1993

      — Ты серьёзно? — Абеле перезарядил ружьё. — «Полиция времени»?       Стояла невыносимая духота — настоящее бедствие для любого, кто собирался выйти на прогулку. Вдоль заброшенного полигона громоздились розовые акации¹. Микела сидела в их тени и наблюдала за взлетающими в воздух тарелками: посуда вдребезги разбивалась, не успевая коснуться земли, позже мишени полностью поглощались облаком пыли.       Павла покинула дом подруги с рассветом: Коломбо предупредил, что собирается организовать небольшую поездку за город, поэтому чешка лишь поблагодарила его за гостеприимство и пообещала присоединиться как-нибудь в другой раз. Интерсекциональный долг часто отрывал её от времяпрепровождения с друзьями, а после провала с акцией протеста девушка заметно приуныла — нельзя было оставлять всё так, как есть. В состоянии, похожем на это, она если и ела, то мало; только воду пила литрами, стараясь заглушить обиду на обстоятельства.       Приятельница активистки волновалась из-за подобных эпизодов, сменяющих стабильную уверенность Гавел, посему начинала злоупотреблять. Преимущественно абсентом. В семье строгого ограничения на его употребление не было, однако действовало некое правило: никто из родственников никогда добровольно не стал бы наливать или предлагать Микеле данный вид алкоголя. «Близнецов» это касалось в той же степени, но им соблюдать правило труднее благодаря Войтеху, которого чрезвычайно легко уязвить за «трусость» в отношении спиртных напитков.       — Ага, — итальянка обмахнулась импровизированным веером из листьев. Пряди упали ей на загорелое лицо. Ворох глубокомысленных высказываний тут же сбежал и варварское междометие — это всё, на что хватило словарного запаса. Хотелось выкурить косяк-другой и уснуть в конопляном поле.       — Ага? — спокойно переспросил отец, снова выстрелив в воздух. — Как интересно. И давно тебя посещают настолько яркие сны?       — С рождения, сам знаешь, — девушка пожала плечами. — Но недавно начался конкретный беспредел. Типа того, что приснился сегодня. Сначала я была на балу, а потом вдруг проснулась учительницей в средней школе.       — Никогда бы не подумал, что тебе подойдёт роль преподавателя, — протягивая дочери ружьё, сказал мужчина. Та неуклюже встала с прежнего места и побрела в сторону собеседника, пока розовые лепестки в безветренную погоду опадали на примятую траву. — Да и концепция сна внутри сна… довольно необычна.       — А знаешь, что ещё необычно?       — Что?       Прежде, чем ответить, флорентийка попросила Абеле подбросить снаряд. Она прицелилась, на пару секунд словно начав как-то иначе воспринимать реальность, и спустила курок щелчком пальца. Пуля пробила тарелку в самой середине, вызвав у другого стрелка небывалый восторг.       — То, что мне одна и та же девочка снится постоянно. Смекаешь?       — Смекаю, — он кивнул собеседнице с добродушной улыбкой. — И какая она из себя?       — Раздражающая. Грубая. Вредная, — заключила Коломбо. — У неё… забавно волосы покрашены. Будто в темноте спиной к зеркалу малевала. Наугад! И глазищи большие. Смотрят… сурово. Не знала, что человек может так взглядом пожирать. Жаль мне её, пап.       Дослушав, мужчина поправил рукав фланелевой рубашки и задумчиво прогудел вполне логичное «почему». Девушка над вопросом задумалась. Натура флорентийки была слишком просто устроена для вьющегося цепкой лозой сострадания, которое перманентно таилось в душе, но безучастной к чужим бедам назвать её было нельзя. Не всякая трагедия способна задеть, да. Однако горе Геше, о котором любительница бродить по коридорам сновидений ничего толком не знала, Коломбо взволновало. По-своему взволновало.       — Она… везде. И нигде. Девочка без места. Как те люди в автобусе: толпятся у выхода, не зная, на какой остановке сойти типа. Застряла, а живая, настоящая. Не фарфоровая кукла какая-нибудь, короче. Трагедия!       — Бывает же… — вздохнул Абеле, точно сам проникся животрепещущим рассказом об образе блуждающей странницы из снов. Ему вдруг подумалось, что кто-нибудь с театральной живостью сейчас рассказывает похожую историю, но героиней выступает уже другая девушка — также вполне реальная и осязаемая.       Повеса поймала себя на мысли о том, что Геше — эта отвратительная, гадкая, подлая девчонка, уставшая заниматься самокопанием — действительно лишь сгусток звёздной пыли. Перед сном хулиганка слушает, как с громким хрустом ломаются рёбра сновидцев. Посреди ночи по привычке просыпается, судорожно тянется к телефону. Затем снова отключается, представляя себя в объятьях старого друга — а на деле лишь обвивает руками подушку.       — Ага.       Итальянка тоже бесконечно одинока. Впрочем, большую часть времени она не думала об этом — необыкновенная тяга к тому, кто непременно оттолкнёт, постепенно забывалась. По-детски зависимую от своего мучителя спасала Павла.       Трогательный момент межличностных отношений. При первом рукопожатии, уверенно обхватив своей Любви запястье, подумай: «А не было ли ножа в другой руке?»       — А как дела у нашей рыжей непоседы?       «Рыжая непоседа».       Они умирали. Медленно, друг без друга. В этом вся суть неизменной манеры причинять боль, а после сгорать от стыда в страшной агонии. По крайней мере, Коломбо не чувствовала даже толику вины за то, что сделала. Или чувствовала, но скрывала. Внутри сидел настоящий монстр, прятался за множеством слоёв одежды. Представить сложно, как тело может хранить такое количество воспоминаний в рассекающих кожу багровых полосах. Откуда? Прошлые ошибки в попытках воссоздать нечто идеальное по образу и подобию покинувшего отца-Бога? Иллюзия для усиления жалости к тому, кто никогда не откроет истинного происхождения беды? Скрываться выходило всё труднее с каждым годом — не от понимания природы Зверя, а от самой себя. Бедная-бедная-бедная. Неужто Геше всё видела?       «…порадуйся, что тебя не может убить огромная дыра в небе».       Сознание очищалось алкоголем.       «Я люблю. Я ненавижу. Я злюсь. Я грущу».       Зачем? Часть человеческой природы. Зацикленность заслонила реальные причины таких порывов. Конечно же, Микела не сопротивлялась — за неё на кровавых полях страдала Павла. Но одна маска, отлитая из самолюбия и беспечности, сразу на два лица не налезет.       — А что она? — отозвалась девушка.       — Вы толком не попрощались сегодня. Случилось чего?       Флорентийка отчётливо помнила, как держала очерченное строгими геометрическими гранями лицо подруги, всматривалась в голубизну глаз. Исчезновение чешки будто обозначило точку невозврата.       — Я глупостей натворила. Забей.       — Глупостями великие люди историю сшивали, — отец повесы вновь улыбнулся, отчего клокочущая в горле стеснённость Коломбо ослабила хватку. — Никто, конечно, не застрахован от ситуации, где требуется выбирать из зол меньшее², но… что-то я не вижу у тебя в руках избирательной бюллетени, капитанша Мике. Павла — замечательный человек.       — Она лучше меня.       — Она сказала бы то же самое.       — Только потому, что я типа не верчусь зря во всей этой политической чуши, а Павла там уже увязла по самые не балуйся! — всплеснула руками итальянка с яростной озабоченностью. — Она! С варящим котелком, чуткая и заботливая! Да я… Я не знаю. Это невозможно.       — Невозможность определяется лишь нашим желанием позволить себе перешагнуть через разумность. Твоё счастье не разрушит тысячи жизней, — посерьёзнел Абеле. Лёгкое дуновение ветра поиграло с его волосами, как бы высказывая одобрение. — Мир так не работает. В противном случае ты извинишься и пойдёшь дальше, отказываясь от ваших песен и…       — И кашляя поцелуями, — флегматично подхватила Микела. Эти строки девушка знала наизусть: отец ещё в студенческие годы написал удивительную пьесу — пьесу обо всём. Она так и называлась — «Tutte le cose», то бишь «Всё это». Главный герой произведения вечно задавался вопросом. Одним-единственным, красной нитью связавшим всю историю:       «Откуда власть, сосредоточенная в руках моих?³»       И Абеле отвечал:       «Из мечты обиженного ребёнка. Хочется отомстить, воспылав своей силой, парить над остальными, с высоты птичьего полёта рассматривая тех, кто обижал в детстве. «Все будут расстреляны!», «ать-два, ать-два!» Красиво, не правда ли? Все чего-то хотят. Дети — не исключение.       Разве тебе, человеку, которому открыт доступ ко всем привилегиям мира, захотелось бы поделиться с кем-то, кто оказался случайным прохожим на улице или коллегой со скверным характером? Диктаторы отдают свою душу диктатуре, золотые горы распихивают по карманам друзей. Вся идея революционного подхода в том, что жажда справедливости иссякает, стоит обывателю коснуться безграничных возможностей, коими обладало действующее на тот момент правительство. Когда воруют у тебя — неприятно, однако разве плохо получить лишнюю копейку в свой карман? Никто не сможет открыто возразить. И именно здесь жертва ограбления становится грабителем. Вот, откуда власть твоя, дорогой Валерио».       Персонаж топал ножкой, просил перестать. «Ты есть зло!» — воскликнул он на двадцать пятой странице, размахивая шпагой.       «Зло — это такая форма добра. Нелепая, субъективная, как и само добро, но всё-таки форма. Я бы даже сравнил их с братьями, одному из которых в детстве уделяли недостаточно внимания, следовательно, он вырос недолюбленным. Зло с точки зрения обывателя гораздо ближе, нежели Добро, которое лишь посредством достижения какой-то высшей стадии святости начинает проглядываться в человеке. Как известно, приобретать не есть терять, ибо терять гораздо проще. Проблема в том, что всякий дурак считает своим долгом выбрать путь наименее тернистый. Зло требует кропотливого изучения. Готов ли ты, Валерио?» — с этими словами автор книгу закрыл, не дав герою ответить. Потому что Зло не считал неизбежной необходимостью. Потому что верил в нечто иное:       — Не пытайся, Мике, отыскать в пьесе себя или хоть сколько-нибудь похожий образ. Ибо я писал тогда не о тебе, не о твоей подруге, не о твоей маме. Не писал и о себе, подводя сюжет под идеологическую ипохондрию того времени. Поэтому не ищи. Образ сам тебя найдёт.       Выстрел. И ещё один. И ещё. «Tutte le cose» утонула в вине. Страницы слиплись от грязно-бордовых пятен. Гонорар потрачен на пьянство.       Когда-нибудь любая война заканчивается. Классицист любит наблюдать за тем, как человек борется с богом. Модернист будет удовлетворён картиной безблагодатного самоуничтожения, а его собрат с приставкой «пост-» порадуется огню из всех орудий по последним достижениям науки и техники. Однако все трое одинаково улыбаются, пожимая друг другу руки и любуясь размашистыми «автографами» на актах о безоговорочной капитуляции. Абеле давно сложил оружие — нужно спасать Настоящее.       — Мы поедем к Гавелам.       — Сейчас?!       — Нет, не сейчас, — Коломбо мотнул головой. — Недели эдак через две-три начнётся самый сезон, в городе будет нечего делать. Сарти рассказывал об их с мужем дачном участке в пригороде… Погостим там на каникулах.       — Не шутишь?       — Шучу ли я? Глупость какая. Для шуток нужна либо подходящая постановка, либо талант. Всё вышеперечисленное я уже лет десять как оставил. Смело лови на слове, милая.       Вот она! Вот она, расплата за те секунды наслаждения, за сиюминутную готовность пренебречь всем на свете ради волшебных мгновений — итальянка бросилась мужчине в объятья.       Он никогда раньше не замечал, что глаза у дочери такие тёмные.