Agnus

В ночь с четверга на пятницу сходят снега. Лавины снегов. Я натягиваю одеяло до самых глаз и молча наблюдаю, как по стенам пробегает сам холодок в белоснежном одеянии, длинный подол которого развевается льдистыми искрами — это похоже на волны или дождь или снегопад, это похоже на бураны Аляски, заносящие одинокие поселения на отшибе штата, куда ещё не успела ступить нога цивилизации. Изморозь покрывает угрожающе нависший над кроватью потолок и дышит мне в лицо, обдавая его смертельной свежестью, — я переворачиваюсь на правый бок, закрываю глаза и часто-часто дышу на оледенелые пальцы рук в попытках их отогреть, ведь мне надо писать многочисленные отчёты, выводить нелепой красной пастой нелепые замечания к нелепым и скомканным работам своих нелепых студентов, делать наживки для рыбы, вычёсывать путанную собачью шерсть, копаться в вечно барахлящем лодочном моторе, пробегаться по клавишам расстроенного пианино в попытках воспроизвести простенькую пьесу, разученную на одном из больничных, набирать заученный наизусть телефонный номер Аланы, чтобы пригласить её куда-нибудь на ужин, но так и не нажимать кнопку вызова, — мне нельзя, нельзя, никак нельзя замерзать. Мои руки пахнут обжаренным в масле молодым чесноком, вкупе с которым я сжёг мясо на сегодняшний ужин, и я продолжаю греть их своим сбивчивым дыханием, состоящим в пропорции два на один из экзистенциального ужаса и приторной сладости мятной зубной пасты, — однажды, вспоминаю я, отец пропал на все выходные, уйдя в утро субботы на рыбалку, и я не находил себе места: сидел в самом пыльном углу нашей маленькой хижинки, перелистывая затхлый от хронической сырости сборник рассказов Роальда Даля (его подарила мне мама на шестилетие вместе с усталой улыбкой на тусклом лице; с тех пор я всюду таскал книгу с собой за неимением возможности положить в карман курточки приподнятые уголки обыкновенно парализованных губ), но не рисковал идти на поиски один — мне было восемь с половиной лет, а вокруг — непроглядные болота Манчак, среди которых мы ещё совсем не успели обжиться. Было душно, чертовски душно — в Луизиане всегда душно, спёрто и сыро, но тогда было особенно, — меня мутило и трясло, закончились хлопья и кое-какие консервы с истёкшим сроком годности, и я боялся за этот мир; поэтому, когда хлопнула входная дверь, и на пороге появился отец, я расплакался в первый и последний раз за всё детство, и крепко обнял его, пачкаясь в иле. Он замер, слишком истощённый от непрерывного плутания и удивлённый моим порывом, но спустя пару смятенных секунд я всё же почувствовал осторожное, полное скрытой нежности касание его рук к моей трясущейся спине. Холод коварно подползает к ногам и кусает за пятки, — я снова переворачиваюсь и тяжело вздыхаю. Отец тогда по неосторожности упал в реку, его унесло течением в неизвестную сторону и, как он позже признался, ему чудом удалось добраться до дома. Я помог ему раздеться и вымыться, приготовил чистую одежду, сделал слишком слабый кофе и с неуверенной улыбкой принял его молчаливую суровую благодарность, — возможно, дети действительно вынуждены невольно отражать своих родителей, доживать их истории, лишь немногим меняющие своё направление. Кажется, потолок в любой момент обвалится, и я наконец-то научусь дышать где-то ещё, — я сажусь на кровати, опускаю вниз ноги — они оказываются в снежных сугробах, и я зову стаю, боясь, что их погребло белой смертью. Утром я выглядываю в окно и вижу сереющий конец октября. Стены и потолок оказываются сухи и чисты — лишь мелкие трещинки пронизывают их, напоминая о несовершенстве любых конструкций.

***

В дневном освещении кабинет доктора Лектера выглядит строже и непривычней: холодный свет проникает сквозь высокое окно, придавая помещению отстранённый вид, и обрамляет аккуратный профиль мужчины, напоминающий своей вылепкой работу античных мастеров. Я невольно задерживаю взгляд на лице доктора, замечая, что его красота далека от мягкости и нежности — она неприступна, не столь заметна, обветрена северными ветрами, обдувающими Европу, но остра и возвышена: люди не обходят её вниманием, люди холят и лелеют её. Люди хотят Ганнибала Лектера, но Ганнибал Лектер не хочет их. — Ещё раз приношу извинения за столь неожиданный перенос сеанса. Это не в моих правилах. — Всё в порядке, — искренне отвечаю я, проходя к своему креслу. — Для меня это не проблема, вы знаете. Доктор Лектер садится напротив, расстёгивая пуговицу пиджака, — я внимательно наблюдаю за ловкими движениями его тонких пальцев и представляю, как они последовательно снимают с меня всю внешнюю шелуху слой за слоем, обнажая кровоточащее, прогнившее насквозь сердце. Это наш третий сеанс. — Вы выглядите измученным, — замечает доктор, и я мрачно хмыкаю на констатацию столь очевидного факта. — Что беспокоит вас, Уилл? — Моё воображение? — полувопросительно отвечаю я, потому что на самом деле мне кажется, что единственная настоящая причина моего беспокойства — это всё ещё бьющееся сердце в груди. — Сложно ответить точнее, доктор Лектер. Проще сказать, что не беспокоит меня. — И что же? — Вы, допустим, — явно лукавлю я, вызываю усмешку доктора. — Этого разве мало? — Это существенный прогресс в наших отношениях, Уилл. Вы начинаете доверять мне? — Постепенно. — Хорошо, — доктор Лектер в предвкушении облизывает пересохшие губы и просит: — Расскажите мне о своём детстве, Уилл. — Пытаетесь копнуть глубже в попытке нащупать корни моей патологии? Что ж, — я тяжело вздыхаю и удобнее устраиваюсь в кресле, — я разочарую вас: у меня было самое заурядное детство. Мы с отцом колесили по Луизиане в поисках лучшей жизни — он чинил моторные лодки и устраивался на фабрики, а я упорно грыз гранит науки, забегая вперёд программы, и помогал ему всем, чем только мог помочь болезненный мальчик. — Значит, вы вели кочевой образ жизни и неизменно испытывали недостаток самого необходимого. — Можно сказать и так. — Вы были замкнутым ребёнком, Уилл? — Да. — И заметно выделялись среди сверстников. — Создаётся ощущение, словно вы наслаждаетесь коллекционированием очевидного, доктор Лектер. Лёгкая улыбка затрагивает уголки его губ. — Возможно, — уклончиво отвечает он и продолжает: — Обозначившаяся уже в дошкольном возрасте асоциальность в вашем случае не удивляет меня, Уилл. Ведь ваша способность к повышенному состраданию должна была проявиться уже в раннем возрасте. Как это произошло? Я нервно пожёвываю нижнюю губу, медля с ответом. — Если вы чувствуете себя неготовым говорить на эту тему, Уилл, я не буду настаивать. Кабинет погружается в продолжительное молчание, которое проникает под кожу и холодит плоть. — Мне было пять, — всё же начинаю я, задумчиво разглядывая свои руки. — Тогда мы с родителями жили близ Батон-Руж, и у отца была постоянная работа в местном порту. Как-то на выходных мы поехали к реке: мама сделала сэндвичи с салатом и тунцом и сладкий лимонад, отец приготовил всё для предстоящей рыбалки, а я лишь надеялся не задохнуться в машине от невыносимой духоты — это был аномально жаркий июль, — и невольно вслушивался в их непрекращающиеся дрязги. Они, как правило, ссорились постоянно, не обращая внимания на моё присутствие. Я был восприимчивым ребёнком и после вечеров, проведённых за вынужденным слушанием их оскорблений в адрес друг друга, долго не мог уснуть, а потом меня мучили кошмары, от которых я просыпался под утро в мокрой постели. Отец чувствовал себя виноватым, мама чувствовала себя виноватой, но они не могли ничего поделать с ненавистью к своему укладу жизни, и их любви ко мне не было недостаточно для мирного сосуществования, — я резко останавливаюсь, пытаясь собраться с мыслями. — Да, мы поехали к реке, и всё казалось нормальным. Отец молча вёл машину, мама задумчиво глядела в окно, считая подпалённые солнцем деревья, а я наблюдал за ними с заднего сидения машины и вспоминал соседскую овчарку, с которой мне позволяла играть её пожилая хозяйка. Всё было нормально, удивительно нормально. А потом… потом мама начала кричать и просить отца разблокировать дверь, чтобы она могла выпрыгнуть из машины к чёртовой матери. Он продолжал вести машину, не обращая на неё внимания, а она рыдала, тряслась, кричала о том, что больше не может, что устала, что хотела стать медсестрой и помогать людям, но оказалась вынуждена вести монотонное существование с моим замкнутым, таким холодным к ней отцом и мной, пугающе странным мальчишкой, который до сих пор не произнёс и слова. Она рвала на себе волосы и всхлипывала, и я тоже стал рвать на себе волосы и кричать, мне было так больно, так больно, я почувствовал и впитал всю её боль, я стал её болью. Меня больше не существовало. Осталась лишь острая боль молодой женщины, отчаявшейся от невозможности изменить свою жизнь к лучшему, — я на секунду прячу лицо в ладони, пытаясь собрать осколки воспоминаний воедино. — Когда я открыл глаза, надо мной склонялся обеспокоенный отец и пытался привести меня в чувство. Оказалось, что во время поездки я неожиданно стал кричать и трястись как в лихорадке, а потом потерял сознание — пришлось остановиться у обочины дороги, вынести меня на свежий воздух и окатить водой. Мама стояла рядом, смотрела на меня большими, грустными, слегка раскосыми серыми глазами и причитала: «Сегодня невыносимо, невыносимо жарко. Эта поездка была плохой идеей, Джон. Чёрт бы тебя побрал, Джон. Тебе лучше, Уилли? Просто кивни головой, милый, вот так, молодец, я схожу за лимонадом». Никто так и не понял, что со мной произошло, поэтому стали пенять на неблагоприятную для долгих поездок погоду. Я поднимаю голову, — Доктор Лектер понимающе кивает, не отрывая пристального взгляда от моего потерявшего краску лица, и я съеживаюсь, чувствую себя слишком открытым и беззащитным перед ним после своих откровений. — Вы неосознанно поставили себя на место своей матери и почувствовали её невысказанную, разрушающую изнутри боль, — подводит итог он, задумчиво поглаживая взглядом мою щеку. — Я стал ею. Стал мамой. Стал её болью. Это… это был болезненный опыт. — Который в дальнейшем повторялся неоднократно. — Да. Особенно тяжело было с этим в первые школьные годы. Я был задиристым мальчиком, которого избивала мачеха, был тихой девочкой, которую насиловал отец, был милой учительницей, страдающей алкогольной зависимостью и Стокгольмским синдромом. И я не мог абстрагироваться. Я начал часто хворать. — Неудивительно: ваша несформировавшаяся детская психика была не в состоянии выдержать подобные эмоциональные перегрузки, о чём давал знать организм. Ваши родители обращались к психотерапевту? Я грустно хмыкаю. — По поводу меня или своих отношений? — По поводу вас, Уилл. — Нет, — выдыхаю я, потирая резко вспотевший лоб. — Нет, не обращались. Это было роскошью для них, граничащей с расточительностью, к тому же я всегда казался несколько странным — они быстро к этому привыкли и перестали заострять внимание на моём поведении. Возможно, это и было существенным упущением с их стороны, кто знает… — Но вы не вините своих родителей. Вы вините себя. Мне хочется резко вскочить с кресла, одёрнуть свою рубашку, накинуть пальто и, не попрощавшись, выбежать из кабинета. Мне хочется ответить что-то едкое и грубое в ответ, снова спрятаться под многочисленными слоями отрывков из детства и сделать вид, что всё это мелочи. Мне хочется зарыться в прогретую землю и пустить корни. Мне хочется, чтобы доктор Лектер крепко обнял меня, погладил по макушке, напоил сладким — а я никогда не любил сахар, как и объятия, — чаем и заботливо предложил взбить подушку перед сном. Поэтому я вздрагиваю, стоит доктору подойти ко мне, наклониться слишком близко, положить ладонь на моё опавшее плечо и вкрадчиво сказать: — Я помогу вам принять себя, Уилл. Обещаю. Я нервно посмеиваюсь и отклоняюсь в сторону от ненавязчивого, однако ощутимого прикосновения, но безуспешно: доктора Лектера слишком много сейчас, а меня, как и всегда, слишком мало. — А я помогу вам? Но чем? Ничего не бывает безвозмездным, доктор Лектер. Доктор Лектер лишь усмехается мне в лицо и сильнее сжимает плечо — я морщусь и не понимаю, чего хочу больше — оттолкнуть его или притянуть ближе; я слишком глубоко повязнул в кровавом тумане чужих сознаний, чтобы научиться различать собственные желания. — У вас проблемы с тактильными контактами, Уилл? — интересуется Ганнибал, глядя мне в глаза. — С любыми контактами, — поправляю я, сожалея, что оставил очки в бардачке машины. Чёртова рассеянность. — Вы снова переходите границы, доктор Лектер. На этот раз пространственные. — Любопытно, что любой другой пациент на вашем месте воспринял бы моё прикосновения как жест утешения и поддержки, вы же видите в столь невинном взаимодействии скрытую угрозу. Угрозу чему, Уилл? Своему отшельничеству? — Своей зоне комфорта, — сквозь зубы говорю я и решаюсь идти напролом. Я готов поклясться, что доктор Лектер ликует, когда я касаюсь руками его груди (ткань серого пиджака в красную клетку гладкая и прохладная, невыносимо приятная на ощупь) и отталкиваю от себя. И он отступает, при этом оставляя за собой позицию победителя. — Вы не предупреждали меня о том, что психотерапия будет ортодоксальной. — Это неожиданность для вас? — доктор снова усаживается в кресло и затягивает взглядом петлю на моей шее. — Искренне сожалею об этом. В первую очередь мы просто беседуем. — Беседуем обо мне. — А вы желаете поговорить о ком-то другом, Уилл? — Я в принципе не особо желаю говорить. — И всё же вы здесь. А наше время постепенно подходит к концу. У меня есть просьба к вам, Уилл, — доктор Лектер наклоняется слегка вперёд, опираясь локтями о колени, и я настороженно хмурюсь. — Приходите ко мне завтра на ужин. Я настаиваю на этом. — Всё ещё хотите стать моим другом? — хмыкаю я и неосознанно щупаю переносицу в попытках поправить эфемерные очки. Доктор Лектер расплывается в непривычной улыбке, от которой режет глаза, и отвечает: — Это всего лишь ужин, который ничем не обяжет вас, Уилл. Смею заверить, гранатовые зёрна не будут входить в меню. — Хорошо, — всё же отвечаю я, понимая, что пожалею об этом. — Я приду. Ганнибал удовлетворённо откидывается на спинку кресла и милостиво позволяет мне оставшиеся пару минут оставаться безмолвным.