Agnus

От стен приёмной исходит утончённая прохлада, свойственная доктору, и я невольно сжимаюсь в кресле и начинаю зябнуть в своей лёгкой куртке, надетой в честь впервые выглянувшего за декаду солнца. Взгляд бегает по стенам, цепляясь за выдающиеся и в большинстве своём знакомые мне полотна, и вязнет в триптихе, изображающем воздвижение креста. Рубенс? Достаточно странный выбор для приёмной психотерапевта, где пациенты должны чувствовать себя как можно комфортней и расслабленней, чему определенно не способствует мученский лик Христа, но, стоит это признать, дающий прекрасное представление об эстетических предпочтениях доктора Лектера. И, видимо, смущающий лишь меня. Поэтому я торопливо выдёргиваю из репродукции взгляд, тянущий за собой вереницу с мельчайшей точностью воспроизведённых художником мазков, и сильнее кутаюсь в куртку в надежде невредимым переждать бесконечные холода. День выдался на удивление спокойным и размеренным, без Джека, очередных изуродованных трупов и мягкой, такой жалостливой улыбки Аланы, которой я, к сожалению, никогда не умел противостоять. День выдался на удивление спокойным и размеренным, но я никак не мог перестать думать о запланированной встрече с доктором Лектером и подавить растущее раздражение её необходимостью. Поэтому, когда тучный мужчина с исписанным плохо скрываемым благоговением перед своим психотерапевтом лицом выходит из кабинета, и доктор Лектер доброжелательно приветствует меня и предлагает зайти, я бурчу себе под нос что-то нечленораздельное в ответ и быстро прохожу внутрь, избегая пристального взгляда застывших в обманчивой безмятежности глаз. — Вы можете присесть, Уилл, — предлагает доктор Лектер, указывая на одно из стоящих напротив друг друга кресел. — Или, — добавляет он, замечая мою скованность, — осмотреться. Предполагаю, вас заинтересует литература по криминальной психологии. Она находится на верхних стеллажах. Я быстро киваю и направляюсь к внушительным книжным стойкам, стараясь затеряться в полумраке кабинета, освещённого лишь настольной лампой. Но резко озаряющий пространство яркий свет препятствует моим планам, — доктор Лектер щёлкает выключателем и оказывается за моей спиной, врываясь в личное пространство. Не рискуя оборачиваться, я делаю пару шагов вперёд по направлению к лестнице и стремительно поднимаюсь наверх, стараясь угнаться за своей издёрганной тенью. — Поверните направо, Уилл. Да, сюда. Осмелюсь порекомендовать вам труды с третьей полки снизу. — Крайне любезно с вашей стороны, доктор Лектер, — с успехом сдерживая пренебрежительное фырканье, но не саркастические нотки в голосе, отвечаю я и осторожно беру одну из книг. — Сципион Сигеле? Вы находите его исследования актуальными? — Скорее исчерпывающими. А вы? — Сознаюсь, я читал его в академические годы и не столь полно помню выведенную им парадигму, как того бы хотелось. Но вывод, к которому он пришёл, достаточно долгое время занимал меня: неужели толпа действительно больше предрасположена к злу, нежели к добру? — Это зависит от того, что вы подразумеваете под понятиями добра и зла. Я издаю нервный смешок и ставлю книгу на место. — Я привык ориентироваться в данном вопросе на общепринятые определения, которые редко бывают истинны. — Однако вы признаёте это, — пауза. — А к какому выводу пришли вы? — Знаете, — кислая усмешка невольно раздвигает мои губы, — с подобной работой лучше избегать каких-либо посторонних мыслей, в том числе тех, которые касаются природы человека. — И всё же? Я тяжко вздыхаю и медлю с ответом, расхаживая из стороны в сторону. — Уилл? Я резко оборачиваюсь лицом к доктору и встречаюсь с ним взглядом. — И всё же невинных больше, чем виновных, доктор Лектер. И им — виновным и невиновным — необходимо помочь. У доктора Лектера тёмные, словно перезрелые сливы, полные влаги глаза, инфернально поблескивающие в неестественном свете. Я сглатываю, глядя в них, пытаюсь увидеть что-то ещё помимо лопнувшего капилляра и инертности зрачков, что-то большее, но… слишком мало. Я вижу лишь то, что он намеренно хочет мне показать: учтивую доброжелательность, через щели которой пробивается нарастающая заинтересованность. — И вы это делаете, Уилл, — отвечает доктор с пугающей убеждённостью, и я торопливо хватаюсь за нить беседы, которую по неосторожности успел отпустить. — Да, но, — и всё же я отвожу взгляд в сторону, не в силах выдержать этот странный блеск его глаз, и неловко прокашливаюсь, — я не справляюсь. Никогда не справлялся. — Не будьте столь строги к себе, — голос доктора Лектера несколько теплеет и смягчается, и в моей голове немедленно возникает ассоциация с терпеливым наставником и полным внутреннего смятения воспитанником не старше восьми. — Вы делаете больше, чем просто возможное — aliis inserviendo consumor: «светя другим, сгораю сам». Я лишь неопределённо дёргаю плечами, внутренне изнывая от нежелания продолжать принявший столь невыносимый оборот разговор, и одариваю доктора вымученной улыбкой. — Чтобы светить другим, Уилл, необходимо быть одарённей и возвышенней остальных, быть вне какой-либо общности. Это удел лучших мира сего. Не забывайте об этом. — Именно так вы видите меня? Светом, указывающим другим путь к спасению? — Я вижу вас, — задумчивая улыбка, — цельней и выносливей, чем видят вас другие. Для Джека вы может и являетесь хрупкой фарфоровой чашечкой лишь для особых гостей, а себе же кажетесь истерзанным трещинами и обколотым со всех сторон, но для меня вы скорее мангуст, вынужденный охранять дом от змей. Неожиданно для себя я начинаю хрипло и скованно, но искренне смеяться, чем вызываю довольную улыбку доктора и, как и было рассчитано, несколько расслабляюсь. — Не откажетесь от бокала вина? — Вина? — удивляюсь я. — Вы спаиваете всех своих пациентов? — Вы не мой пациент, Уилл. И чтобы сразу развеять дымку неопределённости между нами, — доктор Лектер подходит к рабочему столу и берёт с него какой-то лист. — Вы заберёте или мне самому передать агенту Кроуфорду? — Что это? — Заключение о вашей психической стабильности. Надеюсь, теперь вы не будете столь напряжены во время наших бесед и позволите мне узнать вас поближе. Поближе? — В качестве терапии? — В качестве неофициальной терапии, если вам так угодно. Но думаю, для нас обоих будет предпочтительней воспринимать наши встречи в качестве дружеских, — Ганнибал кладёт заключение обратно на стол, подходит к шкафчику возле двери и достаёт оттуда откупоренную бутылку вина и два бокала. — Прошу вас, спускайтесь. И будьте добры, снимите куртку — кабинет достаточно отопляется. Верхний свет гаснет, снова погружая мир вокруг в уютную негу полутьмы, и я осторожно спускаюсь к доктору Лектеру, с облегчением замечая, что всё прошло намного лучше, чем я мог ожидать. И здесь действительно достаточно тепло.

***

Из её горла вырываются молящие всхлипы наподобие беспокойных птенцов, покидающих встревоженное кошкой гнездо, тонкие пальцы судорожно обхватывают мои запястья, которые выскальзывают из дрожащих рук, и острые ногти впиваются в кожу, не принося мне ожидаемых ею боли и неудобств. Я сосредоточенно продолжаю душить её, попеременно ослабляя и усиливая хватку, и втягиваю ноздрями уникальный в своём роде аромат покидающей тело жизни. В её глазах стоят слёзы, неспособные сбежать по шлифованному мрамору лица, и я сильнее сдавливаю тонкую шею, возбуждаясь от судорог, охватывающих её тело. Она почти сдаётся, почти перестаёт дышать, но я резко освобождаю её от беспощадной хватки своих напряжённых рук, даю ей надежду на возможное спасение. Облегчение неуверенно плещется в её взгляде, и я расплываюсь в обезоруживающей женщин улыбке, заводя руки назад, и делаю точный удар схваченным из-за пазухи ножом в солнечное сплетение. Её лицо искажается, рот раскрывается в немом крике, а я вытаскиваю нож и делаю первый, самый волнительный надрез, окунаю пальцы в горячую плоть и нетерпеливо раздвигаю её, чтобы наконец-то увидеть. И я вижу её. Действительно вижу. И я снова вглядываюсь в её лицо, чтобы насладиться печатью смерти, украсившей его, но невольно замираю и отшатываюсь в ужасе. В гниющем лице Аланы копошатся черви. Раздаётся дикий женский визг, за которым следует грубый мужской хохот, и я вскакиваю с кресла, жадно ловя ртом воздух. Свет от телевизора неприятно режет глаза, и я, стерев холодный пот ладонью с лица, выключаю его, погружаясь в безмолвную темноту. Когда у двери раздаётся тревожный собачий лай, я сижу на полу ванной комнаты, прижавшись мокрой спиной к стенке душевой кабинки, и маятником раскачиваюсь над скользкой плиткой, обнимая себя руками. Считаю до десяти. Восстанавливаю дыхание. Это никогда-никогда-никогда не закончится, нашёптываю я, с остервенением растирая кожу шершавым полотенцем. Она покрывается красными пятнами, напоминающими кровоподтёки. Когда я выхожу из ванной, тусклый свет озаряет гостиную, а с кухни доносятся запахи кофе и жареного, от которых кружится голова. Собачьего лая неслышно, из чего возможно заключить, что стае хорошо знаком незваный гость. — Джек? — сиплю я, проходя на кухню. Джек кивает, устало улыбнувшись, и указывает мне на стол, где стоят пластиковые стаканчики с кофе и коробочки с бургерами. — Уже поздно, — вымученно замечаю я и всё же сажусь за стол. — Что случилось? — Почему ты не запираешь дверь? — вместо ответа интересуется Джек, заметно насупившись. — Твоя ферма находится в радиусе тринадцати километров от ближайших соседей. Возле леса. — Именно поэтому я и не вижу необходимости её запирать, — достаточно грубо поясняю я, мысленно проклиная свою прогрессирующую рассеянность. — В любом случае, — Джек откусывает гамбургер и запивает его кофе, — как прошёл твой первый сеанс с доктором Лектером? Я невольно морщусь при упоминании доктора и вздыхаю. — Если тебя интересует заключение — а так, в сущности, и есть — он составил и подписал его. Оно у меня, Джек. Принести? Мужчина благосклонно кивает, вынуждая меня плестись к входной двери, возле которой весит куртка. — Ты будешь посещать его снова, Уилл? — интересуется Джек, стоит мне положить перед ним злосчастный документ. — Он назначил мне терапию. Хотя я неоднократно предупреждал его: она не воздействует на меня. — Терапию? — Ему… ему интересен ход моих мыслей. Ему, как ни странно, интересен я. И он обещал помочь. — Алана доверяет ему, Уилл. Именно она порекомендовала мне доктора Лектера для проведения психологической экспертизы. Алана… — И всё же я не думаю, что мне следует возвращаться к оперативной работе, Джек, — торопливо бормочу я, опустив взгляд на свои руки. — Мне необходим… перерыв. — У тебя, — начинает чеканить Джек, резко ударяя кулаком по столу, и я вздрагиваю — уже был перерыв, Уилл. Полтора грёбаных года, за которые бюро удалось поймать Чесапикского Потрошителя, но не предотвратить многочисленные зверства его подражателей. — Гидеон не Потрошитель, Джек, — с былым упрямством повторяю я, но он не слушает меня. Не слушает, потому что прекрасно понимает, что я прав. Не слушает, потому что так намного удобней и спокойней для всех, кроме меня. Впрочем, как и всегда. — Ты нужен нам, Уилл. Что ты и подтвердил в очередной раз, побывав на последнем месте преступления. — Вам и без меня ясно, что этот убийца неуязвим. Пока что неуязвим. И он не остановится. В нём есть что-то смутно знакомое… Это была не первая его кровавая жатва, далеко не первая. Нам бы безумно повезло, будь он новичком. — Вот именно поэтому ты и в деле, Уилл. Не смей возражать. Ты ведь прекрасно понимаешь, что выводя ФБР на психов, ты предотвращаешь убийства ни в чём неповинных людей. А ты, Джек, как и любой другой манипулятор со стажем, знаешь, на что давить. Убирайся из моего дома, Джек, хочется воскликнуть мне. Да пошёл ты к чёрту, Джек, хочется выплюнуть мне ему в лицо. Мне плохо, невыносимо плохо, Джек, хочется взреветь мне и в слезах упасть к его ногам, растекаясь кровавой лужицей по поверхности ламината. Но вместо этого я делаю глоток успевшего остыть американо, потираю переносицу и интересуюсь: «Как вы называете его? Как вы называете убийцу?». Надевая пальто, Джек слизывает кофейную влагу с губ и лаконично отвечает: «Антихрист».

***

По ночам я остаюсь один на один со своей болью: она слизью переливается в горле, вязью цепляется за язык, тянется тугой струной туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, — прямиком к лёгким. Я захлёбываюсь ею, перекатываю её на языке и неустанно пытаюсь выплюнуть, выскрести, выблевать; она отдаёт солью и гноем, водорослями и медью; кровавая, склизкая, парализующая; боль. Я открываю окна в надежде выветрить её, забираюсь под слишком тяжёлое для моих изломанных костей одеяло и дышу часто-часто, ведь это единственный способ поймать освежающий, но мимолётный поток воздуха, струящийся в комнату через форточку. И я делаю глоток почему-то горчащей воды и складываю ладони словно в молитве; шепчу быстро-быстро: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу», — и радуюсь, стоит темноте в комнате начать рассеиваться. Это закончилось. Это наконец-то закончилось. Всё в порядке. Я в порядке. Часы показывают пять утра, когда я наконец-то погружаюсь в тревожный и беспокойный, но долгожданный сон. Часы показывают половину девятого, когда я быстро запихиваю необходимые материалы для лекций в потрёпанный портфель из искусственной кожи, небрежно завязываю галстук вокруг шеи и, запив последнюю таблетку аспирина кофе, покидаю дом, расплёскивая свою головную боль по пути к машине. Благословенный понедельник. В Академии я читаю лекцию о Душителе, материалами о котором любезно поделилась со мной доктор Алана Блум, консультировавшая его дело. — Чарльз Фрост, более известный как Мичиганский Душитель, задушил пять женщин в возрасте от двадцати семи до тридцати пяти лет в собственных домах в течение полутора лет, — щёлк, — слайд. — Все его жертвы, начиная от, — щёлк, — Миранды Уэльс и заканчивая, — щёлк, — Викторией Марс, были успешными и одинокими женщинами с тёмными длинными волосами и схожими чертами лиц. За несколько недель до смерти они заявляли о пропаже водительских прав, а Вероника Фостер, — щёлк, — и Алиса Мартин, — щёлк, — вторая и четвёртая жертвы, обращались в полицию с подозрениями на незаконное проникновение в их дома за два дня до убийств, из чего можно заключить, что убийца предварительно изучал будущее место преступления. Душитель проникал в дома женщин поздними вечерами и душил их в течение нескольких часов, постепенно вытягивая из них жизнь, после чего обмывал их тела, тщательно расчёсывал волосы, клал на чистые простыни и принимался делать первые разрезы. Женщин на утро находили лежачими на своих кроватях, их грудь была иссечена глубокими порезами. Душитель проникал внутрь своих жертв, погружая пальцы под их кожу, и не оставлял отпечатков, — щёлк, щёлк, щёлк, щёлк. — Так чем же были вызваны убийства Мичиганского Душителя? Почему именно эти женщины? У него фетиш на тёмные волосы? Он женоненавистник? Неудачник, считающий несправедливым чужой, особенно женский успех? Жестокий садист, скрывающийся под личиной примерного семьянина и уважаемого в городке учителя? Всю жизнь носит травму из детства, связанную с искажением в подсознании материнской фигуры? Что ж, — я делаю паузу. — Возможно. Это легко объясняет способ убийства, выбранный им. Полная власть над жертвой. Полное подавление. Чужая, такая хрупкая жизнь, находящаяся в его руках. Он палач и он спаситель. Он отец и он Бог. Но… …но когда Алана, впавшая в отчаяние от своей беспомощности в этом деле, однако тщательно скрывающая его за привычной маской хладнокровия, зашла ко мне после моей последней лекции (это был вечер августа: стояла аномальная для Балтимора жара, которую не могли предотвратить частые дожди, поднимающие с асфальта всю пыль; я откинул мокрую чёлку со лба, развязал галстук, расстегнул три верхние пуговицы рубашки и снял очки, а она была в лёгком, но строгом платье по колено цвета предгрозового неба, её густые тёмные волосы были собраны в высокий хвост, из которого небрежно выбилась волнистая прядь и прилипла к бледному мокрому виску), устало улыбнулась и попросила поделиться с ней своими предположениями, предварительно посвятив меня в подробности дела, я ответил: — Вы ошибаетесь, Алана. Ты и Джек. Вы ищите жестокого, беспощадного садиста, которому чуждо всё человеческое. Но он… Убийца… Да, он жесток. Да, он испытывает влечение к смерти. Вероятно, он действительно апологет ницшеанства. Но он убивает не поэтому — во всяком случае, это не главный стимул. Он просто хочет… — Увидеть, — говорю я, озирая аудиторию. — Он хотел увидеть их такими, какие они есть на самом деле. Увидеть за покровом жизни, скрывающим их. Именно поэтому он не ограничивался асфиксией жертв. Именно поэтому он практически вскрывал их. И именно поэтому в конечном итоге федеральное бюро расследований вышло на него. Он ошибся в единственном: поверил, что это возможно; возможно познать другого. И его ошибка стала фатальной. Закон восторжествовал. И я, пересиливая сонливость, заканчиваю лекцию и принимаюсь перебирать записи, необходимые для следующей; прикрываю на минуту отяжелевшие веки, перевожу дыхание. В гниющем лице Аланы копошатся черви.