I don't wanna say goodbye, but sometimes things just don't go as we'd like.
Нет, поверить в это невозможно. Это какая-то шутка. Сейчас выбежит клоун, лопнет шарик, макнёт тебя головой в торт, и всё кончится. Этого просто не может быть. Свобода. Никогда ещё небо над Госпиталем не было таким прекрасным. И воздух пах как-то по-особенному, и снег был совершенно «не такого цвета». Вот он, о дивный новый мир. Перед ногами. Непривычно чувствовать на себе не уродливые больничные шмотки, а обычную одежду. Пусть некрасивую, пусть неудобную, но нормальную. Не белая пижама, а брюки и свитер. И наручников нет, и толп пациентов, и надоедливых нянечек. Охранники, правда, тут как тут. Но это ничего. Иккингу казалось, что всё происходящее нереально. Слишком прочно въелись больничные будни в его голову, и то, что было за пределами Госпиталя, давно превратилось в недосягаемую мечту. А ведь это всё настоящее. Его выписали. Он свободен. Да, свобода эта не безгранична. Его как будто пересадили в клетку попросторрнее. Ещё долго он будет несамостоятелен в своих решениях, будет зависеть от Госпиталя, но это уже большой шаг. Крепко связанные узлы наконец-то ослабли. Иккинг шёл к воротам в сопровождении медработника и охранника, который по совместительству был водителям. Сейчас Хауарда доставят в общежитие для выписанных пациентов. Там за ними наблюдают по-прежнему, но вскоре, по истечению испытательного срока, Иккинг сможет подыскать отдельное жильё. В небольшой сумке Иккинг нёс выданные Госпиталем вещи, необходимые для первых недель проживания. Смена одежды и белья, какой-то шампунь, одноразовый бритвенный станок и так далее. Во всём этом Иккинг умудрился спрятать свой блокнот с чертежами и открытку от Рапунцель. Ребус, написанный в ней, он так и не разгадал. Хауарду выдали новые документы. Переделанный паспорт, свидетельство о рождении и водительские права, но это уже что-то. Правда, вышел он из Госпиталя уже не под своим именем. Иккинг знал, что такое произойдёт, но всё равно растерялся, когда вместо знакомой строки увидел это: «Роберт Майерс». Другой человек. И называть его все будут только так. Пусть. Это ничего не изменит. Роберт будет жить в несвободной, парализованной стране, но выйдет из неё Иккинг. И сделает всё то, что должен был. К воротам Иккинг шёл, не оборачиваясь. Он знал, что Рапунцель тщетно пытается найти окно, через которое можно увидеть, как он сядет в машину и уедет. Ему было бы слишком тяжело увидеть её сейчас. Здравый смысл в нём боролся с нежеланием бросать её, маленькую и слабую, одну в таком месте. Но иначе нельзя. Он вернётся. Обязательно вернётся, и они камня на камне здесь не оставят. Просто надо подождать. Их прощание вышло скомканным. Иккинг слишком много хотел ей сказать и оттого не мог произнести ни слова. Он просто смотрел на неё и мысленно молился, чтобы она не начала плакать. Больно, а будет ещё больнее. Но Рапунцель держалась. Сжимала его руку и тихо сопела. А потом почти набросилась на него, обняв со всех сил. Да будь он проклят, если забудет этот нежный запах фиалок, исходящий от её волос. Она взяла его лицо в ладони — такие маленькие, Господи — и тихо, почти неслышно прошептала: — Я буду ждать. Затем она смотрит на него. Её глаза так странно краснеют, каждый сосудик виден отчётливо, будто под микроскопом. Самые красивые в мире глаза. И самые грустные. Это было невыносимо. Она была так близко и так далеко, до их расставания оставались считаные минуты. Рапунцель шепчет прямо ему в губы: — Вернись ко мне. Она резко отнимает ладони и почти убегает. Иккинг не пытается её остановить. Так будет легче. В стенах лечебницы его ждёт не только Рапунцель. Из всех тех, кто в тот день сидел в подвале, на воле оказался он один. И он обязан им помочь. Потому что нельзя позволить Госпиталю забрать хотя бы ещё одну жизнь. С него довольно. До тех пор, пока ворота не были открыты, Иккинг всё ещё считал это сном. Сейчас он опять проснётся на жёсткой койке у стены, которую перетряхнут охранники, опять отправится в столовую, опять… Но нет. Он делает шаг, и Госпиталь остаётся там, за высоким железным забором, а Иккинг во все глаза смотрит на мир, от которого он давно уже отвык. Медработник вместе с Иккингом садится на заднее сидение, закрывает дверь. Окон здесь нет, но это не те фургоны, в которых привозят пациентов: те, что раньше принадлежали полиции, бронированные. Этот же немного похож на обычную машину. Иккинг садится, откидывается на спинку сидения, скрещивает руки на груди. В голове столько мыслей, что не хочется думать ни о чем вообще. Хауард равнодушно наблюдает за тем, как медработник о чём-то переговаривается с водителем, а затем закрывает окошко. Машина трогается. — Джереми, — медработник тянет Иккингу руку. Последний от неожиданности едва ли не подскакивает. Джереми улыбается. — Удивлён? — Это что, очередная проверка? Я же прошёл все ваши тесты, почему здесь ещё один? — Я не проверка, я от Криса, — Джереми хмыкает, и Иккинг замечает, что на верхней губе у него змеистый шрам. — Вот только не ломай комедию про, что ты не знаешь никакого Криса, хорошо? Я свой. Всё в порядке. Иккинг подавляет истерический смешок. — На одну мою задницу и столько везения? Неужели это расплата за этот Освенцим… — бормочет он. Джереми тем временем лезет во внутренний карман куртки и протягивает Иккингу странный телефон, похожий скорее на пейджер. — Держи, — говорит он, и Хауард нерешительно берёт телефон, словно боясь, что внутри него бомба. — Звонить с него нельзя, но сообщения не могут быть прочитаны спецслужбами. С тобой свяжутся. Иккинг повертел телефон в руках и положил его в рюкзак, спрятав под одеждой. — Будь бдительнее, — Джереми откидывается на сидение, закидывая ногу на ногу. — В новом доме за тобой будут следить. — Я догадываюсь. — Пока ты не сможешь снимать отдельное жильё, не провоцируй этих уродов. Любой неверный шаг — и тебя упекут обратно. Но потом им будет нечем тебя пугать. Придётся, правда, спрятаться получше. — Им есть чем, — бросил Иккинг, с каким-то раздражением комкая короткий чёрный шарф. — Есть чем пугать, я имею в виду. — Тогда я тебе не завидую. Впрочем, в этой стране я вообще никому особенно не завидую. Иккинг промолчал. Добавить, к сожалению, было нечего. — Ты довольно тихий для человека, встретившего единомышленника в подобных условиях, — с какой-то обидой сказал Джереми. Хауард не сдержал издевательской усмешки. — Я бы посмотрел на тебя, посиди ты там, — Иккинг кивнул головой куда-то в сторону, — с моё. — Я работаю в Госпиталях почти со дня основания, — Джереми пожал плечами, — и я всё понимаю. Извини. Я и сам нечасто говорю с кем-нибудь так, как раньше. Иногда скучаешь по простому общению. Они оба замолчали. Иккинг посмотрел на Джереми, которого он не успел, а может, просто не хотел рассматривать. Наверное, Джереми было тридцать или около того, но выглядел он старше. Даже при тусклом освещении были заметны круги под его глазами и желтоватый оттенок кожи. В его голосе сквозила какая-то усталость, она же была видна в, казалось бы, весёлом взгляде. Быть может, многолетнее созерцание чужих страданий что-то меняет в человеке. Способность к состраданию, например. Минут через десять фургон, сделав несколько поворотов, затормозил. Водитель постучал по перегородке, и Иккинг услышал звук открывающейся двери. — Спасибо, Джереми, — Хауард протянул ему руку. — За всё. — Будь осторожен, — Джереми кивнул, ответив на рукопожатие. — Надеюсь, мы ещё увидимся. Джереми открыл дверь фургона и вылез из него, следом за ним выскочил и Иккинг. Осмотревшись, он понял, что когда-то был в этом районе, но очень давно. Дома выглядели знакомыми, во всяком случае, и никаких существенных отличий от прежнего Чикаго на первый взгляд не было видно. Разве что два Пса в конце улицы могли вызвать вопросы у человека, незнакомого с новыми порядками. Дом, в который повели Иккинга, выглядел вполне обычно. Девять этажей или около того, никаких заборов, никакой колючей проволоки. Правда, зайдя в него, Иккинг подметил скрытые камеры почти на каждом углу. Что ж, это было ожидаемо. Внутри всё было, в принципе, так же, как и в других многоэтажках. В подобной жили Астрид и Иккинг. Единственным отличием можно было назвать охранников у каждой двери — обычных охранников с тяжелыми дубинками, не Псов. На лифте (тоже не без скрытой камеры) Иккинг поднялся до седьмого этажа. Как он понял, в одной квартире здесь жило сразу несколько пациентов, расселённых по отдельным комнатам. Хоть какое-то личное пространство, надо же. Зайдя в своё подобие квартиры, Хауард убедился, что это вполне стандартное общежитие. Длинный коридор, большая кухня, четыре комнаты. И ещё один охранник, тоже с дубинкой, и, кажется, электрошокером. «Почти как дома», — подумал Иккинг, нахмурившись. Охранник отдал Джереми маленький ключ, и медработник открыл первую по счёту дверь. — Заходите, мистер… Майерс. Комната не производила благоприятного впечатления. Светло-коричневые стены, большое окно, перегородка с кроватью за ней. Немного мебели, никаких украшений или растений. Чего ещё, впрочем, было ожидать от подобного общежития? Всё равно после спальни в Госпитале любая конура покажется королевской спальней. — Это ваш новый дом, — начал Джереми таким тоном, будто эти слова он считывал по сценарию. — По обязательной программе вы пробудете здесь два или три месяца, в зависимости от показаний врача. Раз в неделю вы должны будете приходить в восстановительный центр на обследование. Адрес центра и прочая информация относительно него есть среди документов в вашей папке. Через месяц вы сможете начать искать работу. Администрация Госпиталя поможет вам в этом. «Или грохнет, чтоб не рыпался, ага», — Иккинг отвернулся, чтобы скрыть ухмылку. — На этом мы вас покидаем, мистер Майерс, — водитель-охранник вышел из комнаты, и Джереми выжидательно посмотрел на Иккинга. — Удачи вам. — Спасибо, — ответил Хауард, но Джереми уже хлопнул дверью. Иккинг вздохнул спокойнее. Впервые за долгое время он был совершенно один, и ему, не привыкшему к этому, ещё мерещилось чьё-то присутствие. Он даже оглянулся, чтобы убедиться, что за ним не следят. В этом, правда, уверенным нельзя было быть. Хауард тщательно осмотрел все углы и потолки. Скрытых камер он не обнаружил — скорее всего, устанавливать их ещё и здесь было бы слишком дорого. Отсутствие камер, правда, не исключало прослушку, так что здесь лучше было держать рот на замке. Перегородка делила комнату на две части. В одной, более просторной, стоял диван, старый телевизор, маленький стол с двумя табуретками и громоздкий шкаф. В другой, совсем маленькой, стояли кровать и комод. Вся эта мебель, как и квартира, явно была отобрана у прежних владельцев и переделана в общежитие. Иккингу даже показалось, что в шкафу или комоде он ещё может найти чьи-то старые вещи. Иккинг открыл рюкзак и выложил все вещи на кровать. Отдельно он отложил конверт с небольшой суммой денег. Его пособие, которое ему будут выделять вплоть выхода на работу. Выйдя и сразу попав под недружелюбный взгляд охраняющего, Иккинг осмотрел кухню. Везде царила практически стерильная чистота — ни пылинки, ни лишней капельки. — Продукты покупают сами на выделяемые деньги, — с какой-то неохотой сказал охранник, уходя. — Полы моете сами по графику. Я живу в комнате напротив твоей. Будут вопросы — обращайся. Учитывая то, как с ним общались в Госпитале, этот охранник был вполне дружелюбен. Дальше по коридору находилась ванная, тесная и пахнущая хлоркой, рядом с ней прачечная. Никаких излишеств, вообще ничего. Такое чувство, что здесь проводили дезинфекцию. Хауард подходит к комнате охранника. — Простите, как вас зовут? — подчёркнуто вежливо спрашивает он. Неловко как-то, что ли. — Дэвид, — бурчит мужчина. Он сидит в гигантском плюшевом кресле и играет во что-то на мобильнике. — Сколько здесь ещё пациентов? Я никого не вижу. Дэвид хохочет. — Нисколько. Ты первый. На нижних этажах вроде кто-то есть. Меня и самого только сегодня сюда направили. Вас как-то хаотично расселяют, чтобы не пересекались. К чёрту это безжизненное место. К чёрту всех и вся. Иккинг бормочет «спасибо» и уходит. Закрывает комнату на ключ, предварительно спрятав пейджер получше, взяв немного денег и — на всякий случай — новые документы. Скорее. Здесь не хочется задерживаться ни на минуту дольше. Иккинг почти вылетает на улицу. Хочется петь и танцевать. Не совсем воля, но похоже на то. Хауард почти мгновенно теряется в скверах, с трудом выпутывается из паутины мелких двориков на длинную улицу. Иккинг не сразу узнает в ней Холстед-стрит, впрочем, она наверняка сейчас называется как-нибудь по другому. Знать даже не хочется, как. Людей немного, практически никого. Иккинг смотрит на электронные часы на табло. Сейчас одиннадцать утра. Наверное, большинство на работе. Иккинг носится по улицам как ошарашенный, вспоминая забытое и открывая новое. Город выглядит чистым, пусть и несколько безлюдным, и на первый взгляд это всё тот же Чикаго, каким его знал Иккинг. Только по обычным городам не ходят вооруженные солдаты. Один раз Псы даже остановили Хауарда, и тот обрадовался тому, что взял с собой документы. Иккинг заходит в первый попавшийся дайнер, заказывает первое, что всплывает в памяти — гигантский бургер и кусок яблочного пирога. Кажется, он съел это за минуту. Никогда до этого еда не казалась ему настолько вкусной. Хауард не привык ходить так много. Уже через несколько часов его ноги гудели так, что хотелось их оторвать и положить рядом с собой. До центра города за это время Иккинг не добрался, решил оставить «вкусное» напоследок. Не хотелось видеть, что всё-таки сделали с Чикаго эти ублюдки. К такому надо подготовиться. В попавшемся на пути магазинчике Иккинг покупает продукты. Самое необходимое — яйца, молоко, хлопья и так далее. Правда, шоколадные батончики явно не вписываются в перечень необходимого, но это ничего. На поиски дома у Иккинга, окончательно выбившегося из сил, уходит ещё полчаса. Приходит он замёрзшим как чёрт и кашляющим не хуже девяностолетних шахтёров. Дэвид никак не реагирует на его появление. Судя по всему, с ним проблем возникать не должно. Дэвид не кажется оппозиционером, просто вряд ли ему очень нравится его новая работа. Иккинг падает на диван лицом в перину. Пыльный запах времени успокаивает его. Хоть что-то нестерильное, не с этикеткой, без запаха дезинфицирующих средств. У старых вещей чувствуется какая-то особенная аура, даже если они и принадлежали другим людям. Но вот о судьбе прежних жителей этой квартиры думать не хочется. Вряд ли она изобилует радужными подробностями. Иккинг съеживается, прижимает колени к груди. Невыносимо. Невыносимо было видеть его город, его любимый город изуродованным, измордованным в этом режиме, который, кажется, на всех оставил кровавый след. Ряды ровных клумб, одинаковые дайнеры, одна сеть магазинов, всё сделанное как под копирку. Немногочисленные и запуганные жители с идиотскими значками на одежде, которые ходят по улице, не поднимая глаз. Всё изменилось. Даже названия у этого города нет. Пустое место, прочерк на карте. Парень вспомнил их с Астрид старую игру родом из школы. Они придумывали разные города, пародируя планеты из «Звёздных воинов»: город-пустыня, город, где все друг другу родственники, город рептилий и так до бесконечности. Им нравилось рисовать их, в старой квартире у Иккинга даже лежали несколько сохранившихся рисунков. Самым чудесным и необычным местом считался мифический «Город-по-ту-сторону-солнца». Он был населён всеми видами магических существ, и в нём все дружили, в нём всё было прекрасно. Глупо, наивно, красиво и так по-детски. Чикаго ещё очень долго не станет этим городом. Иккинг резко вскочил с дивана, отчего ржавые пружины злобно заскрипели. На ходу скидывая уличную куртку, Хауард бросился к куче одежды, в которой быстро откопал пейджер. Повертел в руках, нажал на боковую кнопку, молясь, чтобы эта доисторическая машина не начала пищать. Она молчала, просто экран засветился светло-жёлтым. Первым, что увидел Иккинг, было сообщение от некой Аленн. Аленн: Это Крис с возвращением на волю Судя по весьма ограниченной кнопочной клавиатуре, знаков препинания в ней не предполагалось. Кое-как разобравшись в управлении, Иккинг не без труда ответил Крису. Кэти: Спасибо что мне делать «Кэти». Осталось только прикрепить к чёлке розовый бантик. Ответ пришёл на удивление быстро. Видимо, Крис держал пейджер неподалёку. Аленн: У нас есть возможность связать тебя с Астрид она с нами когда ты можешь Астрид?! Господи. Он может увидеться с Астрид. После стольких лет разлуки. Ему это точно снится. Иккинг откладывает пейджер, проводит рукой по мигом взмокшему лбу. Астрид. Всё его прошлое, та единственная нить, связывающая его со всем тем, что он пережил когда-то. Его семья. И ведь Иккинг знает, что встреча с ней не принесёт им ничего, кроме боли. Ему придётся сказать ей правду. Она узнает о его предательстве. Пару раз она ему точно врежет — за дело, впрочем. А потом она разрыдается, наговорит ему гадостей и будет права в каждом слове. Здесь одна истина, как ни верти. Он предал её. Вот и всё. Но не придти он не сможет. Нельзя больше обманывать её. И, кроме того, он не оставит её в беде. Они спасутся вместе. Астрид будет ненавидеть его, но он всё равно её спасёт. Пусть ненавидит. Он это заслужил. Кэти: Когда угодно Аленн: Завтра к трём часам подходи на лоуэлл стрит третий дом одиннадцатый этаж Охуеть. Больше здесь нечего сказать.***
Этаж — одиннадцатый. По лестнице будет долго, но Иккингу не хочется влезать в лифт. Пока он поднимается, у него есть возможность успокоиться и подумать. Как будто он не потратил на это всю ночь. Для такого элитного дома лестница была на удивление грязной и плохо освещённой. Для Хауарда это был просто лишний повод идти чуть медленнее, не хватало, мол, ещё свалиться и шею себе свернуть. Да, он оттягивал момент встречи. И не разобрать, кому будет лучше, а кому хуже. Да, он разобьёт Астрид сердце, но избавит её от лишних иллюзий. Вот тебе и вторая сторона медали. Иккинг не замечает, как начинает идти быстрее и поднимается до седьмого этажа едва ли не бегом. Останавливается, переводит дыхание, прикладываясь лбом к холодной стене. Сердце бьётся как ненормальное, и вряд ли в этом виновны ступеньки. Успокоиться. Сжать губы. Чёрт, надо просто сделать это. Не хочется признаваться себе в своих же слабостях. Но иначе их не побороть. Иккинг поднимается дальше. На одиннадцатом этаже одна дверь, и она открыта. Иккинг видит на лестничной площадке тонкую полосу света. Быстро, словно боясь кого-то невидимого, он подходит к двери. А в следующую секунду она открывается и его втягивает внутрь бледная женская рука. Замок щёлкает. Дракон пришёл к принцессе. — Иккинг? Новое помешательство. Старые наркотики и обновлённые жгуты. Холод, жар и что-то дальше. Мир плывет перед глазами, а в них только одно — это лицо, такое родное, бесконечно далёкое и вот, совершенно-невероятно-очень близкое. Астрид. Его… Нет, не его. Принцесса. Просто принцесса. Она стоит, открывая и закрывая рот. У неё тоже нет слов. Иккинг видит, что её бьёт мелкая дрожь, что она щурится по старой привычке, что от волнения она обгрызла себе ногти до мяса. И он понимает, что боится прикасаться к ней. Она слишком похожа на обычный морок, который исчезает, если подойти к нему поближе. Но нет. Это не морок. Астрид неуверенно вытягивает руку — по-настоящему вытягивает, она стоит далеко — и едва касается кончиками пальцев его щеки. Тест на реальность, да. Он прошёл. Астрид вздрагивает, а Иккинг, как грёбаный сканер, изучает её. Она отрастила волосы. Светлые локоны спускаются почти до бёдер. Она похудела — острее, чем раньше, выделяются скулы, сильнее запали глаза. Она совсем не та девчонка, которую он помнит. И на безымянном пальце у неё роскошное кольцо с крупным бриллиантом. К чёрту кольца. К чёрту всё. Астрид делает шаг, и Иккинг ловит её, потому что она даже не пытается устоять на ногах. Хауард осторожно поддерживает её, а она, кажется, забыв обо всём, рыдает, вцепившись в её куртку. А Иккинг вдруг понимает, кто это, что это её, Астрид Хоффман, он прижимает её к себе. И он сам с трудом сдерживает слезы. Это она. С ним. Господи. И это не сон. — Иккинг… — сбивчиво шепчет она, трясясь в его в руках. В школе ей дали прозвище «Магнето», Стальная Астрид. Когда она выбила руку в плече, не уронила ни единой слезинки. Она не плакала никогда. До этого момента, быть может. И в тот день, когда его забрали. — Я здесь. Я с тобой. «Не твой. И ты не моя. И мы ничего не изменим. Мы можем спасти друг друга, но у нашей истории не будет продолжения». Не сейчас. Он скажет ей об этом. Но позже. Астрид резко, почти грубо вцепляется в его затылок и притягивает его к себе. Её поцелуи несдержанные и быстрые, она оставляет их беспорядочно, как метки, ни о чём не думая. Иккинг знает, что не оттолкнёт её в эту минуту. Она была одна слишком долго. Но и обманывать её дольше… Блять, блять, блять. Астрид тащит его за собой в комнату. С неженской силой усаживает на диван и… падает, по-настоящему падает рядом. Побитым щенком прижимается к его груди, словно он может укрыть её от всего мира, враждебного к ним. Страна иллюзий. — Ты вернулся… — Астрид проводит рукой по его волосам, лицу, шее. «Я здесь», — хочет сказать ей Иккинг. Не говорит. Потому что придётся прибавить «ненадолго». — Вернулся ко мне. К тебе. И не к тебе. Убейте его уже кто-нибудь. Иккинг не отвечает. Все слова ещё впереди. В какой-то момент ему кажется, что Астрид уснула. Совсем как раньше, когда они, насмотревшись сериалов и объевшись пиццы, засыпали в обнимку на старой кушетке. Но они оба прекрасно понимают, что времени у них не бесконечный запас. Астрид неохотно отстраняется, не выпуская, правда, ладонь Иккинга из своей. Хауард неосознанно проводит пальцем по бриллианту в её обручальном кольце. — Ты вышел вчера? — с трудом выговаривает она, утирая слёзы правой рукой. Он кивает. — Ты связана с оппозицией? Она тоже кивает. Рубрика «вопрос-ответ» объявляется закрытой. Им не хватит и суток, чтобы наговориться, но в запасе лишь несколько часов. Иккинг понимает, что все вопросы будут слишком очевидны. Не будет же Астрид спрашивать, как ему жилось в Госпитале. И Иккинг ни словом не обмолвится об этом кольце, о хозяине той квартиры, в которой он сидит. Не похожа Астрид на счастливую жену. Вот и все ответы. Астрид встаёт, нервно ходит по комнате. Розовый атласный халат лишь подчёркивает, как она исхудала за всё это время. Нездоровая худоба человека, который больше не получает от еды радость. И следы табака на пальцах. — Что дальше? — девушка застывает, вцепившись руками в подоконник. — Что теперь? — Мы будем бороться, — с напускной уверенностью говорит Иккинг. — Действовать по-тихому. Распространять идеи среди масс. Сражаться как умеем. — Распространять… Сражаться… — Астрид презрительно выцеживает эти слова, а потом вдруг начинает хохотать. Смех у неё не заливистый и звонкий, а сиплый, грубый и режущий слух. — Не хочу, — она перестала смеяться так же внезапно, как и начала. — Ничего этого не хочу. Мало на нас выпало страданий? Нам было недостаточно жертв? Чтобы положить и себя в эту вонючую могилу? Они лягут туда так и так. Но в одном случае у них есть хотя бы крошечный шанс. В другом же можно сразу заказать себе рентабельный гроб. Астрид хватает со стола пачку сигарет, подносит зажигалку. Руки у неё трясутся по-прежнему. Она закуривает, делает глубокий вдох, поспешно выдыхает, распространяя по комнате сизый дым. — Ты хоть знаешь, сколько людей погибло позавчера, м? На восстании? — Астрид вцепляется в Иккинга взглядом, по ощущениям столь же прожигающим, как и сигарета в её руке. — А вот я и не скажу. Много. Очень много. Кого-то раздавили. Кого-то перестреляли. Убили Джессику Норт и Кримсонов. Обезумевшие люди растащили их тела на кусочки, — Астрид воткнула сигарету в пепельницу и тут же взяла вторую. — Я видела репортаж. Это было даже не безумие, Иккинг. Настоящая скотобойня. Я так больше не хочу. — И я не хочу, — Хауард встал, тоже взял сигарету. Астрид протянула ему зажигалку. Почему-то сквозь едкий дым её глаза кажутся ярко-синими. — Но без этого никак. Не убьём мы — убьют нас. Там закон простой. У нас нет выбора. — Есть, — девушка улыбается, — он есть! Мы должны убежать. Мы ничего никому не скажем. Хоть завтра. Или сегодня. Давай? Прямо сейчас. Мы сможем, я знаю. Подкупим парочку Псов, и они вывезут нас за пределы города. А там доберёмся до… Иккинг не мог дальше это слушать. Конечно, она ничего не знает. Не знает, что с ней сделают, если (вернее, когда) поймают. И лучше бы никогда не узнала. Иккинг закашливается дымом. Отвык курить. — Ну? — в её голосе звенит надежда. — Поехали? У нас мало времени. Мы ещё успеем. — Астрид. Слушай. Нет, мы никуда не поедем. Не сейчас, во всяком случае. Я не брошу Чикаго. Не брошу моё дело. Я не буду убегать как сопливый мальчишка, который ничего не может. Я хочу отомстить за… За нас, Астрид. За нашу с тобой… — Семью? — с какой-то издёвкой выплёвывает Астрид. — Нашу семью уничтожили. Нет у нас больше никакой семьи. Когда тебя забрали, мне сделали аборт, а потом выдали замуж. Где у нас семья? А? Аборт. Вот оно что. Иккинг до последнего наделялся, что Астрид позволили родить, а ребёнка забрали. А нет. Как же. По нему ещё мало потоптались. Ещё одна жизнь. И им всё мало. Иккинг сминает сигарету. Шипит от боли, выкидывает огарок в пепельницу. Еле сдерживается от того, чтобы не перевернуть здесь что-нибудь. Успокоиться. Надо просто успокоиться. — Понимаешь? — как заведённая, говорит Астрид. — Я не останусь в этом месте. Союз отнял у нас с тобой всё. Давай заново, Иккинг? Не на костях? Найдём… Найдём Город-По-Ту-Сторону-Солнца? Иккинг впивается в неё взглядом. Всё. Это то, что называется точкой невозврата. — Я не могу. Астрид не выдерживает. Хрустальная пепельница вместе с быстро затушенной сигаретой летит на пол. — Почему?! Почему ты хочешь остаться здесь?! Зачем тебе сражаться за людей, которые никогда не стали бы сражаться за тебя?! Иккинг, очнись, ты… рехнулся! Что тебя здесь держит?! — Да, рехнулся, — с каким-то ненормальным спокойствием отвечает он, — и лежал я в дурке. Но я отсюда не уеду, пока не сделаю всё, что в моих силах. Я не один. У меня есть друзья, там, в лечебнице. Друзья… Друзья и… Почему-то она всё понимает. Иккинг не улавливает в ней этих секундных метаморфоз. Просто в одну секунду кто-то снимает с её лица маску ярости, и Иккинг видит обычную тридцатилетнюю женщину, уставшую, бледную и измученную. Но глаза у неё прежние. Только сейчас в них нет ничего, кроме обиды и боли. — «И». Друзья и. Да. Конечно, — Астрид вцепляется руками в голову. Идёт прямо на разбитую пепельницу, в последний момент огибая кучу осколков, не беспокоясь, что маленькие кусочки разбросаны повсюду. — «И». Кто эта «и»? Как её зовут? На кого ты меня променял, Иккинг? — Астрид… — Ответь мне! — неожиданно громко кричит она, оборачиваясь. Поворот даётся ей с трудом, и Иккинг это видит. Ей больно. Очень больно. — Как. Её. Зовут? Иккинг выдыхает. — Рапунцель. Астрид улыбается. Криво, как монстр из плохого ужастика. Дёргает головой. Едва не падает, но когда Иккинг пытается её поддерживать, отталкивает её руки. — Рапунцель… — цедит она, глядя куда-то в сторону. — Миленько. Да, очень. Красивая она? Конечно красивая. Да хрен с ней. Рапунцель. Да-да. Прелесть. Девушка хватает себя за рукав халата. Швы трещат. Астрид швыряет рукав прямо на осколки пепельницы, как если бы она собралась разжечь костёр. Прямо здесь. Пусть они оба сгорят к чёртовой матери. — Астрид, — пытается сказать Иккинг, но она жестом останавливает его. — Хватит, — говорит она, чеканя каждое слово. Иккинг видит, что он с ней сделал. Ублюдок. — Мне больше ничего не нужно. Уходи. — Послушай… — Если ты пробудешь здесь хотя бы одну лишнюю минуту, — с расстановкой выплёвывает Астрид, — я задушу тебя голыми руками. Я клянусь. Проваливай отсюда и больше никогда не появляйся. Я всё сделаю сама. Мне не нужна твоя помощь. — Тебя убьют, если схватят при попытке бегства! — кричит Иккинг, уже не пытаясь говорить спокойно. Но девушка качает головой: — Мы должны были сбежать вместе. Тебе нечего бояться. Я бросаю это ОСРБ или как его там. Я буду хорошей гражданкой, да. С этого дня. Проваливай. Я не могу тебя видеть. Иккинг замирает. Лишь на секунду. Ему было бы легче, если бы Астрид ударила его, разбила бы ему об голову что-нибудь (желательно очень тяжелое), воткнула бы тлеющий окурок в глаз. Что угодно. Только не эта бессильная злоба, против которой он ничего не может сделать. Он знал, что так будет. И ему приходится отступать. Он знает, что если ничего не предпримет, потеряет Астрид навсегда… Но ведь уже потерял. И иначе быть не могло. Выбор сделан. Иккинг делает шаг назад. Вот оно, всё его прошлое. Вся жизнь. Он разворачивается и уходит. Не оборачивается. Астрид будет только тяжелее. Надо просто довести всё до конца. «Только вперёд, ни шагу назад». Перед самой дверью он останавливается. Касается дверной ручки. Ещё шаг — и всё. Вот, оказывается, каково это: жечь мосты. Сейчас. Зажигалка в руках. Коснуться верёвки. Ну же. На другую сторону нельзя. Хочется. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Иккинг поворачивает ручку и выходит, так ни разу и не обернувшись. Прощай.***
Астрид слышит, как хлопает входная дверь. Бум. Глухой звук похоронного колокола. Бум. Девушка смотрит на оборванный рукав. Остервенело стаскивает халат с себя, швыряет к пепельнице. В нижнем белье холодно, что поделать. К чёрту. Надоел ей этот розовый цвет. Всё к чёрту. Она сказала, что уйдёт. Она так и сделает. Астрид резкими шагами идёт в кабинет мужа. Открывает шкаф, отодвигает драпировку, обнажая дверцу сейфа. Дрожащими руками вводит код. Винс никогда не говорил ей его — она сама однажды подсмотрела. Хоффман не нужны спрятанные пачки долларов, украшения или документы. Она решительно вынимает из сейфа револьвер в кобуре, покопавшись, находит и патроны. Быстро вынимает револьвер, заряжает его и предельно осторожно кладёт на стол. Не так быстро. На столе лежат рабочие документы Винса, толстые тетради с листами разных форматов. Астрид дрожащими руками вырывает несколько, беспорядочно швыряя их так, что они разлетаются во все стороны. Астрид успокаивается. Собирает листы, садится, сжав в руках чёрную гелевую ручку. — Ещё чуть-чуть, — говорит девушка, сжав губы и склонившись над столом. «Я никогда не думала, что мне придётся писать что-то подобное. Даже странно произносить это. Предсмертная записка. Как будто это происходит не со мной. И мне ведь не хочется, чтобы последним моим следом стал этот бумажный клочок. Будь я писательницей, я бы сейчас дописала какой-нибудь рассказ или целую книгу, и это бы пометили как моё последнее произведение. А я не писательница, и, собственно, уже никто. Я всю жизнь верила в чудеса. У меня норвежские корни, и всю скандинавскую мифологию я знаю наизусть, поэтому, наверное, это вполне оправданно. Мысль о том, что все твои проблемы может разрешить какая-нибудь фея, очень успокаивает. Раз — и всё. Смешно, что дожив до тридцати лет, я продолжала рисовать себе пустые надежды на чудо, на принца, и, не знаю, на горшочек в конце радуги. Жаль, что всё это просто сказки. Ещё вчера я воображала, что было бы, обладай я магией. Или будь я Халком. Если не расписывать все мои мысли, то я просто убила бы всех Псов, выпустила бы из Госпиталей всех пациентов, ну и, в общем-то, вернула бы всё на пять лет назад. Чтобы всё как раньше. Глупо, конечно, но иногда такие фантазии помогают отвлечься. Сегодня я наконец поняла, какой дурой была всё это время. Как если бы это всё было розыгрышем, суть которого я поняла последней, а все надо мной смеялись. И дело не в моей вере в фей и ведьм — я скорее развлекалась этим. Просто сегодня у меня не осталось надежды на будущее. Совсем недавно из заключения в Госпитале №3 вышел мой… не знаю, как его назвать. Он известен как Иккинг Хауард, его все называли гениальнейшим из современных архитекторов, и, признаться, я была и буду с этим согласна. Вот только для меня он был просто Иккингом и всё. Я не хочу здесь описывать своих настоящих чувств к нему. Этого листочка не хватит на это, да и я не хочу делиться этим с кем-то ещё. В какой-то момент Иккинг был для меня всем. Я не знала, что такое бывает. Пришлось убедиться на собственном опыте. Винс, я знаю, что первым прочтёшь это ты, и я хочу извиниться перед тобой. Ты был хорошим мужем, и я знаю, что ты меня любил. Я ничего не могу с собой поделать. Всё это время я… в общем… не думала, что это так трудно сказать. Я всегда любила другого. Чёрт. Я эгоистка, да, я знаю. Я надеюсь, что однажды ты меня простишь или хотя бы поймёшь. Иккинг… Нас всегда связывало нечто большее, чем проведённые в школе года. Мы оба были одиноки, невероятно одиноки. В какой-то момент я не могла представить своей жизни без него. Нельзя так, нельзя так к чему-либо привязываться, так сильно зависеть… Я нарушила все свои правила разом. Собственно, за это и получу. Получила уже. Когда Иккинга арестовали, я думала, что умру. Я очень хотела умереть. Если бы не круглосуточный надзор, я бы нашла способ… Но тогда бы я всё равно на это не решилась. Я была беременна. И я, думая, что Иккинга убили, решила жить только ради моего ребёнка. Я надеялась, что с ним ничего не сделают. Интересно, как я даже после этого продолжала верить в чудеса? Мне сделали принудительный аборт. Создатель выражения про время, лечащее раны, точно был абсолютным кретином. Или в моём случае всё пошло не так. Меня время не вылечило. Даже сейчас, пять лет спустя, я не могу забыть о своей девочке. Я знаю, что это была девочка. Просто знаю и всё. Мы бы называли её Сьюзен, нам всегда нравилось это имя. Но она не родилась, и… Я так мечтала взять её на руки. Она до сих пор снится мне. Почти каждую ночь. Два месяца спустя меня выдали замуж. Смешно: какое-то время до этого я буквально считала дни со своей свадьбы. Я мечтала об этом, ну и, в общем, судьба или что там ещё надо мной пошутила. Замуж я вышла, фамилию поменяла, а мысли были только о том, как бы сбежать из Союза поскорее. Я не могу винить тебя, Винс, во всём этом. Ты тоже, насколько я помню, был не слишком мне рад. А я тебя ненавидела, и мне за это не стыдно. Кто бы вёл себя иначе на моём месте? Спустя время боль от потери Сьюзен… нет, не притупилась, отошла на задний план. Мне пришлось привыкать к новой жизни, почти выживать, стараться занять себя делами. Я больше не хотела умереть. Не хотелось сдаваться без боя. Надежду на спасение Сьюзен сменила надежда на то, что Иккинг остался жив. Я знаю, тебе тяжело будет это прочесть, но все годы нашего замужества я думала только о нём. Я смотрела на своё кольцо и мечтала о том, чтобы я была Астрид Хауард, а не Астрид Пауэлл. Вспоминала нашу странную свадьбу и… Наверное, ты понял. Просто я его любила, вот и всё. Иккинг был единственным моим шансом, моей надеждой на спасение, на возвращение к нормальной жизни. Я, как заключённая, считала дни до нашей встречи. Я верила, что она случится. Прошло тысяча восемьсот пятьдесят дней. Сегодня счётчик обнулился. Ты всё равно узнаешь об этом. Сегодня я встретилась с Иккингом. Он вышел на свободу около недели назад. На него меня навели оппозиционеры — уже нет смысла это скрывать… Я была удивлена, узнав, что Иккинг с ними не связывался. Пусть и главный сюрприз был впереди. Я не хочу думать об этом. Мне слишком больно. Это было больше, чем крах надежд: всё произошедшее разрушило мою жизнь окончательно. Да, Иккинг изменился. Это неудивительно, и я боюсь даже предположить, через что он прошёл. Но мне от этого не легче. Я до последнего верила в то, что он всё ещё хочет вернуться ко мне, что вместе мы сможем сбежать, попытаться начать всё сначала. Я ошиблась. Ему уже ничего не нужно. Тот Иккинг, которого я любила, умер в этой проклятой лечебнице, а ко мне вернулась его тень. А я не смогу любить тень, не смогу жить ради неё… И получается, что жить мне незачем. Я поняла это несколько часов назад. Я больше не хочу мучаться. Я не хотела говорить тебе то, что напишу сейчас. Я жду ребёнка, наверное, сейчас идёт второй месяц или около того. Узнала неделю назад, почти сразу с новостью о том, что Иккинг на свободе. Тогда я решила, что смысла рассказывать тебе нет. Я ведь искренне верила, что мы с Иккингом сбежим из Союза. Я хочу быть честной с тобой до конца. Ты бы никогда не узнал о моей беременности от меня лично. Подобную записку я бы оставила, даже если бы я не встретилась с Иккингом. Убийца? Наверное, да. Пусть будет так. Но я бы не позволила своему ребёнку жить в таком мире. Я не знаю, есть ли в моих словах какая-то логика. Ну и пусть они звучат как бред сумасшедшей, но сейчас я даже рада, что Сьюзен не родилась. Её бы отняли у нас, из неё бы сделали бездушную куклу, её бы заставили повторить мою судьбу и до конца жизни быть инкубатором. А так… Смешно, но я всё ещё верю в реинкарнацию. Хоть что-то во мне осталось. Я никогда не рожу ребёнка в этой жизни, но мне повезёт в другой. Сьюзен вернётся ко мне где-то там, в мире «по ту сторону солнца». И мой сын. Наш, если быть точнее. Да, я знаю, что это будет сын. Мог бы быть. За то, что я сделаю, мне уготовят Ад или что-то в этом духе. А вот в это верить мне не хочется. Удобно, да, но… Я ужасный человек, потому что не чувствую себя виноватой. Я хочу им лучшей жизни. Не в этой стране. И если реинкарнация всё же существует, там, в другом мире, я найду своих детей. Я слишком сильно их люблю. Всё сложилось так странно… И любые мои слова покажутся тебе издевательскими. Поэтому я лучше остановлюсь. Не хочу запомниться тебе дурой или истеричкой. Ты всё равно будешь считать меня убийцей. Справедливо. Пойми меня. Я знаю, ты любил бы нашего сына. И я даже знаю, что ты назвал бы его в честь своего отца, Филиппом. Знай, что я люблю его не меньше. Прости. Астрид». Девушка положила смятые листки на стол. Здесь Винсу будет нетрудно их найти. Она осторожно разгладила их, сложила стопкой. Как будто это имело смысл. Астрид бездумно сделала несколько шагов по кабинету, точно не зная, что делать дальше. На глаза ей попались канцелярские синие ножницы, лежащие на столе. Взяв их и повертев в руках, она с какой-то садистской улыбкой отрезала один завитый локон и с интересом посмотрела, как красиво он соскальзывает с её плеча на ковёр. Примерившись по длине, она отрезала второй. Потом третий. И вот она стоит как мемориал, вместо цветов у которого срезанные пряди. Хоффман идёт в ванную. В зеркале словно отражается та смешная и озорная девочка, какой она была ещё совсем недавно. Рваная стрижка, потёкшая косметика, полубезумный взгляд. А ведь ей идёт. И из-за накатывающих слёз не видно ни тщательно замазанных кругов под глазами, ни ранних морщин, ни складочек в уголках губ. Астрид снова семнадцать. Она хлопает крышкой унитаза, садится на него, наклоняя голову. Рука непроизвольно тянется к ещё незаметному животу, жмётся к нему. Астрид снова улыбается. — Эй, — шепчет она, обнимая живот, — привет. Привет, Филипп. Её слова отлетают от холодного кафеля, и весь мир кажется врагом. Астрид всё равно. — Привет, малыш… — продолжает она, и не замечает, как осторожно покачивается из стороны в сторону, — я… Я твоя мама. Ты ещё совсем кроха, но я знаю, что ты меня любишь. Ты не можешь жить без меня. А я не могу без тебя. Уже не смогу. Астрид дрожит. В ванной холодно, а она в одном лишь белье. Ничего. Скоро всё это кончится. — Прости меня, солнышко. Я знаю, что ты тоже мёрзнешь, знаю. Прости меня. Я сейчас уйду отсюда. Я должна буду это сделать, понимаешь? — Астрид прижимает колени к груди, сидит, вжавшись в холодный бак, и ей кажется, что вместо одного она слышит сразу два сердца. — По-другому нельзя. Слезинка капает на её плечо. Вторая — на коленку, которую Астрид прижала к лицу. Девушка трёт глаза, размазывает слёзы по лицу. Больно. Невыносимо больно. — Малыш… — шепчет она так тихо, что сама едва слышит свои слова, — Ты вернёшься ко мне. Там, в другом мире, где под радугой живут лепреконы, там, где лето никогда не кончается… В мире по ту сторону солнца… Там мы будем счастливы, понимаешь? Ты снова будешь со мной, и я никогда, слышишь, никогда тебя не оставлю! Я познакомлю тебя с сестрёнкой, и мы будем вместе… Хорошо, малыш? Последние. Остались последние слова. Астрид всхлипывает, прижимает к лицу мокрую руку. Хочется кричать, выть, биться в истерике. Нельзя. Надо идти до конца. — Прости меня. Астрид ставит ноги на пол. Колени дрожат как заведённые. Опираясь на стены, она выходит из ванной, а слёзы всё текут и текут по её лицу. Ну же. Надо быть сильной. Почему-то, обходя квартиру, она замечает всё, на что раньше не обращала внимания. Пыль на полке с фарфоровыми утками. Скол на любимой чашке Винса. Смешной плюшевый медведь, восседающий на горе подушек. Астрид подходит к нему, цепляет за мягкую лапку, вертит в руках. Этот медведь очень похож на того, что когда-то дарил ей Иккинг. Те же маленькие чёрные глазки, большие круглые уши, приятный кожаный нос. Астрид прижимает медведя к себе, неосознанно водя пальцами по его наэлектризованной шёрстке. Словно этот мишка может спасти её ото всех бед. В кабинет Астрид возвращается вместе с ним. Ей вдруг становится невероятно одиноко в этой огромной квартире. Ей кажется, что она чувствует страх ребёнка, который понял, что он так никогда и не родится. Она хочет зарыдать, достать из морозилки мороженое, переодеться в халат и успокаиваться, обнимая медведя и съедая ложку за ложкой. Но она не сможет этого сделать. Она больше не хозяйка этому телу и этой жизни. Она подходит ко столу и берёт в руки револьвер. В руках у неё словно кусок льда. Револьвер не был таким холодным и таким тяжёлым, когда она доставала и заряжала его. Астрид раньше не знала, что оружие может пугать, вернее, не хотела знать. И верить не хочется, что через какую-нибудь минуту никакой Астрид Хоффман уже не будет. Девушка оборачивается и смотрит в окно кабинета. Чикаго окончательно погрузился в темноту, видны лишь горящие окна и фары проезжающих машин. Город засыпает, просыпается… а чёрт его знает, кто там просыпается. Не она. И уходит она не из Чикаго, а из Тенрис-Сити. Астрид выдыхает. Сжимая револьвер, садится на диван. Кладёт мишку себе на колени. В его стеклянных чёрных глазах ей мерещится понимание и сочувствие. Ну и пусть он лишь игрушка. Он её хотя бы не осудит, не скажет лишнего. И не предаст. Ещё один взгляд на окно. На медведя. На обрезанные волосы. На распахнутую дверцу сейфа. И на живот. — Прости. Слово повисает в воздухе. Предпоследний звук, затихающий оркестр. Астрид приставляет дуло к виску. Крепче обнимает медведя. «По ту сторону солнца». Вдох. Курок. Выстрел. Пустота.