«Ahoj, P. Je mi špatně. I'm drunk. Again. Don't tell father. Fathers, actually. He-he. I'll see u at five o'clock. if I don't die, ofc. Dobrou noc a sladké sny, sis. XOXO Vojtěch. P.S. Michela, nedotýkej se mých cigarety!»¹
Разумеется, злосчастная пачка сейчас у итальянки в кармане. При подруге она курить не стала: разумеется, мысли чесались от раздражения, как болючие ранки от иголок под ногтем — младший Гавел своим отсутствием портил всю малину. Присутствием тоже, только теперь-то он уехал! Пассивная агрессия, не особо Микеле свойственная, вконец улеглась. Из окна выглянул Деметрио. В «домашней» рубашке, составленной будто из наспех сшитых полос ткани: — Чем занимаетесь, молодёжь? — крикнул он, уронив капли с мокрой тряпки в пустые заготовки клумб. Уборку с мужем делали. Как Павла ни старалась, брови расслабить не получилось — они изогнулись совсем странно, вскрикнули и убежали ловить экспрессию более естественного формата: — Велик проверяю. «Велик» этот от неё звучал так же естественно, как от рабочего шахты крепкая матершина. Расправив широкие плечи, активистка погрузилась в инспектирование, хотя средство передвижения выглядело и без того вполне достойно. Открытая рама с выцветшими наклейками на ней блестела от заходящего солнца, тонкие колёса «топтали» мокрую траву: обрати в коня — добрый будет друг. Девушка удовлетворённо провела по волосам рукой — неаккуратно стянутая коса упала с плеча, волосинки, на ощупь напоминающие тёплый песок, выбились мелкими пучками. Спустя пару мгновений ей пришлось снять резинку от неловкости в движении пальцев; большая ладонь опустилась к бедру. — В этой семье поездки обычно серьёзными вещами заканчиваются, — отозвался Криштоф, продолжая скрываться в глубине комнаты. — Смотри в оба, Микела. Павла поперхнулась и быстро оглянулась на адресатку. Та застыла на месте в нелепой позе, пытаясь добраться до сумки с продуктами. «Жаль, что в трое смотреть нельзя». — Кела?.. От плохих шуток всегда хочется пить? Лимон упал в крышку термоса вертикально. Теперь итальянка с досады фыркнула по-своему, лениво и безразлично. Подобно всякой персоне, живущей на заголовках газет о «лени, порочащей человечество», которые писали Павлы Гавел. Другие Павлы, не эта. Кому вообще в голову могло прийти пить кофе с долькой лимона?.. Так или иначе, комментарий Криштофа не дал об этом задуматься. Захотелось на пару секунд оторваться от реальности. Нога Геше свисала с края кровати, пока мебель плавно скользила в воздухе между дверными проёмами. Мимо пролетела музыкальная шкатулка; балерина крутилась на тонкой ножке; скреблась о стенки черепа ломанная мелодия, будто кто-то раздробил молотком механизмы. Внутри — молочные зубы. Выбитые всё тем же молотком, кривенькие и беззащитные. Пугающе многозначительные символы. Павлик. Па-па-па… Павла! — А Вы юморной, — ответила с опозданием Микела. — Зачётно сказано. Излишне пафосный поклон мужчины слышен был на соседней улице. После этого он вернулся к делам. Деметрио же закатил глаза; морщинистая кожа едва не треснула от натяжения, губы образовали тонкую линию — слова стали свистом: — Ты ужасен… — Всё для тебя, — фраза наверняка была обрамлена дерзкой ухмылкой, которую никто не увидел, кроме сверкающей горы посуды и стойки для мётел. Гавел, испытывающая и без отцовских шуток колоссальные нравственные страдания на ежедневной основе, громко цокнула языком. Небольшая перепалка осталась без комментариев, ибо распалять машину юмора — себе дороже. Активистка руку набила на грубых методах, а молчание, как известно, есть настоящее золото. Заполнить паузу в нагрянувшем полилоге оказалось нечем: воцарилось то праздное спокойствие, какое обычно сопровождает бессмысленный трёп на светских раутах — все смотрели друг на друга безразлично-пытливо, книжно касаясь полуоткрытыми ртами воздуха. Микела отправила такту воздушный поцелуй. Ей беседы домоседов чужды. У них есть крыша. А где она живёт? Есть ли такое место «нигде»? Из чёрных дыр не выходит свет, что не исключает, однако, наличие окон; таким же образом не исключаются прорехи в душах довольных жизнью.***
Бесполезная осень в резиденции Белло. Лука красит волосы, блонд слезает с рыжих прядей. Все почему-то в кашемире, кроме Микелы. 20ХХ. Пришлите подмогу.
— Для меня невыносима мысль о бессмертии. Я лучше оставлю с разбитым сердцем любимую женщину: пусть ей станет без меня ещё больнее, чем со мной, но не наоборот. Чтобы она ушла, а я остался?! Буду волком выть от осознания своей беспомощности и бесконечной покинутости, но бессмертным быть отказываюсь! — политики все одинаковые в этом измерении. Собирательный образ много говорил, плясал у зеркала. Язык длинный для красивых слов, вплетённых в витиеватые речи. Под костюмами гнилые абрикосы: бери — не хочу. Мягкие черты лица обрамлены непослушными завитками, шея в засосах. Глаза, мягко скажем, странные — зрачки глупые, похожи на смазанные следы от печатей. — Скажешь тоже, крокодильчик, — хмыкнула Ракеле, явно не вникая в суть беседы. Она была гораздо больше заинтересована в своём маникюрном наборе. — Как работа? — вопрос без ответа. Лука ближе подошёл к зеркалу и принялся рассматривать плеяду красных пятен на щеке. Кортизол подскочил на днях, полезли прыщики; их трудно скрыть тональным кремом, а приметливые папарацци обязательно приметили бы расхождение в оттенках. Всё внимание к Белло. «Встану боком во время фотосессии. Пусть лучше в кадре останется… останется нос. Другая щека. Да-да, точно. Другая. Так более презентабельно — напишут, что я занятой человек». Вместо этого, мужчина, однако (после длительного затишья), крикнул: — Я тебе говорю! Бессмертие — удел плебеев. Для государственного деятеля люди — синие тени, размытые в случайном движении. Он не видел лиц, слов, не видел жизней, которые, вероятно, всего лишь статистические ошибки в демографическом плане. Путал прохожих с теми, кого когда-то знал и знал хорошо. Только смешно это или грустно — не знал. Не хотел знать, вернее сказать. Рыжие волосы — не рыжие: одеколон, ржавчина и блеск в глазах. Сейчас Лука пах невинной весной, первым рассветом после грустной дождливой недели, падающими звёздами из чистого серебра. Микела заметила перемену, и её уголки губ поползли вверх, образуя хитрую улыбку: — Ага… Ты жить не хочешь? — Неправда, — возразил собеседник. — Хочу. Моя рутина, разумеется, уступает поцелуям прекрасной госпожи Белло, — промурлыкал он, глядя на жену. Ракеле лениво улыбнулась. — Лишь констатирую факт, пчёлка. Крокодильчики и пчёлки, надо признать, одинаково ужасны вне контекста. В нём — ещё хуже. Флорентийка поморщилась на неуместное прозвище, но промолчала во избежание конфронтации. Более того, нить разговора и без того ускользнула. Нашла новую: — «Мистер Твистер» факты из пальца высасывает, все просекли уже. Люди просто хотят стянуть с тебя брюки. Да поскорее. Dolce vita²! А по мне дерьмо помпезное, вот что. — Michela! — возопила Ракеле, вскочив со стула. Каблуки жёстко загремели об пол. — Siivoa suusi³! — Пчёлка, — Лука нахмурился, — не пора ли тебе замуж? Ударило в нос моющее средство для стёкол (то самое, с лимоном, манго или могильной свежестью; трудно сказать, запахи странные) и лапшой быстрого приготовления. Коломбо не знала почему. В этом доме никто и никогда не прикасался к еде, стоимость которой была ниже вьетнамского чая за сто долларов (его покупают, на самом деле, только совсем отчаявшиеся). Упаковка стояла на полке слева, за свадебным сервизом матери. «Для повышения потенции», — гласила этикетка. Итальянка не любила играть грязно. Геше любила. — А тебе? — два голоса ответили в унисон. Белло стоял босиком на мятой газете. «Тайная жизнь сливок общества: местный политик попался на горячем». Жёлтая лента обрамляла заголовок и фотографию на первой странице. Двое мужчин в окне пятизвёздочного отеля. Растроганные историей потенциальной измены фанатки. Скандал. «Всё-таки прочитала, ха? — он тяжело сглотнул, толкнув стопку бумаг под ванну. Платиновый, в который мужчина красил волосы, радугой осел на перчатках. — Ах, верните её в пузырь!» В окружение надёжных четырёх стен без обоев, с низкими окошками и матрасом на полу вместо приличной кровати. Туда, где солнце касалось щёк, рассыпало веснушки. «Хорошо, что она… — смешок, сдавленный, но смешок, отскочил от зеркальной поверхности напротив невнятного силуэта, — мне не дочь». Микела не улыбалась у него в гостях. Если бы слово «никогда» каким-то образом обозначили временными рамками, наверняка нечто страшное случилось бы с Белло. Политик не привык к новым ярлыкам. — Глупости говоришь, — больше он говорил сам с собой, нежели с падчерицей. Девушка в другой комнате, не видела реакции. Прекрасно. «Чего ты хочешь? Денег? Особняк в пригороде? Всё дам, только не мучай». — Вот не надо мне тут… этого самого, — флорентийка фыркнула. «Кончай обзывать «пчёлкой», coglione⁴». Горячее дыхание опалило кожу. Слишком далеко и близко. — Mi stai sul cazzo⁵. — Anche io vi amo⁶. «Враньё».***
Не хотелось чувствовать плоть, слезающую с костей — в будущем ждали счастливые лица с добрыми улыбками. Обнять вечность. Трудно ли это? Даже у бога нет всех вариантов концовки, руки в мозолях от постоянного перелистывания страниц. Она или, скорее, они уже читали Книгу Судеб. «Вы не можете спасти всех», — гласит первая строчка. Окольными путями, проводя бессонные ночи над рукописью. Спасти. Пожалуйста. Синяки расползлись по бледной коже под каждым из четырёх глаз. Самка богомола вытерла почерневшим рукавом слёзы; массивные серёжки зазвенели, когда она махнула головой, чтобы убрать надоедливые пряди. В свитере, связанном протеже — космос. Ежели нельзя вычленить из истории всё плохое, она готова написать её заново: без сцен, где любимое дитя умирает на руках, прося спеть в последний раз. Без ужасной войны продолжительностью в целую вечность. — Останься со мной, — осторожно цедило существо сквозь стиснутые зубы. Больно писать со вскрытыми венами. Крылья? Нет их. Слепота ощущалась физически. — Останься-останься-останься… Девочка хихикнула в ладошку, ласково и дразняще: — Я вас придумала. Ну как я могу уйти? Глупые. — Мы стараемся, — незнакомка сжала свободную руку в кулак, — так сильно стараемся! — слёзы покатились вниз — щедрые капли осенним ливнем прожгли бумагу. Кому нужна бумага в двадцать втором столетии? Сохраните лес, Павла же попросила. — Нужно стереть всё. — И потом воспроизводить тот же сценарий раз за разом? Зачем? Надеетесь, что внезапно станет лучше? — ребёнок заметно помрачнел. — Зайди с другой стороны. Проторенные дорожки — лажа. Хранительница оторвала голову от работы. Широко раскрылись глаза. Вспышка. Девочка сложила патроны в мешочек. Зайди с другой стороны. Стрельба в полдень, не за завтраком. Пусть будет так. А Микела пакует вещи. У жизни есть края, безопасно прижжённые спичкой. Дальше них огонь не идёт; лишь терпеливо согревает память. От него не избавиться — должен сам уйти. Чем-то напоминает приставучих людей, которые всё носятся по орбите и никак не соскочат с металлического обруча Судьбы, хотя ясно стало давно: не нужны они здесь. Да и не только здесь, везде. Уходят в забытье персоны подобного порядка неохотно. — Спросить хотела что-то… — причмокнула Гавел. — Ай, зараза. Ладно, потом. Я обкатаю? — Разумеется! — беспечный тон Деметрио спрятал зевок, и мужчина снова исчез из поля зрения. Делать нечего, вынужденная физическая активность неизбежна. Коломбо пожала плечами, забыв по привычке, что жест предполагает одновременное участие сразу и правой, и левой сторон. Из-за этого вышла неуклюжая волна танцевального элемента: — Я хотела тут потусоваться. Постоянно же носимся туда-сюда, не?.. — Я, дорогая, не собираюсь на каникулах сидеть в четырёх стенах, — ответила Павла строго. — Закостенею вся. Коломбо уже даже не удивилась тому, что девушка употребила слово «каникулы» без иронии и не в отношении брата. Стоять перед выбором без выбора — занятие довольно увлекательное. Нащупать рычаг убеждения, за который можно дёрнуть без последствий, флорентийка не умела: лучшая защита — отсутствие нападения. И она не стала испытывать удачу, меняя тактику. Пару минут спустя парочка катилась с крутого обрыва на фантастических гибридах велосипеда и веры в чудо. Несколько раз Микеле прилетело по лицу веткой с паучьими пальцами. Казалось, что закипела в наезднице жизнь, а затем в одночасье улеглась на место. В высоком кустарнике злорадствовали птицы. Украсил тропинку сдавленный писк. «Лучше махнуть в лабиринт… опять». Гавел хмурилась.***
«А вдруг человечество обнаружило бы, что оно одиноко во Вселенной? Что тогда? — Войтех сложил из салфетки непрезентабельную фигурку. — Непременно стремилось бы к саморазрушению?» «Открой гипотезу Медеи⁷, дурак. Мы уже к нему стремимся. Многоклеточная жизнь — просто физическая моделька массового самоубийства. Биосфера в жопе». В качестве ответа девочка получила мелодичное «хех». Всё-таки собеседник не поэт, что Павлик компенсировала своей редкой болтливостью.***
Активистка успела свернуть прежде, чем дерево повалилось на пыльную дорогу. Менее удачливой оказалась итальянка, вылетевшая с транспортного средства с характерной апатией в вырвавшемся вздохе. Незачем плакать после неудач — вот её кредо. Одно из, по крайней мере. — Setsakramentský⁸… — Гавел бросилась возлюбленной на помощь. Дама в беде покачала головой, обратив всё внимание (и расширенные зрачки) на прекрасную валькирию с выговором на кончике языка. Природное окружение поразил едва слышный стрекот. Бледное веснушчатое лицо Павлы искривилось неопределённостью. Брови медленно поползли вверх, пока нечто менее человечное совершало похожее движение, где-то на уровне небосклона. «Это шутка…» Воронка. Зелёные ленты пространства, затянутые в зигзаг, плотно обтягивали прилегающие друг к другу «дощечки» обсидианового цвета. Сверху небрежно лежали угольные вкрапления, соединённые нитями тончайшей работы. Бездна ещё никогда не была столь загадочно-прекрасна — что-то смотрело на представительниц Земли из темноты, величественно смакуя каждую секунду. Дыхание застыло будто бы в сломанных рёбрах, всё плыло лихорадочно быстро, словно их настигла температура под сорок в начале знойного лета: прохожие без курток, а девушки закутаны в шарфы, прея под косухами. «Рано ещё для пальто!» — голос матери — скрип вилки о стекло; говорила из прорехи, скрученной в узел неизвестности. Из другого мира. Дальняя, наиболее яркая звезда сверкнула и вмиг погасла. — Помнишь?.. — слова в шёпот. Помнит. Ходила она вечно с серьёзным лицом, стиснув зубы и кулаки сложив у бёдер. Смотрела прямо, куда-то далеко, будто сканировала периметр на наличие посторонних объектов: дети боялись Павлу, пожилые обходили стороной, ровесники… ровесники старались даже вздоха рядом не делать — ледяной воздух окружал её, от присутствия кололо в лёгких, осыпались от неестественной твёрдости духа ресницы. Неловко было, когда она на ходу бралась поправлять манжеты или мятый рукав (рубашку гладила сама, поэтому выходило часто небрежно и глупо, как если бы человек, не имеющий отношения к игре в теннис или гольф, вдруг взял бы вместо привычного профессионалу снаряда, допустим, пивную кружку и принялся ею размахивать с грозным и пустым выражением), потому что останавливаться, совершая прогулку по коридору, было глупо, а терять основательное впечатление, оказываемое на коллег, не хотелось. То ли из профессионального интереса к реакции людей, то ли от проступающего у сердца, как пятно малиновой крови, редкого самолюбия. Настолько редкого, что видно было невооружённым глазом сомнения, терзающие обладательницу эго размером с грецкий орех. Проблема заключалась не только во внешнем виде — наводило ужас количество документов, покоящихся если не в сложенных узлом руках, то под мышкой или где-то в воздушной подушке между холодным взглядом и письменным столом: работа, которую ещё предстояло сделать. Пучок у основания черепа с каждым шагом становился всё более похожим на сваленную в кучу сухую солому, причём уже горящую неестественно ярко. Две пряди по-парадному выступили вперёд, обрамив худые щёки — сделали одолжение собранности, чтобы госпожа Гавел выглядела серьёзной и уставшей. Веснушек стало больше. Солнце подпалило даже кое-где над губой, в месте «прикосновения ангела». Это прошло. Нет, теперь её могла трогать одна Микела. Глупая, сонная, стоящая в шоке перед трещиной в перламутре неба. Всё это настроение передалось и Павле, глупое, сонное настроение. Любовь. Хватай и беги, брось документы. Вот и побежали: обе, оставив на растерзание велосипед, зловещее подмигивание лампочки освещало им путь. Вроде бы шесть свободных лавочек, сесть надобно, а не хотелось. Хотелось стоять, сложив руки, заломив ноги в нелепой, даже балетной, позе, и, немного наклонившись над пространством между гардеробной и торчащими из стен керамическими горшками, рассматривать грубую желтизну. Нелепая неделя. Как в детском саду на утреннике, когда ни с кем из группы не дружишь достаточно хорошо, чтобы доверить любимую игрушку на день-другой и не сказать матери об в этом в форме извинений за пропажу. Сомнамбулическое исполнение роли скучающей обывательницы. Хотя она по натуре не такая совсем, Микела сыграла бы лучше. Все люди её породы одинаковые — потерянные души с искусственным блеском в глазах. Вместо метаний пошла в туалетную комнату, такую же пустынную, и выскочила оттуда практически сразу, минуя взгляд строгого министра культуры (человека крайне некультурного). Искала на улице машину личной водительницы (Павла ненавидела процедуру поездки на в главное здание, но поделать ничего не могла из уважения к инициативе секретаря — они бы расстроились ужасно) — не нашла. Рано ещё, едва ли полдень. Судя по тому, что всякое движение вымерло и в здании, и вне его, назначено было совещание лиц чрезвычайно важных. Гавел положила на асфальт рюкзак, резко контрастирующий с деловым костюмом, и села рядом, в тени, словно вокзальная завсегдатая. Закричала портовая чайка; праздная молодёжь «подрубила» энергичную песню с неразборчивым текстом. Грязь под отполированными носами туфель лежала сухой, потому не прилипала. Кого-то рядом назвали «ананасом» — персона надулась голубем и вынуждена была пойти на крик. Ива за зданием тихо желтела⁹; активистка чувствовала это, хотя нашла подтверждение этим мыслям только после тщательного обхода территории корпуса — здесь она перед расставанием последний раз видела свою школьную любовь. Вдвоём они долго смотрели на бронзовый бюст у главного входа, слушали гул дороги и резвых малиновок. Скоро всё кончилось; примерно в начале июня. Сейчас же апрель, время для глупостей и неустойчивых расписаний. Или, может, полного их отсутствия. Это уж будущие верхи решат. То есть Гавел. У дороги ей надоело сидеть — слишком пыльно. Люди постепенно подтягивались из курилок и ленивых булочных. В пятницу разморило даже руководство: из окна актового зала было видно, что на совещании каждое второе Значительное Лицо¹⁰ гоняло балду; наиболее популярными оказались игра в глядели и катание по столу мотка скотча. Кто-то с горя (за отсутствием соревновательного духа или канцелярских принадлежностей (а иногда и того, и другого)) рассматривал растения, чьё обилие несомненно радовало. Гибискус, драцена, ещё какой-то жуткий ребёнок Флоры¹¹… Не наглядишься. Всё зелено — того достаточно. А машины до сих пор не было, хотя активистка исчерпала практически весь запас энергии на ленивый прогулочный шаг. Ива за двадцать минут не изменилась. «Умер мой энтузиазм к путешествию до дома! Умер!» — вздохнул бы Войтех. Павла сказала бы просто: «Скучно. До одурения, ребята, скучно». А Микела… в рамках цензуры английского языка тут не сообразишь ничего. Особенно на трезвую голову. Абсента нет, что является сигналом к покорному молчанию — глубокая философия. После пятого круга¹² народу прибавилось; в основном детей и злых трудяг. Последние понятно откуда, а дети… дети всегда будут. Закон подлости. Охранник посоветовал не стоять на солнце слишком долго. «Уважаемая, Вы бледная вся, удар хватит! — причитал он, уходя к своему зелёненькому автомобилю. — Эх, молодая кровь! Как Вам здоровья не жаль!» Здоровья действительно не жаль — девушка добралась тем днём пешком. Сейчас она летела, ступни едва касались мятой травы.***
«Северная Каролина. 20ХХ. Перемена перед уроком латинского. Моим уроком, на который я приходить не хотел, поэтому опоздал.
***
Она поднималась высоко, лоб в каплях пота. Волосы прилипли к затылку и пальцам, что бежали по шее в поисках уязвимой точки — спина Коломбо неестественно выгнулась под пристальным взглядом Павлы. Обе таяли. Скрылось солнце. У флорентийки две свободные руки, однако Геше всегда где-то позади, в стороне от развития событий. «Ты ваще существуешь?..» — Абсолютно, — Павлик склонила голову набок, говорила медленно. — Мы не близки, зачем всё время быть рядом? — А вдруг я дружить хочу? — вопрос сошёл с губ с трудом. — Мир, жвачка, всё такое. Девочка задумалась на мгновение, проведя по волосам рукой, посыпались блёстки: — Зачем люди продолжают искать неприятности, — с безразличием к сущности темы начала она, — когда их жизнь прекрасно устроена, скомпонована и без шероховатостей? Нелепое чудо свело тебя с давней любовью, а ты вместо пушистого будущего в объятьях неукротимой бестии выбираешь союз с сомнительным сновидением. Сама-то знаешь, что в омут лезешь? В чём соль? — Откуда инфа? — выпалила с ухмылкой Коломбо. Небо трещало по швам. Не кричи, милая, не слышно ничего; отнесись к осколкам в пятке с равнодушием. Тёплая кровь на камешках потекла вверх. Грязь забилась везде, кожа стала чешуёй, отходящей плотными слоями. Пейзаж мрачно порозовел. Геше развела руками: — В наше время тяжело оставаться неосведомлённой. Приближается буря… — она сделала паузу для вздоха: — Социалочка, говоришь, тебе нужна? Итальянка кивнула. — Тогда разберись сначала с этим.