1993

      Микела не спала эти несколько дней. Что-то в её искажённом наркотиками сознании никак не давало покоя, беспрестанно шевелилось, словно недобитый таракан. Она имела привычку засыпать только под утро, посему идея обедать в полдень рядом с высыпавшейся в столовую толпой казалась бессмыслицей — к чему пропускать завтрак, если можно перенести его на три часа? Всё равно ела девушка мало; античная пышность фигуры обыкновенно поддерживалась отказом от здорового образа жизни, как ни странно для всякого, кто стремится к золотому стандарту, посвящая себя изнуряющим диетам. Глупая мода на идеальное тело. Субъективность принимают за чистую монету, пока жертвы конвейера страдают от проблем с пищевым поведением. Павла столько статей написала об этом — множество слов-сигналов, внезапный хлопок по плечу. «Вы важны. Ведь действительно важны, понимаете? Продолжайте бороться¹».       Иногда приходилось вставать в одиннадцать, потому что к Войтеху забегал курносый мальчишка (поляк без родины; некое варшавское очарование прослеживалось), и они оба страшно шумели, сидя за барабанной установкой. Недалеко от участка в это время проходил товарный поезд — огибал заросшую станцию и летел по инерции дальше за горизонт. Всё, особенно в кухне, тряслось от стука колёс. Криштоф с мужем привыкли: один придерживал утварь рукой, читая газету, другой месил тесто для оладий. Павла вглядывалась в туманно-зелёные поля и сортировала запросы волонтёрских книжек для поступающих в высшие учебные заведения (другими словами, работала, несмотря на отпуск).       Мир трещал. Трещали барабаны, трещали гружёные поезда, трещали будни без ласковых слов Гавел. Флорентийка часто убегала за территорию — курила. Мысли все в дыму, искрились, гудели. Маленькие вагончики, несущиеся по солёным лужам. Она не имела привычки плакать, потому что голова часто болела. Могла лишь иногда взгрустнуть, однако это означало, что Коломбо нет никакого дела до сквозного отверстия в собственном сердце. Активистка расшифровать подобное состояние не могла, из-за чего мучилась ежеминутно.       Но однажды девушке удалось заснуть. Всего на двадцать минут, обычно так в дороге бывает, когда нет времени даже ненадолго остановиться в мотеле. Зато какие двадцать минут! Снова болтали с Геше об устройстве «взрослого» мира, причудливой философии тех, кто, подобно черепахам, на спине несёт плоскую Землю в будущее; позже по телевизору вновь прогнали репортаж о воронке в небе. Сон с рассветом превращался в кошмар с заголовков газет. Причина возникновения аномалий неизвестна. «Казалось бы, чем не предзнаменование?» — хохотала где-то в каменных джунглях Павлик. Количество погибших не выяснено. Уже ведётся реконструкция зданий. Сухой голос диктора. Поезд, сошедший с рельс.       — Таддео приедет на неделе, — начал Абеле. Деметрио от скуки присел рядом. — Сейчас в Милане не протолкнуться, поэтому он погостит некоторое время здесь. Может захватит тебя с собой по пути домой, если хочешь. Слышишь, Мике?       Дочь ему не ответила.       — Надо будет бельё постельное подготовить… — задумчиво промычал Сарти. На его слова никто внимания не обратил.       — Я останусь здесь. Меня Ракеле снова в суд вызывает: так сжала бумаги в прошлый раз, что, окажись в её ладони камень, брызнул бы сок². Страшное зрелище, — мужчина обрамил свою реплику пламенным жестом. Вынужденная поучаствовать в разговоре девушка с удивлением спросила:       — В суд? Зачем?       — Откуда мне знать, капитанша? Дом, видимо, покоя не даёт. Но зачем ей он? Ещё и с участком. От последнего мужа ведь достался целый остров: застройся хоть до посинения, а потом соседние колонизируй и объявляй новые земли доселе неизвестной частью Италии.       — Разве так можно? — засмеялась Микела.        — Всё можно! Всё можно, дорогая! Но тогда и только тогда, когда ты — Ракеле Вигано.       — Вигано-Коломбо-Белло, — итальянка наигранно-гордо подняла вверх указательный палец. Символ превосходства коллекции фамилий и серийной моногамии над всеми прочими благами жизни в браке. — Лично мне вообще по барабану, пап. Просто не приходи типа.       — Хорошая идея. Можно залечь на дно, стать федеральным агентом, а потом…       — Йоу, чего-чего?       — Да так, мысли вслух.       Мысли вслух, действительно. Девушке вспомнилось, как мать её, огибая свою же некомпетентность в затронутой теме, с грязью мешала личностные характеристики «либеральной отрыжки» общества. Женщина почему-то отказывалась принять во внимание тот факт, что она в полной мере довольствовалась благами, которые эта самая «отрыжка» произвела на свет в муках. Всё говорила о неизбежном социальном неравенстве: «Белый никогда не встал бы под солнце в рубахе ради тростника или хлопка». У Микелы вырвался горький смешок. «Ты на самом деле очень ограниченный человек, а всё пытаешься умнее казаться, хотя в школе ни разу не была. Я вот за партой прилично отсидела…»; белый шум. Всё громче и громче, в юных голубых глазах не ярость, но тихое презрение. И вот Ракеле, нисколько не ограниченная и всесторонне развитая личность, всю жизнь гоняющаяся за мёртвым сокровищем в позолоте, крошке дождевых капель (Не слёз ли?), взяла кроссворды, звеня тяжёлыми кольцами, и не смогла с первых секунд вписать в ровный ряд клеток слово «свобода». Снова начала разглагольствовать о сказочном обратном расизме, существующем только в сознании убеждённых консерваторов. «Делать надо так, как я говорю». Предложила арбуз. Будто вернулась к прежнему образу. Забыла всё. Тему перевела; теперь актуальна поездка на север, приуроченная к смерти Луки. Обе помолчали. Вот-вот вытащит нож и попросит убавить громкость дыхания. Но это другая мать — та, агрессивная, подающая острое лезвие, — где-то в коллективном сознании детей, переживших насилие. Эта поправила браслет и ушла. С-в-о-б-о-д-а. Коломбо вздохнула. Кажется, визиты теперь прекратятся. Правильно кажется. А не поддельное ли воспоминание?       Арбуз. Деметрио взял дольку, между пальцев побежал сок. Дождик закрапал. Где-то в соседней комнате над бумагами корпела Гавел. Чешка указала бы на то, что в поведении матери Микелы виноват отравляющий всё и вся патриархат. Верно подмечено, Справедливость.       — О чём задумалась? — Абеле толкнул сидящего рядом друга в плечо, обращаясь между делом к дочери.       — Да так. Фигня. О Ракеле.       Ей видится, как Биргит на старости лет, сражённая болями в ногах, жалуется на коммунизм, атакующий молоко ядовитым злословием — всё прокисло, вытекло, на траву капает с бумажного пакета, реки воедино сливаются, кругом деревья манговые, одно в другое вросло; ладаном, что ли, пахнет? Теперь одни сливки свернувшиеся, святая благодать и какао по выходным, да раскатисто смеющийся Таддео, громовержец, полноватый и синевласый от заблудившихся в прядях полосках молний, на руки берёт сыновей будто бы от разных женщин: один меланхолично глядит со сцены героем Шекспира, второй никак рукой не достанет до облаков, где сидит покинувший их отец — вычитывает текст, который до него ясным жемчугом глаз сверлила королева замаранной бумаги. Пророческий текст. Скоро в развалинах лежать будет мир, а от мира в поле дева выйдет, тысячей мотыльков разлетится. Миру мир. У него плохой сценарист, спецэффекты хороши лишь тем, кто с задних рядов родом. Яйцо от стыда краснеет — воскрес. Тут Коломбо посмотрела на салфетницу — в неё кораблики с зелёным парусом ждут моряка. Наводнение-наводнение, дай водам этим укрыть мой грех³. Девушка шевельнула тёмнобровой задумчивостью, в ней образовалась глубокая морщинка. «Будешь старухой в тридцать лет!» — выйди вон, мама. Вы-й-ди вон. Как за чёрные ели уходят оранжевая дорога на холме перед домом и треуголки облаков, завёрнутые в сатин. За асфальтом, у сарайчика, гниёт шведский автомобиль. В роду у Микелы не было шведов, только пьяницы.       — Действительно «фигня», — отец широко улыбнулся. — Всё о Луке да о Луке?       — Неа. Об арбузе.       — Арбузе?       — Помнишь, она приехала, разоралась, блин, и арбуз мне предложила типа? — итальянка посмотрела на Абеле, надеясь, что он продолжит её мысль.       — Это не Ракеле. Это ты о Фелисити.       — Фелисити⁴?       Тюбик с розовой краской лежит на полу, ребёнок разбивает зеркало⁵:       «Марионетка режима, тебе, сука, скрепы жмут? Не мешают гордости за очередной мой диплом или выигранный конкурс? Сегодня ты говоришь, что я — бездарность с кашей вместо мозгов? А завтра? Не Мы, нелепое Мы, а Я, красивое, звонкое Я, победительница. И Я нужна тебе лишь тогда, когда сияю золотом первого места. Нет никаких Мы. Ненавижу это „Мы“. От ненависти дрожу, не от страха. Конец связи».       — В Милан я бы съездил, — Сарти, меняя тему, не знал, куда деть руки — описал ими цирковой полукруг, — в следующем месяце-то. Ну или после, как знать.       Павла что-то ему крикнула. Не разобрать.       — На неделю моды? — Коломбо зубочисткой указал на новые подтяжки приятеля. По-доброму, как всегда делал, не смея удержаться от маленького спора. — Всех там сразишь, спору нет.       — Сам-то! — мужчина снял с собеседника небольшую шляпку, какую обычно носят бродячие художники из французских фильмов о сексуальной революции. Никто, конечно, никогда такого фильма не смотрел. — С Войтехом в одном сундуке рылись на днях?       Вспомнив перформанс с ковбойским атрибутом, флорентийка тихо хихикнула. Её отец белым рукавом джемпера, висящего на плечах, махнул в знак примирения. Мало-помалу друзья угомонились, вернулись к пустому созерцанию кухонной утвари. Голова девушки легла на чёрный гранитный подоконник. Тихо гудит фундамент порочной мысли; Валькирия? Старшая Гавел пальцами стучит по клавишам, набирает горящий текст.       — Павла скоро? — не отрываясь, спросила девушка.       — А?       — Павла, — повторила она.       — А, она… Проверь, — Деметрио, в разговоре не заинтересованный, кивнул в коридор. Захрустел крекерами. Луком запахло, кристаллы соли растаяли на языке. Попил бы хоть, да на столе только рыжий лимонад с тугой крышкой. — Не говорит, что именно делает.       Глаз колет. Не лезь пальцами, изумруды в пыль сотрёшь. Так Таддео говорил. Рыбкой, однако, зовёт не Микелу, но Гавел. Скоро он приедет. Странно — Коломбо, а Отец⁶. Сына же два — день и ночь⁷, по-разному одарённые. Путаница страшная. А девушке всё равно: лишь бы здоровы и счастливы.       Она поднялась со стула, вышла с кухни на перекрёсток. Дверь в кабинет была слегка приоткрыта: довольной громкий шёпот перебивал тиканье часов. Итальянке хотелось вместо стандартного циферблата увидеть диковинку с кукушкой в сусальном золоте, но нет. Здесь потёртый стол в самом углу, у стены, печальное алоэ⁸ да полотенце с кисточками, покрывающее табурет. Рамы стояли голые, несмотря на страсть семейства к хорошим занавесям; стены спрятались под светло-зелёной⁹ краской. Если весь дом светился гостеприимством, то формальный штаб активистки производил впечатление гнусное. Сюда даже солнечный свет проникал иначе — окна заклеены вырезками из газет.       Чьи-то босые ноги шагали ко входу (Микела слышала, разумеется). То укутанный в халат Войтех взглядом провожал юношу, спускающегося со второго этажа. Прекрасный Антоний¹⁰, рой веснушчатых звёзд. Почему прикосновение к великому — неизменно грех? Нарушаешь правила, значит, смелый. А смелым быть скучно¹¹.       — «Серийная моногамия убивает», — Гавел оставила клавиатуру в покое и повернулась к подруге лицом. — Так он сказал о твоей матери. Занятно, приверженцы культа редко ругают идолов.       — Тот поляк? — приземлилась на табуретку флорентийка, вопросительно нахмурив брови.       — Именно, — за словами последовал твёрдый кивок. — Тоже его ждёшь?       Неумелый, случайный выпад. Шпага из рук, эфес едва коснулся пола. То ли шутка, то ли правда; поди угадай, поди попляши. Микела никогда не опережала события. Ждала неизвестно чего, узнавала черты совершенства в простом, а простое узнавало черты совершенства в ней. Замкнутый круг, обе не у дел: любой дружеский укол вдруг намеренное оскорбление. Нельзя так, нельзя. Жест — напрямую к ней, взгляд — удивительное предзнаменование, слово ласковое — не всё потеряно. Чувствовала в ладонях осколки, никак не хотела уходить. Бывает любовь какая-то странная: уверена в себе, твёрдо стоит на ногах и вдруг — пошатнулась — бежишь поднимать. А ангел, мечта, первое «доброе утро» уже уходит. Пусто. Сколоченная наскоро опора рушится теперь уже у тебя.       Коломбо еле произнесла:       — Очень смешно типа, — наверняка уважаемая Гавел за тон выскажет всё во время ссоры, — ты обещала поле показать.       — Ах, это. Ну пойдём, — словно забывшая проверить домашнее задание мать. Непринуждённо, спокойно. Это не призыв к действию, скорее указание на собственную ошибку. Разве бывают столь прекрасны люди? Если Её удел — слава, то Микела с боем берёт заслуженный позор¹². «Ну пойдём».       — Пойдём куда? — влез в разговор из ниоткуда возникший Чех. Рыжая чёлка убрана на невидимке у виска, душа вечно в поиске. Он обвёл глазами комнату и поднял брови: — Бар же закрыт.       — Мы не в бар, братец, — Павла по-лисьему ухмыльнулась. — Ничего не хочешь мне рассказать?       — Не хочу. Кроме того, что тебе второй день подряд письма приходят не на тот адрес, а я от этого страдаю.       Микела прямо комментировать ответ не стала — только пару раз поморгала и потянулась, «невзначай» указывая на одежду молодого человека. Тот сопроводил жест равнодушием.       — A buon intenditore poche parole¹³, — заключила флорентийка. — С нами брать его не надо только.       Олень копытом забил, зафыркал, не пожелал выдать удивительный секрет. «Влюблён ли?» Нет. Играется всё. Никак жизнь полной грудью не вдохнёт, оттого потерялся, запутался; из-под стройных ног вдруг самоцветы — красивая ложь. Рога ещё не выросли, уже в серебре (от него нечисть мрёт). Комнатка для благородного зверя что гроб. Сейчас бы танцевал, а не паясничал:       — Главное — не количество, а качество, — неуловимы, идеалистичны олени. Войтех не исключение. Шутливо встал в позу.       — Все это знают. Давай-ка я с другого фронта зайду, — Павле любая тайна — война, — нравится он тебе?       — Не нравился — не приглашал бы.       — Нравится, так нравится. Но влюблён ли?       Влюблён, влюблён, а? Нет. Сказано же, сестра. Коломбо, например, знала. Сама будто бы и не любила, и не будет любить. Высохла, сделалась маленькой, сердце превратилось в шкатулку, обитую дорогой тканью: в неё никогда ничего не положат, станут изредка только любоваться, а потом уберут на полку. С таких пыль не вытирают, потому что на следующий день рождения именинница получит подарок в разы привлекательнее и бесполезнее. Есть сердца Данко¹⁴, синие искры в поле с историей самопожертвования. Есть сердца-уравнения, сплошь кардиоида, страсть сухой математики. Есть больные сердца, заключённые в груди у поэтов и поэтесс. А есть сердца-шкатулки. Какое сильнее болит? Чёрт знает.       — Любил — не спал бы.       Активистка могла съязвить, но не стала. Подруга подхватила мысль, и девушки вдвоём вышли из кабинета, оставив Гавела в проёме.       — Берёте или нет, ну?!       — Берём, — бросила наконец Павла.

***

      Существуют на свете удивительной простоты персоны — они всегда желаемое принимают за действительное. Марти был всеми этими людьми: клубничная глазурь непременно казалась ему кокосовой, серый цвет — аквамариновым, а неудобные скамьи превращались вдруг в королевских размеров кресла. Подспорье для этих рассуждений? Бросьте! К чему? Всё и без него ясно. На пару минут итальянка задумалась — а не повторяет ли она судьбу пародии на трикстера?       Мёртвые молчат. Живые хотят посмотреть поле.       Путь к бистровому Парижу пролегал через рощицу, искусственно высаженную местными в память о жертвах Холокоста. Средь деревьев блуждал там особенный дух скорби — не такой, чтобы в дрожь, напротив, в ликование. Тёплые руки обнимали загорелое лицо, Коломбо останавливалась у каждой скамейки. Птица на столбе¹⁵ пела. И, верно, не птица вовсе; божество с выколотыми глазами. День преобразился по команде сценариста, ропот исчез, над посевами, где-то вдалеке, дымка. Чех вздохнул:       — Лучше бы поехали поездом.       — Платить с зарплаты будешь? Мне вот не перевели ещё, — сестра демонстративно порылась в карманах. Нет, мол, ничего, дорогой. — Кела?       — Ваще ноль, — совесть наружу. Действительно пусто.       — Сущая неожиданность, — ударился в недовольство попутчик. Кусты задел поток ветра, те задрожали от угрюмости. — Ладно-ладно, только без брожения умов. Если бы мои монологи делали капитал! — слушательницы всего только фыркнули с некоторой долей снисходительности. Зажужжали пчёлы. Тут птица слетела со столба под чёрными лентами и села юноше на плечо, тихо пискнув. Отчего-то Войтех встрепенулся: — Смотрите, невидимая рука! Это зна… Ой.       Обветшалый колышек, накрепко вбитый в землю, показался чуть выше, нежели в начале пути. Компания, как ни странно, будто ходила вкруг него уже час, думая, что дорога ведёт к назначенной цели, а не в абстрактный центр трёх поникших осин. Надписи на указателе не различить — оно и не надо: эпитафии читать неприятно. Вороным крылом обернулись ключицы Войтеха. Самой пташки след простыл. Тихо-тихо стало.       Гавел повалилась на землю:       — Люди! Ну что за мука?! — вырвала клок травы и выдохлась в один миг. Перед глазами тысячи безымянных, кубарем катившихся по лестнице хаоса вниз; прохожие погибали под завалами. Странна метафора, когда от снов гибнут. Яркая брошюра не способна обернуть вспять время. — Страшно. Столько уже их! А там чего? Едут опять?       И действительно ехали. Прелестная маленькая машинка в два места. Таддео машинка, точно. Прокатиться хотелось, в Милан, скорее!       — Как оно, м? — облокотилась на столб Геше. — Чего не спим?       — Не хочется, — итальянка потёрла виски. Многозначительно, с чувством. — Рано типа.       — Спать не хочется, а спишь. Говоришь смешно. Верю, — школьница улыбнулась. Просёлочная дорога извернулась гадюкой. — Дед твой? Вижу, дед. Осторожнее. За Войной ведь Голод скачет. Посмотри, например, на свои зубы.       В руках Коломбо два клыка смеялись в розовой лужице. Десна вся пустая. Покуда сердце бьётся для гнёта — покоя не будет и для пророков, наречённых убогим сборищем пострадавших от своих же решений. Назовите летом. Хватайте велосипед. Поле развернулось содержанием толстенного словаря. Потеряемся в кукурузе с острыми листьями, тень? «Dio è sempre con me!» — вторит толпа, ведомая таинственным маяком по ту сторону родного звёздного скопления. «Бог всегда со мной», — первая строчка гимна для умирающей цивилизации.       Спасение в революции. А революция цветёт переменами, которые все давно ждут с упоением, но втихую, чтобы сосед не смог с укором писать донос поздней ночью. Свергнуть Неизменную? Красивая история о неминуемом поражении. Земля, планета рабов и господ, настолько истощена гнётом буржуазного класса, что, кажется, создавалась обречённой. Контрастирующая с неоновым восходом растительность вросла в небоскрёбы, словно ненависть в сердца людей.       Но сегодня… праздник. Сквозь мрак разъеденного чёрными дырами космоса к свету устремляются юстициары. Достопочтенная публика (неблагодарные рыла) ликует, брызжет слюной. На их впалых щеках запёкшаяся кровь; грязная подворотня, названная по счастливой случайности Площадью Победы¹⁶, изнывает от ужаса. Микела увешена цепями — она проникает в толпу, рассекая пространство походкой победительницы. Посевы расступаются.       В девушку летит камень — бордовый кровоподтёк на месте глаза распухает от удара ещё больше, покрывается синевой. Просаленные волосы прилипают к шершавому лбу. За оглушительным потоком оскорбленией — унизительный хлопок, после — гром аплодисментов. Приговор узница кошмара не слышит.       Она сделала всё, что могла. Кожа в ссадинах и шрамах пестрит гематомами, напоминая о позорном поражении; провода, торчащие из затылочной части, местами оборваны. По ступенькам забираться пришлось с огромным усилием — мясо на ногах превратилось в лохмотья. Цена свободы была слишком высока, но попробовать стоило.       За Войной Голод скачет.       — То облако похоже на ананас!       — Сам ты ананас, дурак. И не ори: Кела спит. Примечания: ¹ Во-первых, персоны с РПП важны. Во-вторых, Павла в подростковом возрасте поборола компульсивное переедание и является авторшей книги по реабилитации. ² Замятин, «Мы»: «Его рука сжалась: если бы в ней был камень — из камня брызнул бы сок». ³ let the flood begin // let the water cover my sin (песня Moremoney — Elizabeth) ⁴ На самом деле эта сцена из жизни Павлы, т.к. в тексте сказано о голубых глазах и тихом презрении (у Микелы, соответственно, глаза зелёные, а реакция на выпады матери с точностью противоположна); чешка когда-то рассказывала подруге о последней встрече со своей матерью (после социального перехода отца), та была настроена пассивно-агрессивно, требовала встать на свою защиту. Женщине впоследствии диагностировали ментальное расстройство, больше она с дочерью не виделась. Следовательно, воспоминание Коломбо действительно ложное, на что Абеле ей и намекает. Гавел эту тему далее по тексту арки не поднимет ни разу. А вот «поправляла браслет» и «звенела кольцами» как раз Ракеле, только уже при настоящей встрече до смерти последнего мужа. ⁵ Поверье гласит, что любое зеркало ведёт в мир двойников/антиподо_в или астральную проекцию вселенной. То же самое можно сказать и о снах. Помимо прочего, разбитое зеркало — к смерти. Иногда зеркала бьют специально, дабы избавиться от негатива и в будущем всегда смотреть на отражение с улыбкой, накапливая в проекции позитивную энергию. ⁶ Бог у христиан един в трёх лицах: Бог-Отец (старец, мудрее всех и могущественнее), Сын Божий (Иисус) и Святой дух (голубь, сошедший на Сына во время крещения). Последний, если верить некоторым трактовкам, с особой целью наделял избранных людей сверхъестественными способностями. Коломбо с итал. — «голубь». ⁷ Два сына — это не два Христа, а Каин и Авель. Презренный и проклятый, старший обречён на страдание, а младший, блаженный праведник, начинает цепь смертей невинных. В гностицизме эти ребята являются сыновьями лукавого (сатаны) и Евы. В традиционном христианстве, правда, не сатаны, а Адама (личное бессмертие, Божья благодать и всё прочее). Так или иначе, Таддео связан с грехопадением, Красным драконом; его единственная супруга же — глубоко верующая женщина, фактически является Женой, облачённой в солнце.