас чашку кофе. Или ещё один чёртов кекс. Или пачка антидепрессантов. Хоть что-нибудь. Элинор заходит в офис с гордо поднятой головой. Показуха. Внутри неё всё дрожит. Сегодняшний вечер она проведёт с пачкой таблеток. Но сейчас нужно казаться сильной, независимой и невероятно важной. Алисия стоит у окна спиной к двери. Элинор видит её золотистые волосы, собранные в небрежный пучок, и кремовый свитер в обтяжку. Обычная девушка. — Мисс Ллойд, к вам пришли. Она оборачивается. Элинор замечает, что она не накрашена. Алисия выглядит усталой и совершенно не похожа на ту красавицу с глянцевых обложек. И она даже не пытается изобразить подобие приветственной улыбки или уважения. Просто кивает агенту подбородком на дверь, и тот без лишних слов выходит, даже не взглянув на Элинор. — Ну привет, — хмыкает Алисия, явно решив сразу расставить всё границы. — Садись, если хочешь. Или делай всё сразу. — «Всё». Что «всё»? — удивляется Элинор. Она ждала какой угодно реакции, но не ледяного равнодушия. Алисия снова хмыкает и идёт к маленькому холодильнику, на котором громоздится пышно цветущий фикус. Из холодильника она достаёт… банку пепси, открывает её с характерным шипением, и, не смущаясь, делает глоток. Мерида обожала эту шипучку. Дома у Ричардсов и сейчас стоят пару баночек. — Я думала, — говорит Алисия, присев на угол стола и снова уставившись в панорамное окно, — что ты пришла устроить мне скандал. Вцепиться в волосы, вылить на голову литр серной кислоты… Как в старых мюзиклах. Иначе зачем ты здесь? Хочешь, чтобы я рекламировала твои духи? Элинор не сразу находит в себе силы ответить. Вся её бравая решимость падает, как карточный домик под вентилятором. Послав всё к чёртовой матери, она тоже идёт к холодильнику и достаёт себе маленькую бутылочку красного вина. Пьёт из горлышка. Алисия, не оборачиваясь, поднимает руку с банкой шипучки. Минуту они пьют и молчат. Потом Элинор сбросит тяжёлый платок, поставит сумку на пол и опустится в кресло. Она невероятно устала. — Нет, — наконец говорит она, сделав ещё один глоток. — И никаких духов у меня нет. Я здесь не за этим. И не за выяснениями отношений… Наверное. — Я знала, — Алисия пожала плечами. — Иначе ни за что не согласилась бы на эту встречу. Тебе от меня что-то нужно. И явно не Мэттью. Элинор вздрогнула, как от пощёчины. Мэттью. Мэттью уже не вернуть, но он ей больше не нужен. Предательство не прощается. Однако Элинор должна спросить ещё кое-что. — Не Мэттью, — подтверждает она. — Уже не он. Я не собираюсь за него драться. Он свой выбор сделал. — Но ведь ты его любишь? Алисия не спрашивает, а утверждает. И её слова сопровождаются глотком пепси. Элинор пытливо смотрит на эту — не девушку, женщину — и не понимает её отчуждения. — А ты — нет. Но ты с ним спишь. Зачем тебе это? — вырывается у Элинор. Голова идёт кругом. — Деньги у тебя есть. И чувства тут ни при чем. Но Мэттью хочет быть с тобой. И я его жена почти восемнадцать лет, и дороже него мне только моя дочь, потому что ближе никого просто не было, а теперь у него есть ты. Ты знаешь, что такое потерять мужа, Алисия? Когда его у тебя крадут, когда он просто выбирает другую, а ты с этим ничего не можешь сделать? Нет. Не знаешь. Уходят не от тебя, а к тебе. Так ведь? Алисия молчит и ставит банку на стол. Элинор вдруг понимает, что она совсем не молода и не так свежа, что ей не меньше тридцати и что у неё тоже не все в порядке. Идеальная кукольная жизнь явно не такая фарфоровая, как на экранах телевизоров. — Возможно. Я знаю, что такое быть брошенной. Мой муж погиб в аварии десять лет назад. У него осталась беременная любовница. У меня его украли дважды, и самое гадкое — это понимать, что ты ещё и любила этого человека. Но это не то, что тебе нужно, верно? — Верно. Мэттью подождёт… Элинор допивает крохотную бутылочку. Она чувствует себя на удивление трезвой. Хочется ещё, но, быть может, потом. — … потому что мне нужна твоя помощь, Алисия. Я знаю, что ты мне не откажешь. Хотя бы из чувства вины. — Я не чувствую себя виноватой. — Тогда из страха перед шантажом. — Другое дело, — Алисия натянуто рассмеялась. — Что тебе нужно? Элинор трёт виски. С этой женщиной удивительно спокойно. По пути сюда Элинор её ненавидела, а сейчас ей всё равно. Пусть сделает своё дело и проваливает в ад. — Помоги мне спасти дочь. Алисия не удивилась, а просто достала большую бутылку мартини. Его пьют в специальных бокалах, но она разливает его по обычным кружкам, ничем не разбавляя. Они чокаются, точно это — кружки пива. Обе осушают кружки залпом. Вдовий пир. — Как? — спрашивает Алисия, поворачивая кружку в руках. — Я не всесильна. — Нет, — Элинор спокойна как удав, — но я… до меня доходили определённые слухи о том, что ты работаешь на стороне. — По-другому мои встречи с твоим мужем и не назвать. Проституция в чистом виде, — философствует Ллойд. — Моя репутация идёт впереди меня. Думаю, скрываться нет смысла. Я тебя разочарую: я не смогу прокрасться в Госпиталь и утащить Мериду через окно. — Я уверена, что ты можешь мне помочь. Тебе придётся. Внезапно Алисия расхохоталась. Сухо, грубо и неприятно. Элинор поняла, что Алисия не счастливее её самой. Счастливые люди так не смеются. — Тут вопрос скорее к вам, миссис Ричардс, — подчёркнуто вежливо сказала Ллойд. — Ты согласишься работать на нас? Сказав «да», ты станешь преступницей. — Я мечтаю убить своего мужа. Мне не привыкать, видимо. Я согласна. — Тогда приступим. Алисия вновь наполнила кружки мартини. Элинор всё равно. — Мисс Беллоуз, — поправила она Алисию. — Я ему больше не жена. — За это и выпьем. Поздравляю. В памяти Элинор вкус мартини навсегда приравнялся ко вкусу горькой нежеланной свободы.