***
Сколько мы перебрали комнат? Не тех, что используем для важных внутренних монологов, а временных, ставших частью «серийников» — отношений, шагов, которые никогда не будут сделаны, выдуманных перед сном обстоятельств? Микаэла думала об этом, когда очнулась в инверсии рефлексии. За накрытым столом сидела, потирая руки, незваная гостья. В тёплом свете её волосы оттенком походили на потемневшую от заразы дубовую кору. Правый глаз ярко блеснул какой-то игривой озадаченностью, левый же был пуст и скрыт за стеной вязких прядей. Она толкнула в сторону дивы тарелку горячих блинов: — Потрясающе, а? Недавно разогрела, попробуй. Гораздо лучше твоих девочек. К слову! Узнаёшь место? Хочу подтвердить опасения: в этом измерении никто ни от кого не отталкивается. Все лишь притягиваются; притягиваются с неимоверной силой, точно их что-то заставляет. Добрая воля ничего не решает. Поэтому нет взаимности. Все друг другу нравятся, но никто никого не любит. Все, вроде, довольны, но при этом глубоко несчастны. Вчера продаёшь соседке душу — высший сорт; сегодня она уже хвалится своей соседке, что душа — её. И обязательно упоминает о поте и слезах — а то и крови — вложенных в реверанс тощему демону. Колени-то слабые. Ну или ещё чего. Причина найдётся, почаще товар таким сволочам сбывай… — заметив растерянный прищур собеседницы, Михаила махнула рукой, — я не намекаю, не подумай. Руки чисты, только в крови по локоть. — Почему-то перешла на шёпот: — Было же? Ой, знаю, что было, можешь не отвечать. Я не я, душа не моя. — Прекрати меня мучить! — Микаэла ударила кулаком по столу, стараясь сохранить элегантность в жесте. — Чем я заслужила этот повторяющийся кошмар?! — Ты осведомлена не меньше моего, дорогуша, — копия принялась нарезать свою порцию, топя вилку в сиропе, — поэтому лучше не спрашивай. Не на все вопросы люди должны знать ответы. Кроме того, — она сделала паузу, чтобы прожевать, — ты даже не человек. — Святая правда! Ты ошибаешься, — убийца сменила тон на тот, в котором обращаются к детям: — недавно обсуждала нечто похожее в оккультном клубе. Жалкое зрелище, без сомнения, как удивителен тот факт, что духи не врут! Кроме того, слышала я от них, что ты меня боишься. Потому тараторишь славно… и много. Тень молча оторвалась от еды и исподлобья посмотрела вперёд себя, крепче сжав серебряный прибор. Металл заискрился, отовсюду пошёл слабый чёрный дым. Убийца права; что, однако, есть страх? Может ли испытывать нечто подобное нематериальная сущность или сперва ей необходимо придумать себе эмоции? — Я боюсь преступления против человечества, коим является твоё существование. — Мне нравится это словосочетание! — захлопала в ладоши Микаэла. — Ужасная досада, что медовый, пафосный термин, созданный натурально для игривого тенора, регулярен в употреблении среди бюрократических тварей. И бесплотных олицетворений трещин на прелестном рассудке оригинала. Найди дефект, воспользуйся им. Инструкция проще некуда — создана несчастными. Общество не в состоянии оценить нашу «полезность». Только мы сами определяем её — правильно или неправильно. Плохо, хорошо; добро, зло; глупость, бесконечное просвещение³; жизнь — скучное нуарное кино, местами удерживающее тебя от попыток уснуть эмоциональными качелями. В этом нет никакого смысла. Тебе не надоело? Имитировать. Михаила не ответила. Слов не подобрать; ни дух, ни демон. Остальные «блины» прошли в тишине. Фаянсовый зал не двинулся, зловещее свечение заполонило его, с потолка сыпались надежды и мечты. Здесь подписывались акты о капитуляции — обе шагнули за дверь, единственную в пространстве на пять⁴ стен. Форт сдан? Когда придёт газета, герр? Жена волнуется. Вне комнаты кипела жизнь. Манекены в дорогой одежде спешили попасть домой незамеченными. Кто-то останавливался полюбоваться луной. Первой покинула подсознание певица. К ней подлетели двое мужчин, очевидно, принявших её если не за давнюю подругу, то за добрую приятельницу. Один из них попытался поцеловать руку — Микаэла с анафемской улыбкой её отдёрнула; другой хотел вешаться на шею, но холод во взгляде итальянки сказал, что порыв ей чужд, «я не верёвка с потолка». Беседовали недолго, распрощались уже без тлеющего желания физического контакта. Коломбо проводила незнакомцев вежливым кивком. Когда они отправились восвояси, лицо её мгновенно исказилось гримасой отвращения. — Знакомые? — Никто, — обратившись к тени, она сахарно засияла, протянув руки к собеседнице. Разительная перемена в столь короткий промежуток времени. — Совсем никто. Пусть думают иначе, если угодно. Пройдём? — рука в печатке аккуратно легла Михаиле на поясницу. Искренняя потеха сменила страшное выражение. — Я, право, устала стоять на солнце. — Сейчас глубокая ночь, мисс, — мимо девушек прошла персона в костюме-тройке, небрежно помахав. Они пожелали доброго сна прежде, чем исчезнуть насовсем. — Ох? — Микаэла остановилась, притворно посмотрев на небо. Ярко горели огни, всё было черно, только белели вдалеке мёртвые вкрапления звёзд и обрывки облаков. Мир выцвел. Монохромный пейзаж нескладно перебивало зеленоватое мерцание, исходившее от силуэтов, застывших в витринах. Перекрёсток пустовал. — Не заметила. Как ужасно, что не заметила! Тень промолчала, но закатила глаза так сильно, что они могли вывалиться с другой стороны черепа. Сохранила обыкновенную нейтральность — слишком безразлична для покойницы. От этой сцены становилось жутко. — Как странно нас читают друзьями те, кому мы совсем не друзья. Мы хуже незнакомцев друг другу! Я убила бы их, скажи мне какой-нибудь проходимец, что за это злодейство меня нарекут мировой звездой! А они! Пожать руку пытаются — дайте, говорят, госпожа, поцеловать… Я-то госпожа? Клонюсь над убогими тонким деревом под натиском ветра — для страха — а эти всё мало. Жалкое зрелище. Много всё-таки на Земле непригодного расходного материала. Отчего? И в подобных количествах — глупых людей? — Её мать в молодости однажды сказала то же самое, — покачала головой тень. Микела резко открыла глаза.***
В коридоре — движение. «Во дела…» — подобно сытой, отоспавшейся барыне, Микела лениво перевернулась на другой бок, завершив вступление к короткому монологу. Потянулась. «Если мне сейчас хорошо, то кому-то, кто далеко отсюда, наверное, плохо. Наоборот тоже. А если мне „никак“, то и другим „никак“? Или им „как“ без „ни“?..» — подумала она, однако мрачная мысль заняла её лишь на мгновение. Чистые зелёные глаза просветлели до стеклянного блеска, бывающего у людей в настроениях крайне нестабильных и негативных, потом резко стали вновь тёмными, обрамлёнными паутиной сонливости. Цвет вернулся на загорелые щёки даже в несколько опухших местах. След от слюны Коломбо вытерла тыльной стороной ладони. Мирное утро после мерзкого сна напугало девушку — не должен человек от убийства испытывать эйфорию, тем более, когда умерщвление производишь своими руками. Коломбо запуталась в простынях; от этого испытала парадоксальный душевный подъём: раз нельзя двинуться дальше другой стороны кровати, то и причинить никому вреда не выйдет. За дверью оживлённо болтали. — Она спит? — на вопрос отца Абеле пожал плечами. — Забыла о дедушке совсем! «О дедушке?!»***
«Северная Каролина. 20ХХ. Почему я?
Я зачем-то копнул рукой глубже в клумбу — пальцы теперь пахли сырой землёй. На том и успокоился. Ушёл в помещение. Сидел. Ждал. Чего ждал — не особо было понятно, просто ждал. Иногда поворачивался, чтобы рассмотреть за мутным окном облака, но (в основном) только смотрел в записи, а затем на часы. Циферблат молчал, молчал календарь на противоположной стене. Праздник в воскресенье. По ошибке считают (Кто?), что он — мой, однако он не мой совсем, глупости это. Я застрял между ожиданием смерти и отсутствием всякой жизни в будничной суете. Здесь она меня не достанет, слишком далеко. Билеты вообще на другое имя взял. „Ой, уже давно?! Поздравляю!“ Хватит уже. Вы обрекли бесталанного человека без денег на жизнь в мире, где все либо творцы, либо миллионеры. Ещё и повязали на шею петлю, а другой конец верёвки дали К. Хуже не придумаешь. Я познакомился с ней в средней школе. Или она со мной познакомилась, не знаю. Таскала мне выпечку, журналы про бабочек и изготовление дачных заборов. Я сразу понял, что намерения у этой застенчивой любительницы тяжело дышать в трубку во время телефонных разговоров со мной (больше ни с кем она дольше минуты рядом не стояла) крайне недоброжелательные. Через неделю нашёл в парте записку. Не спал с ней. Оправдание нашлось не в отсутствии желания как такового, а…»***
«Всё замечательно, только ужасно. Не пытайтесь это изменить, не поддавайтесь спокойствию тихого домика в чудной тени деревьев. Впечатления ложны», — тихо постукивал по столу вилкой Абеле, наблюдая за перемещением графина по столу. Банан разваливался во рту сладеньким пюре — напоминал отроческие годы. Ничего не хотелось делать; пить сидр. Таддео сидел во главе. Он «глотал» страниц по двести в день (именно «глотал», потому что смысл от него попеременно ускользал; а то и элементарная идея, лежащая в основе, вовсе не доходила даже после изучения детального анализа. Ну, того анализа, который составляют до сих пор охотники додумывать всякую чушь, дорисовывать к вполне готовой композиции мерзенькие цветочки и солнышки. «Не знать или не понимать — не стыдно, а стыдно не учиться!» — добавлял Таддео к оправданиям, обычно стыдливым и торопливым. И каждый раз на этой пословице у человека, заранее привыкшего знать всё на свете без особого усилия (от подобных персон требуется лишь грамотное раскрытие таланта), мутнело в глазах. Выносили образцы невиданной божьей щедрости пачками, тысячу раз на дню — Коломбо очень уж любил гостей, но на всех впечатлительных личностей не хватало диванов. С его рождением в мире появилась так называемая «красивая бездарность». — Бедная Ракеле ничего не слышала совсем! Скажите спасибо, что я хоть на оба уха не оглох, — захихикал пожилой мужчина, сильнее опираясь на стул с новым слогом. Микела ухмыльнулась, потрепав деда за плечо. — Почему молчит твой непутёвый отец? Криштоф по привычке насупился, предчувствуя тон беседы. Коломбо же продолжала тепло отвечать: — Непутёвого отца у меня нет, — и покачала головой, — есть прекрасный Абеле. Па-а-ап! Не было на Земле человека, способного оспорить эрудированность Таддео по самым разным вопросам. Пассивная агрессия выдавалась за нарочитую заносчивость, статус ужасного родителя за широту взглядов — обаятельному дураку в наше время прощается всё. Малоумие, замаскированное под всезнание, чрезвычайно удобно. Оно способно здорово увеличивать шансы на выживаемость до тех пор, пока обман не вскроется. Коломбо, например, был пойман с поличным на похоронах жены. Все вокруг продолжили вести себя обыденно, но он знал, знал, что лишился привилегии умника. — (Сколько притворяющихся Вы видели сегодня? Или Вы из них? Тогда простите.) — Что, капитанша, дед зовёт? — погружённый целиком в обиду Абеле приподнялся в кресле. — Я слышу, что он зовёт. Однако это не зов совсем, а язвительный вопрос. — Эх, мой мальчик всё тот же хмурый человек искусства! — Таддео хитро сморщился от умиления, хлопнув в ладоши. — Приятно знать! — Не знаю, приятно или нет, но ничего не поделаешь уже с сим фактом. Если собираешься отчитать меня за то, что я тебя не встретил по приезде, то избавь, — он выдержал паузу; набрал воздуха, дабы поуспокоиться. Затем добавил достаточно возглашённо: — Занят я. — Прекрасно вижу, зрения тоже не лишён. Сарти тут? — Здесь. Где-то, — мрачно ответил Абеле, ныряя обратно в думы. — Наверное. — У Павлы спросить можно, — дополнила Микела в догонку. — Любимой-то твоей? — озвучить вопрос Таддео стоило подкравшись, словно журавль, клонясь немного вперёд и держа за спиной руки. Девушка бы смутилась больше. — Вот Ракеле бы с ней познакомить. Судя по тому, что я знаю, они сошлись бы отлично: две боевые комсомолки… — Они же не комсомолки совсем, дед. — Ну это я так, в шутку. Чай будем пить? — фраза, призванная стать способом разрядить обстановку, только больнее уколола. Первым сдался Криштоф, топорно схватив салфетку (занять руки): — Раз речь зашла о напитках, тогда действительно стоит поискать Деметрио, — попытка его остановить, слабая, практически немая, не возымела эффекта. Вот же актёр. — Скоро вернусь! Слишком радостен, бодр был голос, отчего он подумал своё «вот чёрт», вбегая на лестницу. Неловко, когда твой выход можно отследить и проанализировать тяжесть шагов: мужчина не летел, однако торопился. «Улыбка света на лице пустом»⁵… Обыкновенно прикрывшись вкусной поведенческой шуткой, он рассмеялся сам над собой и сделал вид, что за ним никто не наблюдает.***
«господи кого я обманываю сука вырубила меня, когда я отказался с ней встречаться я не мог ничего сделать — трепыхался, пока не выдавил сквозь (целые, к счастью) зубы блядское „да“. мы жили в чикаго, потом я сбежал у меня не вставал! ни на красивое бельё, ни на её обольстительные позы. просто ноль. поэтому меня отчаянно лупили Ушёл имитировать бурную деятельность в кабинет информатики. Расположился в самом углу, у розеток. Компанию мне составлял покорёженный стул, на котором стоял горшок с мёртвым саженцем. Где-то он ещё зеленел, но в основном сухие ветви несли только рассыпающиеся при малейшем прикосновении листья — настолько маленькие и скукожившиеся, что я сначала принял их за спящих под утренним солнцем бабочек. Свет сквозь жалюзи ложился на кремовые обои смелым узором из полос. Оживился мой сосед: яростно заводил ручкой по листу бумаги, как бы демонстрируя преподавательнице, что старательно пишет, хотя чернила едва оставляли след между стройным рядом клеточек. Ежу понятно, сидел мальчишка в телефоне. Энтузиазма в наборе сообщений ему было не занимать; внимания на это безобразие никто не обращал до самого звонка. Потом все собрали вещи и организованно покинули аудиторию. Я обнаружил, что не проверил ни одной тетради. Мысль мою оборвала подкравшаяся учительница биологии, кажется. Стильное пятно красного цвета расплылось за моей спиной, и Верона извинилась по-французски, добавив потом какое-то уменьшительно-ласкательное к общему потоку фонетической нелепицы. Ответить я не успел, поэтому „ничего страшного“ догнать женщину не успело. Кажется, она и без того была чем-то увлечена, потому голос звучал неслышно — сегодня какой-то экзамен. Или проверка, неважно. Может, готовятся к празднику. Дети на улице нарезали круги под аккомпанемент наставлений физручки (по фамилии я её не знаю; да и не надо). Строгая до одури, мне некомфортно. Шутки все у неё про спорт, а единственная интересующая меня дисциплина — ну, не совсем спортивная. Мне больше нравится в очереди в столовой быстро прошмыгнуть к витрине и вместе с этим пить хороший чай, наслаждаясь отсутствием поблизости достающих учениц, а не бегать с языком на плече за мячом до потери пульса. К. пыталась звонить, но телефон я выбросил из окна такси по пути в аэропорт. так сказать, новое начало: забить список контактов пустыми профилями и номерами пиццерий можно и в другом штате. если хочешь спрятаться — не прячься вовсе. нет, она, разумеется, последовала за мной. только в другом направлении. во время проезда по маршруту чехия-италия К. пропала. где-то у Матеры, наверное. потом писали про красивое убийство, но я не читал. разучился обращать внимание на смерть. во мне проснулось ликование. я плакал в тот день, закрыв рот руками, чтобы не смеяться. поспал три часа. съел вафлю. подал объявление о поиске работы. and here we are».***
Павла предсказывала провальное воссоединение. (С кем? Дом пуст.) Она, обнимая одеяло, лежала спиной к стене и кошкой щурилась на брата — тот хлопотал у нагромождения одежды, выбирая между одинаково скучными свитерами. Павла запустила руки под податливую ткань, старательно впитывая всё тепло, что пододеяльник мог дать. Длинные ноги свесились с кровати. Нужно было работать, но душа требовала безделья. Напала мигрень. В клетке никак не мог уснуть Дилан Томас: прыгал по жёрдочкам, притворялся чихающим, вертелся разно и причинял Войтеху посторонними шумами всякие неудобства. Молодой человек же снисходительно фыркал, готовя грандиозную месть. В дверь постучали. — Come in, — пригласила девушка. — Děkuji, — ответил Криштоф, переступая порог. Павла лениво помахала отцу рукой. — День хорош? — Хорош. Только не подавай Войтеху повод расползтись в философиях, папенька. Знаешь же, сейчас будет тирада, — сухо ухмыльнулась в груду подушек девушка. Младший Гавел по-прежнему молчал. — Хватит задирать Бусинку, Павла. Мне, напротив, чрезвычайно нравится мыслящая молодёжь, — мужчина весь заулыбался. Потом как бы невзначай добавил: — Пишут, Фелисити удавилась. Близнецы насторожились — трудно было скрыть общие удовольствие и облегчение, потому что в обществе полагалось всегда одно по такому случаю — скорбь. К чему это? Первый этаж в празднестве, отец решил и сюда принести приятные вести? То-то разливают напитки. Войтех первым решил высказаться: — От злости, видимо. — Давно пора, — с жутким блеском в глазах заключила активистка. — Отрадна всё-таки смерть идеологических соперниц. — А она всё о деле… — вздохнул Криштоф. — Нельзя так. — Можно. Тяжелее в разы тем, у кого долг не сходиться c семьёй, — в припадке верности делу Павла ожидаемо вскочила. — Она хотела тебя убить! — И я не верю во всепрощение. Но давайте тише — эту негодную женщину сполна наказало её же отношение к жизни и человеческой личности. — Проще говоря, ты не хотел бы радости Абеле, — вернувшись к одежде и повернувшись к отцу спиной, заметил Войтех. — Он лучше выглядит скорбящим. И скорбь действительно украшает. Иногда. Задумчивость в каждой черте. Не успев толком повздыхать (а ведь вздохи хорошо заполняют контекстные паузы эмоциональной глубиной), Гавелы разом обернулись: синхронно, различаясь при этом экспрессией. Криштоф будто разозлился; Павла опасливо потянулась к воображаемой кобуре; Войтех? Думал скорее о неприятностях, чем о приёме пищи, однако мысли, перегоняющие друг друга, нелегко уловить. С хрустом яблока, сжатого у демона в ладони, к дому подъехала машина. Траур по молодости — мерзкая конфета. Шоколадная, с белой начинкой. Фантик обещает надушенное приключение, на деле же выходишь из своих двадцати сразу в пятьдесят. Сложно понять, что в голове у «провалившихся» родителей. Думается, они совсем не такие, как «провалившиеся» дети. Дочь падает с лодки — теперь она Капитанша. А кто мать? Мать уезжает по воде на красивой машине. Манипулирует, изворачивается, отпускает руль. Коробкой передач заняты змеи из жемчуга. Ракеле довольна? Кто знает. Делают же для кого-то эти трюфельные мерзости… (Личный водитель спрятался за чёрными очками, на лице заиграла улыбка безразличия. Маршрут запутаннее некуда. Откуда он помнил, что летом здесь стояла вонь? На солнце прел гнилой виноград.) Странно, что женщина многим представляется кричащим блеском оттенков красного. Её цвет — неохлаждённый, неприлично «средний» в своей простоте розовый. Легко затмевается зелёной бронзой. Подошва касается земли элегантно, с презрением. Låt den rätte komma in⁶.***
«И строй был ровным, и ноги ватными. Коллега со стеклянными глазами шла позади меня маленькими шажками, рассеяно, глядя вперёд себя без особой сосредоточенности. Я оглянулся на неё и глубоко задумался о собственной усталости. До этого, ещё в классе, на пару минут я оторвался от книги и заметил ответственного за воспитательную работу, разбирающего смеха ради трудную задачку по тригонометрии. Застонал: — Какие семь двадцать пятых?! Какие треугольники, какие синусы?! Он с лукавой улыбочкой заметил моё наполовину немое страдание: — Есть вопросы? Был вопрос, один-единственный вопрос у всей аудитории, витавший в воздухе и вполне очевидный: — Зачем всё это нужно? Пожал плечами. Понятно⁷. Потом было окончание сбора, и я уже ничего не чувствовал, не видел и не осознавал, кроме того тупого взгляда, увиденного несколько позднее. Взгляда человека, явно обуреваемого какими-то серьёзными проблемами или прошедшего войну. Я снял с вешалки пальто и тут же налетел на (знакомые) узкие плечи в слоях синей формы. Они дёрнулись в шутливом поклоне — и поклон этот стал вдруг моей самой дорогой сердцу вещью. Но ненадолго. Космической показалась разница между пятью и десятью минутами. Держал руки — запястья — вне её видимости, сложив на коленях бледные ладони. Красные линии, будто блестя от желтизны кожи, лезли в рукав рубахи в горошек. Прозвенел звонок, а мы статуями стояли между рядов курток и молчали».***
— Моей дочери позволили жить в этой лачуге? Поверить не могу, — женщина смахнула плечами невидимые слои грязи и повела носом: придраться, разумеется, нельзя — округа пропахла духами. Когда проживаешь в безденежье юность, отсутствует желание касаться нищеты вновь: богатые притворяются платиновыми монументами даже на пороге разорения; бедные, будучи забитыми до краёв мешками с опытом, делают в коже отверстия и заново надевают её. Каждый одинаково плох. Гавелы едва ли соответствуют. Домашние высыпались в сад. А быстрее прочих оказалась Павла — явно разгневанная, если не сказать «разъярённая». Она предстала кипящим в абсолютной тиши чайником, готовым слететь с подставки. Возлюбленная застыла. Есть множество способ выразить сложность цвета злости, уложенного в шесть букв. Перед Ракеле стояли две: бледная от редких вспышек Микела и старшая Гавел, напротив, малиново-багровая. Обе утонули в растительности. Синей. Обмен любезностями. Пикировка? Если угодно. — Поула? — женщина слегка подняла голову, дабы рассмотреть активистку. — Наслышана. — П-а-в-л-а. Павла. Не скромничайте и постарайтесь запомнить. Сомневаюсь, тем не менее, что следующий визит оправдается только моим исправлением, — девушка изобразила неглубокий поклон. Не до конца — оттолкнул чуть в сторону Абеле. Говорят «много воды утекло с тех пор». — Зачем ты приехала? — озвучил он свой вопрос. Голуби⁸ не горды. Добрые, святые птицы. Ракеле презрительно фыркает. Обречена на роскошь. «Забрать мою дочь». Перезвон колоколов. Забрать. — Я не твоя дочь, — огрызнулась флорентийка. Геше запрыгнула ей на плечи — близко. — И никогда не стану. — Меня в захолустья заносит лишь нуждой, — женщина, вовсе не заинтересованная в дальнейших пререканиях, лениво принялась изучать маникюр, — поэтому сообщаю: я нашла тебе достойную партию и вынуждена буду вас познакомить. Дату торжества мы можем выбрать вместе, — она подняла на Микелу глаза. Та вытаращилась в ответ. Семейный совет, наблюдает одинаково тошный для всех кинофильм; сюжет крутится верёвкой в конвульсии. Павлик выключает телевизор, предлагая подружке пирожное. — В противном случае назначу свадьбу на зимний период. Альпы прекрасны в январе. — Не помню, когда это я давала типа согласие на клоунаду, — возразила Коломбо. Слова идут тяжело. Завитушка, завитушка, завитушка. Танцует невеста, танцует жених⁹. Неужели снова? Кто он? За что? — Иногда родительское наставление лучше детской шалости с непредвиденными последствиями, милая, — синьора Белло (вдова Белло?) кокетливо-хищно приподняла уголки губ. Робеспьер Скарпа Элланс. Итальянец по покойному отцу, принц золотых берегов по мачехе. Он всегда возвращается. — Отношение того… молодого человека, Мартина, изрядно меня вымотало. Нечего ему было отпугивать достойную партию. У Робби очаровательный пруд с серебристыми рыбками кои. Тебе точно понравится! Он ведь не уличный бандит. «Лучше. Он твой сводный брат». — Этот ублюдок?! — Павлу колотило. На лбу выступил пот. Макрокосмос. Зарница. Микела идёт под руку с расслаивающимся трупом. Алтарь в засветах, слово старая фотография легла на разорванное акварельной кляксой время. Лука замечает папарацци — достаёт платок и вытирает слёзы. Безжизненные тела не плачут. Каков скандал. А музыка? Мать выбирала. В уши гвозди забивает тишина. Родня не потерпит примерную жену с зависимостью. «Спаси себя». Вот оно, существо настолько ничтожное, что будет достойно вечного перерождения в одном и том же теле и лишено способности вернуть близкому человеку память на лица — дайте только власть метать облака. Выпалить. Быстро. Терять нечего, ибо неизменно погибнешь. Она любит жизнь, а жизнь не требует умышленности в этой любви. Мысленно итальянка поцеловала возлюбленную в лоб, крепко прижав к себе. Конец. Плыви. — Дорогая, ты хочешь что-то сказать? — Я наркоманка.***
«„я очень-очень тебя люблю, ты знаешь?“ — она гладила меня по волосам, хотя я ничего не мог ответить из-за забитого в рот платка. мычал. К. улыбалась. Потом она отошла поставить чайник и выкрикнула как бы невзначай из кухни: „люблю!“ меня аж трясло. огромные цветы на лиловых обоях пытались своими шипастыми стеблями обвить мне шею. я вскочил, начал махать руками в наручниках, бегать из угла в угол. ставил друг на друга пуфики у туалетного столика. К., увидев это, захихикала в ладошку и опустила чашки на поднос. орнамент приветствовал моё отчаянное положение — пришлось снова сесть К. на колени. если в моменты блаженства человек выглядит именно так, как выглядит она, то я не хочу больше иметь ничего общего с чувством этим. даже ковёр (украденный ею из моей съёмной квартиры) на стене стал не ковром совсем, а разноцветной тряпкой. я хотел эту тряпку взять и душить К., душить, душить, повалив на пол, но руки связаны. „давай сниму…“ — она потянулась к кляпу, но нестерпимо было прикосновение, и я ловко увернулся. ударил её в лобовую. в ответ прилетел грозный пинок. я свернулся калачиком, застонал сквозь ткань. чай К. выпила сама и сама обе чашки помыла. взгляд этой твари поминутно прожигал мне спину. оставалось из-под ресниц только смотреть на обои. розы всё ещё были там… (Последние слова размыло, пустое пространство окрашено в охру. Видимо, пролили жидкость.)»***
Сжатые изображения со сложными переходами: на библейской фреске не хватает массовки. Застыли, шевелясь редко, статично. Ракеле. Руки в боки. Кому-то придётся уехать, коснувшись кукольного танца. Женщина заиграла пальцами на дисплее телефона, ногой отбила ритм. Старшая Гавел в шоке обернулась.***
«это был один из тех дней, когда я чувствовал себя относительно спокойно. или, скорее, счастливо. да? делая вид, что чищу зубы, сбривал волоски над верхней губой и царапнул себя лезвием по задумчивости. ладно, не особо заметно. руки К. лежали на моей талии, пальцы исследовали складки свитера. „я не хочу стареть, — сказала она вдруг. сделала паузу, голова опустилась на моё угловатое плечо, — мы должны покончить с собой, когда нам будет пятьдесят“. сука я бы давно это сделал если бы не ты я выстрелю сначала в тебя. буду стрелять стрелять стрелять стрелять, а когда останется последний патрон — пущу себе в висок К. одержима сценарием о родственных душах. все мы рождены, чтобы дополнить реальность другого человека. концепция, разумеется, не включает тех, кому нужно… больше одного. выбирай или умри — как она сказала. фиалки глаз нашли мой немигающий взгляд в зеркале слишком долго молчал?.. дерьмо. „что это?“ палец надавил на свежую ранку. „я же сказала не бриться“. я вздрогнул. ноготь от этого только углубился. „я. сказала. тебе. не. бриться“. захотелось исчезнуть. кровь возобновила течение, залила мне рот. вся верхняя губа горела. переливчатый мотив багрового и серого — горло занемело. закоптило зеркало, оно изогнулось, мы с К. стали каким-то страшными, неловкими. нет, не так. я стал. „почему ты меня никогда не слушаешь?!“ мишель де монтень как-то сказал: „слово принадлежит наполовину тому, кто говорит, и наполовину тому, кто слушает“. в нашем случае слово бесплотно и никому не принадлежит. его нельзя положить в ящик с ножами. нельзя перезарядить. нельзя ночами затачивать, наблюдая за моими сонными конвульсиями. „я задала вопрос, войтех!“ …странен мир и в той же степени странны мои наказания». Примечания: ¹ The Butterfly Isles, A Summer In Search Of Our Emperors And Admirals by Patrick Barkham: «Over banquets of roast swan and sweet port, the butterfly obsessives of the eighteenth century would slide open their mahogany collecting drawers and show off their bright, dead specimens to fellow members of their newly formed entomological societies. This was one way Aurelians, a rather foppish term passionate collectors once used for themselves (taken from the Latin aureus or aureolus, meaning golden and referring to the golden hue of some butterfly chrysalises), navigated the dark, depressing winter months. Trays of dried butterflies carried colour, beauty and vivid memories of warm days into drawing rooms not yet caressed by television, electricity or central heating».