In the end it doesn’t even matter.
У неё болит всё. Глаза, изрезанные кислотным больничным светом, ноют и зудят. Ноги сводит дрожью, каждый палец будто напрочь раздавлен теми отвратительными тесными сапогами. Колени и локти разбиты — она не раз падала на асфальт, обдирая их всё больше и больше. Горло, скованное простудой и истощённое криком. Рваная мочка уха, визжащая каждым дюймом аккуратного шва. А больше всего — то, что излишне романтичные люди называют душой. Алисия зовёт это ничем, внутри неё теперь лишь тупая пустота, но она почему-то болит, надрывается злой агонией, и её из себя не выскрести, потому что выскребать нечего. Обкусанная по краям дыра, утянувшая за собой всё, что в ней когда-то было. Она в больнице. Ей только что заштопали ухо и протёрли лицо, ей дали воды и — что за чушь — запакованный маленький кексик с вишнёвым джемом внутри. Алисия гипнотизирует его тупым взглядом и кладёт на тумбочку. Пальцы совсем одеревенели, ими не вскрыть эту тугую целлофановую упаковку. — За вами пришла подруга, — бодро отрапортовала медсестра со смешными рыжими косичками. — Мы вас проводим. — Подруга? — переспрашивает Алисия, надеясь, что ей показалось. Но медсестра радостно (чему она, чёрт побери, радуется?!) кивает и приглашает на выход. Вали, мол, и болтай поменьше. Алисия повинуется, пусть любопытство и оживило её на какую-то долю секунды. Подруг у неё нет уже очень давно. Разве что Моника… Но она бы не приехала сюда так открыто. А кто тогда? Какая-нибудь расфуфыренная актриска, с которой ей приходилось сниматься? Кто? Ни одна мысль не подводит её к Элинор Ричардс. Ни одна. Но именно она ждёт Алисию у стойки регистрации, нетерпеливо притопывая ногой. — Элинор? — Алисия замирает как вкопанная. По оголённым ногам скользит холод из то и дело хлопающей входной двери, и Ллойд неловко поджимает пальцы. Как же она, должно быть, неописуемо жалка в эту минуту, стоя перед женой своего любовника и пялясь на неё во все глаза. Просто побирушка на паперти — оборванное платье, свисающее лохмотьями, дурацкие больничные тапки, искромсанное ухо со свежим швом. Будто подралась со стаей собак за кусок мяса. — Что ты тут делаешь? Элинор выглядит совсем иначе. Волосы у неё собраны в аккуратный пучок, наманикюренные пальцы сжимают корпус наверняка баснословно дорогой сумки, глаза изящно подведены. От неё исходит некая спокойная сила, приятный отрезвляющий холодок, глушащий царапающую Алисию истерику. Может, Элинор приехала поглумиться, посмеяться над своей соперницей? Указать ей место, ткнуть носом в собственную ничтожность?.. — Решила, что тебе понадобится транспорт. И, скорее всего, не прогадала, — Элинор окидывает её взглядом с ног до головы. Но самодовольства в этом взгляде нет. Только… мягкая, добрая жалость, Алисии просто не могло показаться. — Или ты хочешь сесть на автобус? Алисия устало выдыхает, тянется было по привычке взбить локоны, но вспоминает, что они все перемазаны кровью. Ненавистную диадему она пару часов назад вручила первой попавшейся санитарке, чуть не свихнувшийся от радости, и теперь в ней не осталось ничего от той разодетой королевы, встречающей рождественский парад на центральной улице города. Но ей всё равно. Больше всего на свете хочется просто уснуть, свернувшись в клубок и оставив все проблемы в этом реальном и несовершенном мире. Покачав головой, Ллойд бредёт к выходу. Элинор идёт следом. Ближе к ночи резко похолодало. Алисия ёжится на переднем сиденье, протягивая руки к обогревателю, и сразу же отворачивается к окну. На разговоры у неё сил нет. — Диктуй адрес, — Элинор заводит машину и тут же включает печку на полную мощность. — Доедем быстро. Дорога занимает у них немного времени даже несмотря на объезд. Почти весь центр был перекрыт, патрули Псов были буквально повсюду. Если бы не их отряды, чикагские улицы были бы совсем пусты. Потухшие витрины магазинов, бесцветные окна, немые вывески… Правительство ужесточило меры с каждым днём, всё сильнее закручивает винт на тысячах людских шей, а сколько этих шей будет переломано после этого теракта? Что они пустят в ход на этот раз — виселицы, ружья, огнемёты?.. Собственный дом встречает её неприветливым молчанием. Кто такая, зачем пришла, что здесь забыла? Кажется, Алисия не появлялась тут вот уже несколько дней. На всех поверхностях слой пыли, кровать смята, в раковине громоздится немытая посуда — домработница заболела. Ллойд пытается стянуть с себя драное платье, но руки, по-прежнему мелко дрожащие, не слушаются, и она с трудом удерживает в себе бессмысленные рыдания, которые вот-вот вырвутся только из-за того, что мелкие крючки на спине не желают расходиться. Совсем как в пять лет, когда плачешь из-за сломавшегося леденца… Элинор останавливает её, расстёгивает треклятое платье, падающее к ногам грязно-пёстрой лужей. Осторожно поглаживает по трясущимся плечам, руки у неё сухие и нежные, пахнут лавандой и почему-то молоком… В ванной Алисия уже не сдерживается. Не плачет даже — ревёт, всхлипывая и содрогаясь. Вода по цвету розоватая, мочалка стирает засохшую кровь буквально отовсюду. Она и на ногах, и на шее, и на руках, она въелась под ногти и скатала волосы в грязный комок. Мыться приходится крайне аккуратно, чтобы не попадать на свежий шов. В движениях Элинор чувствуется память заботы о дочери, должно быть, гораздо более непослушной, чем безвольно свернувшаяся в ванной несчастная женщина с нервным срывом. Журнальная мисс Ллойд была отшлифованной и отутюженной, блестела великолепием чуть загорелой кожи и роскошью золотистых волос. Существо без возраста, просто неопределённо-красивое нечто. Настоящая Алисия была обычной женщиной, не самой молодой и не самой красивой, а теперь ещё и полностью уничтоженной, раздавленной изнутри. Нескоро она снова сделает высокую причёску, нескоро снимется в рекламе ювелирной фирмы… Оно и к лучшему. Может, хоть ненадолго её оставят в покое. — Я приготовлю что-нибудь, — Элинор заворачивает её в огромное махровое полотенце, по-настоящему заворачивает, как грудного младенца, даром что длинноногая Алисия выше её на полголовы. Всё ещё шмыгая носом, Ллойд находит в себе силы для смешка: — В холодильнике одна просрочка. Не из чего там готовить. — Я всё же рискну. Еды в этой квартирке действительно почти не водилась. Вечно нервная Алисия питалась кое-где и кое-как, заедала стресс фастфудом, от нескончаемых антидепрессантов то не ела вообще, то объедалась всем подряд — не располагал как-то этот список к понятию «режим питания». Счастливый набор генов не позволял этой чехарде сказываться на фигуре, но решать проблему, само собой, было необходимо. Как-нибудь потом. А пока пусть Элинор колдует на подручных, немногочисленных или протухших, материалах. Приготовленный рис почему-то кажется вкуснейшей едой на свете. Пицца была бы, конечно, предпочтительнее, но даже круглосуточная доставка сейчас не работала. Прежняя жизнь нескоро вернётся в город, да и вряд ли вернётся вообще. Напуганная власть превратит их существование в Ад. В этом сомневаться не приходилось, этого оставалось просто ждать, меланхолично зачёркивая выцарапанные на стене палочки. — Я так скучаю, — внезапно роняет Элинор, крепко сжав в руке вилку. Из своей тарелки она не съела ни рисинки, в то время как Алисия проглотила порцию почти моментально, пытаясь хоть чем-то заколотить дыру внутри. — По Мериде. Так хочу снова её обнять, поцеловать. Она это ненавидела, всегда меня отталкивала… Сколько же боли в её надтреснутом голосе, сколько тоски. Она режет воздух как нож, от неё сердце, давно уже омертвевшее, вдруг снова содрогается, вопросительно так, удивлённо. — Она очень похожа на свою бабушку, мою маму, — продолжает Ричардс, пододвигая свою тарелку к Алисии. — Те же глаза, изгиб шеи один в один, даже форма ногтей. Только волосы от Мэттью, и характер, разумеется. Моя семья всегда была более… консервативной, а у него шотландские корни. Мерида сорвала джекпот. Алисия барабанит пальцами по столу, не зная, что сказать. Её семейная жизнь всегда больше напоминала плохое тв-шоу, над которым, правда, плакать проще, чем смеяться. Безрадостное детство в разведённой семье, потом изменяющий муж, так быстро и бесславно погибший, унылое вдовство. Беременную любовницу её мужа звали Карен, ей было восемнадцать, а Алисии — двадцать один. Они встретились на похоронах и, к огорчению собравшихся, не устроили никакой сцены, а просто разошлись, не обменявшись и словом. Потом, кажется, Карен сделала аборт и уехала из города. Вспоминать об этом Алисия не любила — всё это странно так и неотчётливо воняло каким-то отчаянием. — Почему у вас только один ребёнок? — осмелившись, Алисия решается задать такой очень личный и неуместный в их с Элинор отношениях вопрос. — Ты, кажется, очень любишь детей. Элинор неловко делает глоток из чашки с чаем, поперхнувшись и пытаясь остудить его во рту. Зря всё же Алисия это спросила. Но соскакивать было уже поздно. — Выкидыши, — кратко бросила Ричардс и тут же умолкла. По чашке, покачивающейся в её руках, соскользнуло несколько капель. Алисия поджимает под себя ноги. Мама всегда пыталась отучить её сидеть вот так, «как воробей на жёрдочке», но её наставления успеха не достигли. А ещё мама всегда мечтала о внуках и говорила об этом даже в предсмертном бреду. Она сгорела от рака за каких-то два месяца, так быстро, что девятнадцатилетняя на тот момент Алисия ещё долго не могла этого осознать. И почему она обо всём вспоминает именно сейчас?.. — Если всё получится… У тебя, у нас, — Элинор устало трёт глаза, — мы с Меридой уедем куда подальше. И от Мэттью, и от этой страны. Она поступит в колледж, я устроюсь на работу… Попробуем жить как люди. Без этого всего. Красиво. Просто невероятно красиво. Но, наверное, невозможно. Эти пять лет не пройдут бесследно ни для одного человека, коснувшегося их хоть кончиком мизинца. Сотни, нет, тысячи были расстреляны во время митингов и демонстраций, сотни же замучены в Госпиталях и на «исправительных» работах, сотни тысяч женщин были изнасилованы в больницах и в браках, заключённых не по их воле. Такие раны не заживают. Они начинают гнить и мертветь. Но Алисия молчит. Ей ведь тоже есть о чём помечтать. — А я… Я хочу жить на ферме, — признаётся она с глупой улыбкой, — или где-нибудь у моря. Чтобы большой дом, собака и несколько котов. Сад хочу. Я всегда любила цветы, просто тут их смысла держать нет — передохнут, с моим-то графиком… И детей. Двумя, а ещё лучше тремя. И никаких машин, пробок, асфальта, соседей… Просто семья. С чего вдруг она признаётся о своих мечтах ей, Элинор Ричардс, абсолютно чужому человеку, вряд ли испытывающей к ней хоть что-то хорошее? Алисия даже сама с собой об этих утопиях не грезила, а тут выложила всё за полминуты, на одном дыхании, даже не подумав. Так мило и так невозможно, к чему делиться тем, что всё равно никогда не произойдёт… — Ты не похожа на человека, способного на сельскую жизнь, — замечает Элинор, — но я тебя понимаю. Не заскучаешь по городу, по окружению? — А катись оно всё к чёртовой матери! — почти весело крикнула Алисия, передёрнув плечами. — Ненавижу я этот город, и уж тем более всё это окружение. Уж лучше в уборщицы подамся, чем проживу здесь лишние два дня. «Швабра в ванной», — хохочут над ней её же мысли, — «ты не выберешься отсюда ещё долго, очень долго, очень…»... Элинор вдруг улыбается. — Не знаю насчёт сферы клининга, — она встаёт, — но в сон тебе точно пора подаваться. Твоё ухо никогда не заживёт, если не будешь отдыхать. Почему вдруг Элинор Ричардс заговорила словами её матери? Та бы сказала точно так же, абсолютно… Алисия позволяет себя увести. Она правда очень хочет спать, хочет отрубиться на много часов и просто забыть обо всём на свете. И чтобы, укладывая спать, её погладили по голове и поцеловали в лоб с тихим «спи, дорогая» — как тогда, в детстве, в которое она впадёт на эту недолгую ночь, в котором мама снова будет рядом, в котором она снова будет просто маленькой Лис, хохотливым гномом с двумя болтающимися хвостами… Спи, дорогая, — шепчет мама из могилы, поглаживая её волосы иссохшей рукой, её сожранные болезнью губы растягиваются в улыбке, — ты только спи, я буду рядом, я всегда буду рядом… Я всегда буду здесь, с тобой.***
Можно было подумать, что это комната маленькой девочки, едва-едва поступившей в начальную школу. Нежно-розовые стены с объёмными аппликациями в виде гротескных разноцветных леденцов. Мягкие белые шторы, подвязываемые витым шнурком. Множество маленьких пушистых ковриков самых разных форм — и в виде сердечка, и в виде солнышка, и в виде вишенки. Высокие полки, заставленные нарядными куклами и плюшевыми игрушками. Белая мебель, все ручки у которой позолочены. Не хватает только обитой тюлем колыбельки, вместо которой стоит высокая кровать с нереалистично пышными подушками. Райская обитель, идеальное место для любой девушки, в котором хочется задержаться подольше. А решётки на окнах — это ничего, ведь можно просто задвинуть шторы. Рапунцель подходит к окну. Вид, расчерченный металлическими прутьями, мог бы выходить на оживлённую улицу, по которой туда-сюда снуют спешащие люди и носятся визжащие колёсами разновеликие машины. Если прижаться к стеклу лбом, можно смотреть на них почти свободно, в том месте, где решётка образует пустые квадратики. Сейчас идёт дождь, размазывая мир ледяными каплями, в которых так красиво блестят красные огни неспокойных фар. Удивительно тёплая зима. Эта комната ненастоящая, выстроенная и обставленная для человека, которого никогда не существовало. Впервые Рапунцель увидела её, когда София её удочерила, и с тех пор, несмотря на прошедшие годы, комната ничуть не поменялась. Всё тот же сладкий уголок для милой золотоволосой крошки, которую выдернули из детства и выпотрошили заживо. И несколько раз году этот кожаный мешок вновь привозят сюда — побродить, повспоминать своё фальшивое счастье и похороненную жизнь. Как же хочется сжечь здесь всё дотла. София набирает для Рапунцель ванну. Раздевает её, как маленькую, с животным любопытством всматриваясь в нездоровое костлявое тело своей падчерицы, взбивает лавандовую пену, сидит рядом, не давая и дюйма лишнего пространства. В глубокой ванной несложно утонуть. Но Рапунцель неподвижна, как статуя, пока София неспешно намыливает её голову, пытаясь нежничать и то ли случайно, то ли нарочно царапая кожу головы острыми бордовыми ногтями. — Ты у меня такая красавица, — шепчет Готель, сажая Рапунцель перед зеркалом. Подсохшие волосы пахнут травяным шампунем — любимого фиалкового на полке почему-то не оказалось. Прежде чем включить машинку и обрить Рапунцель наголо, София с медленным садизмом расчёсывает их, перебирая пряди по одной. В костистых впадинах голого черепа изумрудно-зелёные глаза сверкают ярко и болезненно, как у голодной пумы. Рапунцель нерешительно проводит рукой по колючему ёжику и отводит взгляд. Уже много лет она не выглядела здоровой, она забыла, каково это. Но теперь она выглядит по-настоящему обречённой. Как мертвец, чья могила уже вырыта, а гроб гостеприимно распахнут. — У меня для тебя сюрприз, — Готель растягивает губы в лучезарной улыбке. — Тебе он очень понравится. Рапунцель находит в себе силы, чтобы кивнуть. На ужин София крошит фруктовый салат. Фрукты в Союзе были баснословно дороги, особенно в северных городах — после свержения старой власти огромное число торговых договоров сделались недействительными, и далеко не все из них были заключены заново. Что-то, конечно, Союз научился культивировать сам, но для большинства населения фрукты всё равно оставались непозволительной роскошью. Лишнее доказательство тому, как небедна София и как хорошо устроилась. Салат переслащен мёдом. Готель кладёт его в тарелку Рапунцель, но не добавляет в свою, уверенная, что её приёмная дочь любит именно так. В меду вкус персика, груши, банана и клубники теряется, превращаясь в приторную жёваную массу, но Рапунцель не возражает. Есть ли смысл спорить с Софией? А та с внезапной улыбкой извлекает из морозилки мороженое и принимается за приготовление молочного коктейля. — Только в честь твоего приезда, — София заливает в блендер малиновый сироп, — конечно, тебе не стоит есть так много углеводов. Но один разок можно. Рапунцель безучастно наблюдать за тем, как блендер взбивает содержимое в однородную розоватую баланду. Переливая её в высокий бокал, София украшает верх пышной шапкой взбитых сливок. — Не могу тебя не побаловать, — Готель аккуратно подпирает подбородок тыльной стороной ладони. Обрамляющие идеальное лицо чёрные кудри придают ей жуткий, зловещий вид. И в то же время она, вне сомнений, очень красива. Должно быть, не одного мужчину София свела с ума своими плавными движениями и обтягивающими платьями, неизменно подчеркивающими каждый изгиб её выхолощенного тела. — Многие матери меня бы осудили за такое. Все сейчас в один голос твердят, что не стоит потакать дочерним капризам… В конце концов, все хотят для своих детей самого лучшего… А лучшее — не всегда приятное. Но это ничего, да, милая? — …да, — Рапунцель настороженно смяла в руке край плюшевой пижамной кофты. Она чувствовала, что София, рассуждая о вреде углеводов, просто готовится сказать что-то более важное, и смутно подозревала, что её эти новости не обрадуют. Серые глаза Готель, всегда спокойные, нервно забегали по комнате. — Просто много сладкого очень вредно для фигуры. В твои годы это, наверное, ещё ничего, а вот мне пришлось отказаться. Мужчины сейчас такие требовательные… — О чём ты, мама? — девушка попыталась придать голосу как можно больше непринуждённости и невинно съела ещё ложечку взбитых сливок. От нарастающего волнения они показались совсем безвкусными, точно были сделаны не из молока, а из поролона. Приподняв со стола руку Рапунцель, София с нежностью сжимает её в своих. Многочисленные кольца неприятно впиваются в кожу. Сама Рапунцель никогда колец не носила — для её соломенных пальцев подходили разве что пластмассовые кукольные безделушки. Тонкие, слабые, способные разве что кисть в руках удержать. А ей хотят дать оружие, хотят, чтобы она сражалась — смех да и только… — Ты уже такая взрослая, — Готель, казалось, вот-вот пустит театральную слезу, — и ведь я не всегда буду рядом. Я должна знать, что о тебе будет, кому позаботиться. Я… я говорю о замужестве, детка. Да-да, это очень неожиданно, но пойми… Замужестве? Как с той богатой девчонкой, Меридой Ричардс, которую недавно упекли в Госпиталь? Вопросы так и рвутся из горла обезумевшим потоком. Рапунцель стоит огромных усилий взять себя в руки и сосредоточить на мачехе блуждающий напуганный взгляд. А потом все слова вылетают из головы, и в ней носится, отталкиваясь от стенок, лишь одно: Иккинг. Как же он? Где он сейчас, когда она не слышала о нём вот уже месяц? Он вышел из Госпиталя и как сквозь землю провалился, и у них не было никаких шансов поддерживать связь, но он не мог её забыть или отступиться от их плана. Иккинг умный, он сделает всё, что должен, он вызволит её, он спасёт их всех. Неужели Рапунцель может его предать? Ни за что на свете. Из всех вопросов, вертящихся на языке, Эрнандес выпаливает самый безумный: — А как же Госпиталь? — Госпиталь? — София переспрашивает, будто не веря своим ушам. — Это вовсе не проблема, детка. В твоей медицинской карте всё идеально. Узнав о скором замужестве, нам, разумеется, пойдут навстречу. Тебя выпишут, и ты будешь полностью здорова! Помнится, подобный эффект назывался чем-то вроде «синдрома заключённого» или иначе. Суть его была в том, что люди, вышедшие из тюрьмы, неосознанно хотят в неё вернуться, потому что не находят себе места в обычной жизни, продолжавшейся без их участия. Рапунцель не думала, что однажды она испытает это на собственной шкуре. Только вот ей не было места нигде — кому, чёрт возьми, нужна немощная художница, чахлое тепличное растеньице, от которого нет и не будет хоть какой-нибудь пользы? Может, вершиной её жизни так и останутся молодые санитары, пару раз назвавшие её красоткой? — Ты добрая и послушная девочка, — Готель цокает ногтём по бокалу с недопитым коктейлем, о котором Рапунцель напрочь забыла, и та покорно прикладывается к трубочке, — из тебя получится умная хозяйка и верная жена. Конечно, ты очень худая, но это несложно исправить… Волосы у тебя отрастут гораздо лучше прежних. Мне бы твои годы!.. К тому же, ты… — Неужели всё уже решено? Но… Но за кого ты хочешь меня выдать? Ещё один глоток даётся титаническим трудом. Рапунцель вот-вот вырвет этой клубнично-малиновой дрянью, сладкой до омерзения и холодной до зубного скрежета. Стиснув губы, она отодвигает коктейль. В нём ведь так много углеводов… Готель ласково гладит её по обритой голове, снисходительно треплет за ухо, как шаловливого щенка. Ей нравится легко рассуждать о чужой судьбе, которую ничего не стоит устроить или разрушить. Рапунцель для неё что фарфоровая пастушка на каминной полке, которая, конечно, очень миленькая, но и плакать по ней в случае утраты никто не будет. А юбочек на пастушке так много, что она не может ходить, и всё, что ей остаётся — стоять, глупо хлопая глазами. — Его зовут Дэниэл, и он брат моего партнёра по бизнесу, — София деловито заклацала ногтями по экрану навороченного смартфона. Фотография, которую она демонстрирует, немного размыта, но всё же позволяет разглядеть черты лица запечатленного на ней молодого мужчины лет тридцати пяти. Темноволосый, скуластый, вполне симпатичный, одет в дорогого кроя костюм. Сразу видно, что крупная рыба. — Удивительно, почему он до сих пор не женат. Делает большие успехи в карьере, настоящий трудоголик. Готель, должно быть, ждёт от неё реакции. Может, Рапунцель стоит заулыбаться, запричитать в предвкушении, радостно поблагодарить находчивую мачеху, так быстро распланировавшую её жизнь? А она так и сидит, уставившись на растаявшие сливки в бокале, и не может выдавить ни слова. Мысль о свободе, глумливо щёлкнувшей её по носу, наводит лишь страх. Никакой свободы у неё не будет и в помине. Так, громкие слова… — Это… это и есть сюрприз, о котором ты говорила? — почти шепчет девушка, боясь, что расплачется, если заговорит в полный голос. — Брак? София поджимает губы, холодно оглядывает Рапунцель, совсем ссутулившуюся под её властным взглядом. Ничего хорошего этот жест не предвещал. Готель всегда была скупа на эмоции, оберегая лицо от морщин, а сейчас, видимо, она начинала терять терпение. — А как же твоя выписка из Госпиталя? — голос Софии тоже понизился, приобретая угрожающе-хрипловатый тембр. — Это далось мне нелегко, Рапунцель, я пошла на многое ради такой уступки. И что же я получаю вместо благодарности? Очередной детский каприз? Вот как, должно быть, чувствует себя раненый кролик перед голодным и злым удавом… Дрожащую слабость во всем теле, параноичную панику, склеивающую пальцы, ропот, безвольно повисший на пересохшем языке… Жалкая, бесконечно жалкая. Не способная ни на что. Иккинг на её месте никогда бы не растерялся. Он — борец, ему сейчас тяжело, быть может, его уже разыскивают, пока она сидит здесь, в этой удушающе-жаркой пижаме, и хлопает глазами… Зачем с ней распорядились так необдуманно, зачем позволили появиться на этом свете? — Прости, мама, — Рапунцель кое-как расправляет плечи, отчаянно тянет вверх уголки измазанных в молочной пенке губ. — Я растерялась. Это очень… неожиданная новость. И, конечно же, приятная. Мне не хотелось тебя обижать. Её слова звучат сдержанно и гордо, как у викторианской леди, сбежавшей со страниц позабытых уже книг. Готель на них ведётся. Она всегда твердила Рапунцель, как важны мантры, как важно всегда сохранять достоинство и вести себя подобающе девушке… Должно быть, она оценила собственный труд. — Я знала, что ты у меня умница. София гладит её впалую щеку, и улыбка повисает на её лице точно прибитая. Она явно хочет сказать что-то ещё, но думает, вероятно, что на один вечер «сюрпризов» вполне достаточно, и встаёт из-за стола. Рапунцель нерешительно поднимается следом, оперевшись на столешницу обеими руками. — Я тебя совсем замучила своей болтовней, — мачеха состроила виноватую гримаску, — а ведь уже одиннадцатый час! Тебе давно пора в кровать. В чёртовой пижаме слишком жарко. Готель не позволяет ей надеть что-то полегче. Рапунцель почти задыхается в этой детской комнатёнке, по позвоночнику катится ниточка пота. Тяжелое одеяло придавливает её к постели, душной как само пекло. Тело распирает тупая тоска. — Открой окно, — почти молчит Рапунцель, — мне так жарко… София хмурится. Очень плохой знак. — Даже не обсуждается, — она категорично качает головой, — хочешь простудиться? Я лучше знаю, что тебе нужно, милая. Перестань ёрничать. Не выдержав, Рапунцель откидывает одеяло. Слёзы наворачиваются на глаза сами собой. Глупая, слабая, никчёмная, глупая, слабая, никчёмная, глупая-слабая-никчёмная, глупаяслабаяникчёмная… — Мы ещё поговорим над твоим поведением. Ты отвыкла от моих правил, — Готель поднимается с кровати, каменным изваянием застывая над хнычущей Рапунцель. — Неужели ты хочешь, чтобы я их напомнила? Такое не забудешь. Рапунцель косится на ненавистную батарею, пышущую жаром. Одна из её ночей в этой комнате прошла возле этой самой батареи — разозлившись за «непослушание», Готель приковала падчерицу наручниками. Это было больше трёх лет назад, может, и раньше. Стоит ли говорить, почему родной дом не казался Рапунцель хорошим местом?.. — А этому здесь больше не место. София поднимает с тумбочки скетчбук, небрежно сжимая его двумя пальцами. В её голосе столько отвращения, будто вместо блокнота она держала в руках покрытую язвами жабью кожуру. Последний сюрприз на сегодня. — Нет! — Рапунцель порывисто вскакивает с постели, пытаясь выхватить скетчбук. — Нет, мама, только не его! Нет, нет, нет, нет, прошу, это же всё что у меня есть, нет, умоляю… Что Рапунцель, костлявый больной щеночек, может сделать против здоровой, высокой и сильной женщины вроде своей мачехи? Ровным счётом ничего. Готель толкает её обратно на кровать, почти дрожа от закипающей злобы, и резко разворачивается к двери. Блокнот она сминает, закатывая в трубочку, тонкая обложка тут же рвётся… — Я очень, очень тобой недовольна! — чеканит она, замирая в дверном проёме. — Ты думаешь, что сможешь выписаться, если продолжишь заниматься этой ерундой?! Пора бы уже позврослеть и понять, что ради свободы приходится перебарывать себя и отдавать кое-что взамен! Немедленно ложись и подумай над тем, как неблагодарно ты себя вела, Рапунцель, — София вставляет в замочек маленький ключ, — может, это послужит тебе уроком. «Уроком, уроком, уроком», — натужно визжат скрипнувшие петли. А замочек сокращается так быстро, и Рапунцель остаётся одна в этой дымной темноте, с окном без ручки и в окружении плюшевых монстров, с насмешливым презрением наблюдающих за ней с безопасных высот. — Прошло так много лет, Рапунцель, — шипит синий зубастый заяц, — а ты всё та же наивная дурочка, какой и была в самом начале… — Любой из нас приносит больше пользы, чем ты, — хохочет кислотно-желтая лиса с облезлым хвостом. — Больше! — Больше, больше, больше! — Ты глупая! — Ты слабая! — Ты никчёмная! — ГЛУПАЯ! — СЛАБАЯ! — НИКЧЁМНАЯ! — Г-Л-У-П-А-Я… ГЛУПАЯ! ГЛУПАЯ! Жар комнаты сушит её слёзы. Они остаются в где-то в протоках, не катятся по щекам. В глаза битым стеклом впиваются злые слова, существующие и везде, и нигде одновременно, и Рапунцель не знает, куда сбежать от нахлынувшего наваждения, как выдавить из себя отчаяние, если оно вместо крови бежит по жилам… Будь у неё лезвие — она бы располосовала себе горло, не задумываясь. Лишь бы оказаться в тишине. Но приходится мириться, приходится сожрать собственную боль и заставить себя замолчать. Сорвать ненавистную пижаму, раскинуться на кровати, призывая сон, и-таки провалиться в него ближе к утру, просыпаясь каждые несколько минут от страшной духоты. Укрытие можно найти лишь в самой глубине измученного сознания, помнящего тепло рук Иккинга и его влюблённую улыбку. Утро Рапунцель встречает в болезненном сомнамбулическом состоянии. Голова разливается тупой болью, всё тело противно ломит. Однако если кто и сожалеет о вчерашнем поведении, так это Готель, бросающая на падчерицу виноватые взгляды. Снизойдя до вчерашней просьбы, она приносит в комнату оконную ручку и впускает в помещение свежий январский воздух. Рапунцель, само собой, к окну не подпускают. София готовит слишком сытный и тяжелый завтрак, который Рапунцель, как ни старается, не может съесть даже наполовину. Готель так резко надумала превратить её в супермодель, хочет залатать последствия долгих лет издевательств и мучений простым откармливанием — пожалуй, это почти трогательно. В той же степени, сколь и отвратительно. — Мне надо ненадолго уйти, — сообщает София, вдоволь насмотревшись на продуктовую экзекуцию. — Надеюсь, я могу оставить тебя одну? — Конечно. Я… игрушки разберу. Мне не хватает порядка. — Вот и умница, — Готель целует её в лоб и уходит к себе, собираться. Наверное, и будущее Рапунцель она видит в таком же свете бесконечных подкрашиваний и прихорашиваний, угождении навязанному мужчине и танцах под дудку любого, кто захочет подуть. Но тогда можно не принимать лекарства и почти свободно выходить на улицу — может, это чего-нибудь и стоит. Для смирившихся с положением дел. София разрешает посмотреть на свои сборы. Возможно, сложись всё иначе, она была бы театральной актрисой и прославилась бы на всю Америку. В Госпитале Рапунцель слышала какие-то слухи о том, что несостоявшаяся сценическая карьера её мачехи была не догадкой, а действительностью, тщательно замалчивающейся, но наверняка знать не могла. Богатый покровитель — или покровители — Софии явно приложил к этому руку. Или приложили. Или это всё было просто пустой болтовней. Готель красится с наслаждением, упиваясь каждой секундой. Аккуратно растушёвывает по складке века переливчатые серые тени, выводит контур губ тёмно-красным карандашом, подрумянивает щеки именно так, чтобы это смотрелось естественно. Макияж делал её старше, но эффектнее. Закончив, София говорит, что сегодня-завтра она научит Рапунцель этому нехитрому делу, а потом уходит, заставив запереться на все замки. Квартира увязает в тишине. Рапунцель проходится по всем комнатам, шагами высчитывая состояние от стены до стены. Их, комнат, пять — невероятное расточительство пространства. В беднейших районах Тенрис-Сити люди жили друг у друга на головах, а эту квартиру Готель занимала практически в одиночестве, даже домашних животных у неё не было. Однако ничего примечательного ни в одной из комнат нет. В книжном шкафу стоят образцовые издания нового формата: что-то про готовку, пара-тройка комиксов, пособия по шитью и всё в таком духе. Вместо картин на стенах висели популистские застеклённые плакаты, совершенно не вписывающиеся в интерьер стиля ар-деко, редкие статуэтки на полках подобраны бездумно и безвкусно. Та же больничная палата, просто краски другие. Вместо игрушек Рапунцель решает перебрать ту немногочисленную одежду, что ещё оставалась в её обклеенном аппликациями шкафу. В основном это детские вещи из специальных отделов, но все они были ей впору — что в тринадцать, что в семнадцать лет у неё была одна и та же креветочная фигура больного ребёнка. Прямая, резкая, ни одного мягкого изгиба, ни одной плавной линии. Совсем плоская грудь с решёточными костями, остро выпирающий уродливый позвоночник, палочные ноги с припухшими коленями. Рапунцель давно не видела себя в зеркале в полный рост — лучше бы и не смотрела вообще. Она достаёт с одной из полок неношеные почти тёмно-синие джинсы, примеряет. Удобные, хорошего кроя, достаточно прочные. Штанину, чуть длинноватую, приходится подвернуть. В ту самую секунду, когда Рапунцель, сняв джинсы, укладывает их обратно на полку, пронзительной трелью раздаётся дверной звонок. Приходя домой, София всегда звонила двумя короткими. Гостей они, очевидно, не ждали. Рапунцель с опаской выходит в коридор, напряжённо вслушиваясь в повисшую тишину. Ничего. Никто не ломится, никаких голосов. А под дверью лежит подсунутый извне маленький белый конверт, который Эрнандес хватает так стремительно, будто фантомная Готель пыталась его отнять. В глазок она всё же заглянула — ожидаемая пустота. Перед тем, как разорвать конверт, Рапунцель тщательно его прощупывает. В нем лежит что-то очень маленькое, похожее на пилюльки, а также, скорее всего, записка. Уж точно не от почтальона. Первой пилюлькой оказывается аккуратно вырезанная из общего пласта запакованная белая таблетка, белая и круглая. А второй… маленькая желтая конфетка, какие изредка давали пациентам третьего отделения. Какие Иккинг, не любивший сладкое, всегда отдавал Рапунцель. Неизменный вкус химозного манго, как из пастилки от кашля, он сцеловывал потом с её губ. Неужели какая-то конфета, чуть придавленная, в помятом целлофановом фантике, может заставить человека радостно рассмеяться и тут же и расплакаться от облегчения? Может, оказывается. С маниакальной быстротой спрятав обе находки под подушку, Рапунцель извлекает из конверта тонкий бумажный листочек, сплошь исчирканный некрупным, но вполне читаемым почерком. Он принадлежал не Иккингу, с тревогой отмечает девушка, однако тут же об этом забывает. Содержание письма мигом поглощает все её мысли. «Эта таблетка — очень сильное снотворное. Разбавь его в половине стакана воды, чая или ещё чего-нибудь и дай Софии. До рассвета она не проснётся. Ровно в десять ты выйдешь из квартиры, закроешь дверь и свернёшь налево к лестнице чёрного хода. Спускайся до самого последнего пролёта. Там находится дверь в подвал. Стучи три раза по два коротких удара. И не мешкать! Записку надо сжечь» Руки у неё заходятся нервной дрожью. Свобода. Её ждут, за ней пришли, её освободят. Про неё никто не забыл. Иккинг про неё не забыл! Она им нужна. О, и она их не подведёт. Ни за что на свете. Рапунцель вскакивает, перечитывая записку снова и снова, зазубривая её до машинального отклика. Десять часов, лестница слева, последний пролёт, трижды по два коротких. Ничего сложного. Репетирует этот стук костяшками по столешнице. Раз, и ещё один, и ещё. Вспоминает мелодию с таким же мотивом — это была песня группы «Ice Cube», грубый лидер который сейчас отсиживался в том же Госпитале, откуда она ненадолго вырвалась. И его вытащат. Всех, всех до одного… Первым делом — избавиться от письма. Зажигалок в доме нет и быть не может, сжечь его не получится, но и просто разорвать слишком опасно. Рапунцель суёт бумажку под струю воды и терпеливо ждёт, пока та безвольно облепит её пальцы, а чернила расплывутся. Несколько кусочков уползают в слив, остальные она раскатывает в подобие рулетиков и смывает в унитаз. Так даже лучше — пепла не осталось. Теперь надо приготовиться. Рапунцель сбрасывает детскую пижаму, разрисованную голубыми зайчатами, педантично сложить её и засунуть в шкаф. Вместо неё надо надеть джинсы, подвернуть их и подвязать единственным ремнём из всех, что был — блестящим розовым, с ушастым котиком вместо пряжки. Наверх, конечно же, майку и восхитительно мягкий лиловый свитер, подаренный Софией так недавно. В нём Рапунцель чувствует какую-то странную связь с той собой, которую она безжалостно душила всю прошедшую ночь. С глупой, слабой и никчёмной, с той, с которой она больше не хочет иметь ничего общего. Разве что маленькое напоминание. Верхнюю одежду она ищет в шкафу мачехи — собственный куцый пуховичок годится разве что на половую тряпку. Чёрная глухая куртка с большим капюшоном повисает на ней как хламида на пугале, но подходит гораздо больше вычурных драпированных пальто. А ещё… Ещё она садится у туалетного столика. И открывает палетку теней. Рапунцель не умеет краситься. У неё никогда не было никакой косметики, кроме пахнущей персиком гигиенической помады. Она действует по наитию, вспоминая, как с утра то же самое уверенно и спокойно делала София. Только в отличие от неё Рапунцель надо не надеть обычное лицо, а как-то выделить новое «я», провести границу между личностями с помощью мягкого чёрного карандаша. Не кистью, пальцем, она размазывает по подвижному веку поблёскивающие сероватые тени, ведёт карандашом над линией ресниц, мажет губы тёмным винным цветом. Грубо, не слишком аккуратно, дерзко. Палетка маленькая, всего четыре сегмента. Её можно забрать с собой. И карандаш, и помаду — лишь бы не отпускать эту себя, удерживать её всеми возможными путями. Следующая мысль, пришедшая в голову, показалась бы полным абсурдом ещё сутки назад. Но теперь Рапунцель лишь кивает сама себе и не без труда разыскивает на кухне ящичек со швейными принадлежностями. Игла, спирт, две ниточки и податливые мочки робко торчащих ушей, безжалостно нанизанные на острый конец. Кровь моментально пропитывает нитки. Она холодная, будто подмороженная, и быстро останавливается. А вот болеть, наверное, будет ещё долго, и Рапунцель это нравится. Она навёрстывает выстраданное Иккингом, получает и свою долю каких-то испытаний, она, чёрт побери, хочет быть его достойна. Столовый нож тоже острый. Но в спирте не нуждается. До прихода Софии ещё больше трёх часов, если всё пойдёт так, как нужно. И это время Рапунцель хочет потратить с пользой. Начнёт с дешёвых книг, из которых выдерет страницы все до последней. Ножом испотрошит каждую подушку, снимет все до единой рамы с плакатами и разобьёт их об углы столов. Ковры будет долго и педантично резать огромными ножницами. И, конечно, оставит свою комнату на сладкое. Совсем чуть-чуть, чтобы не было переизбытка углеводов. — Рапунцель!!! Как по расписанию. Девять часов и она уже на пороге. А Рапунцель прижимается спиной к стене своей уничтоженной комнаты, пальцами скользя по приготовленному ножу. — Рапунцель, ты здесь?! — кричит Готель. Каблуки её уличных сапогов хрустят об осколки бокалов и тарелок, которым щедро усыпан весь пол. — Рапунцель! Она вбегает в комнату и беспомощно оглядывается. Чуть не спотыкается о выпотрошенного синего зайца, наступает прямо в его продырявленное брюхо. Наверное, она не подозревает, кто следующим получит лезвие в живот, не чувствует ни проткнутого желудка, ни изрешеченных кишок, ведь всё это произойдёт секундой позже, когда Рапунцель срывается с места. Лезвие входит до основания, так легко, всего лишь одним движением. Следующий удар приходится выше, нож натыкается на ребро, но проскальзывает дальше. Можно остановиться, отойти, ведь у Софии уже нет ни одного шанса выжить, однако Рапунцель этого мало. Два. Нужно ещё девять — рана за каждый год жизни с Софией, дыра в теле за дыру в душе. София не произносит ни слова. Просто медленно умирает, захлёбываясь собственной кровью и пожирая Рапунцель напуганным взглядом мертвеющих глаз. Но в самом конце она улыбнётся от уха до уха. Номер десять и номер одиннадцать остаются на её взрезанных щеках острым чеширским оскалом. Крови так много… Руки измазаны по локоть, в пятнах вся майка — как хорошо, что Рапунцель догадалась снять свитер, а на джинсах совсем не видно. Готель лежит в окружении таких же, как и она, плюшевых уродцев, напитывая их разноцветную шёрстку содержимым своих артерий. Сколько же в человеке крови, она льётся и льётся без остановки, ей нет конца… Рапунцель смывает её с рук и лица. Натягивает свитер. Долго сидит, смотря, как быстро бледнеет лежащее на полу тело. Не будь в этом доме других людей — она бы его сожгла, развела бы огонь хоть с помощью лупы, хоть обломками кресел. Но они, должно быть, этого не заслужили. И она просто уходит ровно в десять, раскатывая на языке манговую конфетку.