Тэхён пишет и пишет...

    Желтоватые листы россыпью скользят по белоснежной поверхности, а Тэ твердит себе: — Только одна страница, — и в руке оказывается черное перо, выводящее изогнутые буквы на бумаге. — Не то, — перечеркнутый лист отлетает в сторону. — Не то, — злится Тэ и разрывает в клочья ни в чем не повинную бумажку. — Не то, — единственный в этой стопке затерявшийся белый лист лежит в луже грязной воды на полу. Комкается и расстворяется понемногу из-за тонкости. — Не то, — на ум приходят отличные сюжеты, но сегодня Тэхён думает, что не его день, либо он действительно отвык от этого. — А-а-а, — раздраженно хнычет русоволосый.     А затем размеренно вдыхает и выдыхает. Смешанные одеколоны бьют в нос и пробираются до нервных клеток из-за духоты помещения, так как балкон Тэ придусматрительно закрыл. Выветрятся, и никакого эффекта досады ушедшему «мучителю» не обломится.     Почему-то. Сейчас он начинает ощущать и воспринимать все по-иному...          ...и ему это нравится.     На улице минус пятнадцать градусов. Маленькие снежинки, ложась на черные замшевые ботинки, впитываются, оставляя узорчатый след. Даже в подъезде изо рта выходит тягучий пар. Тихое эхо вздохов проходится по пустым этажам. Пальцы на руках промерзли, и двадцати пяти летний мужчина, усерднее кутаясь в шарф, прячет одну руку в карман, так как другая занята.     Стараясь как можно тише перешагнуть порог, он снимает ботинки, расстегивает молнию на куртке, отбрасывая её, как и шарф, на вешалку справа. На тумбочке, с которой недавно слетела ни в чем не повинная статуэтка, расположились забытые перчатки, на которых остались затяжки из-за порывов Тэхёна укусить вчера ночью.     Чон кладет тяжелую сумку на кухонный стол. В ней смешиваются фрукты, быстрозавариваемый чай, киллограмм сахара и ещё две незначительные вещи. Первая является самым большим фетишем и страстью, к которой Чонгук уязвим. Буквально он сказал бы, что может кончить от одного вида безобидного ТэТэ в ней. И поэтому, прокручивая железку на пальце, кладет в задний карман джинс. А вторая для него как эксперимент, от которого Тэхён будет на седьмом небе от удовлетворения своих маленьких, но пошлых потребностей. Ведь Чонгук знает, чего может желать этот комок разврата, даже если он пытается доказать всем, что уже не такой. Длинную розоватую рукоять, переходящую в полукруглую белую насадку, осторожно берут в руку и проверяют на наличие годности. Щелчок, и по телу проходит разряд вибрации. Чонгук рассматривает вещь ещё немного. А после, довольный своими покупками, Чон подходит к массивной двери.     Не прикладывая особых усилий в открытии, его взору предстает, в буквальном смысле, поместье бесов. Разбросанные вещи, странноватого оттенка лужи с размоченными листами, разорванные книги и маленькое тельце, спиной улегшееся на широкой кровати, а головой развернутое ближе к двери. Обвивает ручонками большую подушку. Согнутые колени в странных позывах трутся друг о друга, веки прикрыты, губы прикусаны, изо рта доносится тихий задушевный вой. А иногда его потрясывает, будто морозит. В комнате стоит едкий запах. Прожигающий и заставляющий слезиться глаза. Пробираясь сквозь разбросанные бумажки, Чонгук открывает форточку и вдыхает чистый воздух. Смотрит на вдалеке мимо шагающих прохожих. Женщину, ведущую за поводок собачку, мужчину с классическим офисным портфелем, наверняка, идущего на работу, школьников, спешащих, видимо, на занятия после прогуленной перемены. Всё у них так спокойно и размеренно, думает. А вот в реальности Чонгука намного веселее.     Поворачиваясь с уже приведенным в норму состоянием, видит два изумленных в страхе зрачка. По щекам текут слезы, ручки сильнее сжимают наволочку в кулочках. Ноги все так же сведены вместе. Но Чонгук замечает новую деталь.     Лист, исписанный вдоль и поперек, по крайней мере, живого места на нем было не найти, и белая вязкая жидкость, собравшаяся на нём маленькой лужицей и, похоже, взявшаяся корочкой. — Я-я... — голос дрожит и срывается на высокие ноты, тихие всхлипывания и затяжные мычания. — Я не хочу больше, — Чонгук смотрит серьезно. Иногда, хмуря брови и раздраженно сжимая губы, сглатывает вязкую слюну. — Я не буду больше, — теперь плач больше похож на несдержанные, резкие вздохи. — ...Никогда, честно, — у хрупкого тельца будто даже сил нет мотать головой, просто смотрит на Чона и шепчет. — Я н-не могу, — медленный стук приближающейся темной фигуры к дрожащему и сжимающему ноги сильнее и сильнее, прижимающему подушку к разрывающимся легким, рыдающему с надрывными поскуливаниями Тэхёну. — Сейчас соврешь, и я тебя вот в таком виде, — говорит, указывая на лицо и психическую несдержанность, — на улицу выправлю без одежды, понял? — риторический вопрос немного привел в себя, и теперь Тэхён чуть сознательней смотрел глазами, налитыми лопнувшими капиллярами в белках, на движущиеся губы старшего и редко когда поднимал взгляд со слепленными ресницами на черные дыры в коричневых ободках-радужках. — Сколько раз... — Чонгу-у-ук, не будь таки-им! — на нервах отвечал младший, все больше наполняясь чувством стыда. — Сколько раз... — пытается вновь брюнет. — Я не смогу сказать такое! — опять перебив, Тэхён прикрикивает и превращается в оголенный комок нервов и слез.    Закрыв ему рот ладонью, Чон все же договаривает с нескрываемым облегчением: — Сколько раз ты кончил, малыш? В уголках глаз собираются крупицы соленых морей. Подергивающиеся ручонки придерживают руку старшего около своего рта. Голова мотается из стороны в сторону со сжатыми веками. — Тэхён, — Чон отдергивает руку. — Какая тебе разница? — совсем невесело улыбнувшись, старается не разрыдаться снова. — Не хочешь расказывать, значит хочешь приумножить все свои грешки, — утверждая самому себе, говорит Чон. Достает из заднего кармана черных брюк отдающие позолотом с розовым оттенком наручники. Зажимает один на тонком запястье вырывающегося ТэТэ, а вторую руку защелкивает, огибая одно из железных перил цепочкой, соединяющей кольца наручников, у изголовья кровати. И теперь перед ним маленькое, уже давно не девственное – Чонгук постарался – тело, натянутое нервами, как струна скрипки. — Тварь ты извращенская, где ты их достал? — повышает в страхе голос младший. — Я тебя сдам, если ты их у ментов украл. — Где взял, там уже нет, — наклоняя голову, цитирует Чон. — А если ты волнуешься за ключики, то они лежат на подоконнике, — улыбнувшись, показывает указательным пальцем старший. Тэхёновы глаза отрешенно скользят по маленькому предмету около окна и резко тускнеют, так как с живота и выше, заканчивая ключицами, начинает задираться сине-сиреневая рубашка. — Чонгук, отпусти, — Тэхёна колотит не по-детски, он старается вырваться, бренча железкой. — Почему ты издеваешься надо мной? Пусти, прошу, — голос срывается.     Гук задевает чувствительные соски. Минуту спустя медленные, ленивые оглаживания диафрагмы прерываются, а на Тэ смотрят глазами ястреба, приметившего мышь в снегу. Но передышка дала сбой ненадолго, и технические работы уже в скорые семь секунд были окончены.     Пуговица джинс, выходя из отверстия, отодвигается безымянным пальцем старшего – Тэхён не дышит. Ширинка расстегивается, а рука скользит чуть ниже, оглаживая шов, – Тэхён стучит звонкими наручниками, дергаясь судорожно, сгибая руки в локтях. Ткань тянется по бедрам, икрам, а затем резким движением задирают ноги, и снимается, оглаживая хрупкие кисти. Когда же Чон начинает разводить колени и притыкаться вплотную ширинкой своих брюк к трусам, младший зажмуривает глаза и ждет. Ждет чего-то ужасного, противного или постыдного. Ждёт чего-то давно забытого, но знакомого до заворота кишок. Ждёт острого надрезка по старой не зажитой до конца ране. Но не этого.     Точно не берущего в руки исписанный листок Чонгука и читающего вслух эротическую литературу, написанную младшим.