они (ты) лепят манекены. один за другим. из притворства, лжи и решительности (получить желаемое. получить. получить). слава. интернет-звезда. величайшие (спорно). правая голова левая голова. ты поганые центристы, кого волнует? черновики ужасны. разговор с самими собой. (Авторское) Ваш яд — внимание. (Авторское)
Щёлк-щёлк. На конференции полный зал. Три с половиной человека толкаются, передавая друг другу мыльницы. Серо-синие стены ломятся конфетными трещинами на торте «Красный бархат». Менеджерка ломает локти, бросая краткий кивок виновнику торжества, одетому в костюм и клоунский колпак. Поощрение: — Ещё вопросы? — презентуя серьёзное Что Угодно, растягивает она свой фиолетовый рот. Скромно тянется персона из зала. Они уйдут в Новый год, стоит курантам пробить четыре утра. На ногах аккуратные ботиночки. Война: — Вы употребляете наркотики? Кто-то на задних рядах смеётся. Кто-то тут же ахает. Писатель не меняет изгиба губ, мысленно жуёт лист бумаги от своего же остроумия. Отчётность прошлогодняя; одна штука. Старость (Она? Невзыскательность?): — Вам какой ответ: смешной или интересный? — он складывает ладони под подбородком и упирается в них скулой. — Можно интересный? — смелеет персона, отращивая сзади лицо. Моргает ролевым сленгом. — Нет, — отвечает писатель. — А смешной? — Регулярно. Взрыв хохота в темноте. Автор встаёт. Конференция продолжается без него.***
Пластырь с цыплятами врос в кожу. Рано или поздно его пришлось бы снять. Павла не дрогнула. За ресницами прятались спокойные зрачки. Они слиплись внутри черепа двумя порченными виноградинами и закатились вверх, под веки. Только на щеке остался мокрый след. Солёную каплю Гавел слизала. Веснушки выжгло. Микела принесла возлюбленной полный стакан — там приятно пощёлкивала жёлтая жидкость. Оставила на рабочем месте. «Лимонад!» — подумала она с облегчительным восторгом, устремившись скорее к столу, дабы насладиться напитком. Как в детстве. Она сделала огромный глоток; подавилась; замерла — это не лимонад. Это лекарство. На дне трещали пузыри. Теперь активистка не могла остановиться — казалось, что вот, ещё глоточек, и дрянь превратится в сладость спелой… нет, это всё то же мерзостное, посылающее мурашки на острые локти, невкусное лекарство. И она допила. Вернула стакан Коломбо. А каждый следующий день попадала в ту же ловушку. Голубка выпорхнула прочь. «Пей витамины, дорогая». Пей и травись. (Несправедливо — чудесно всё-таки сосуд ложился в громадную длань. Но увы!) Можно ли расценивать за предательство вековое молчание? Павла не знала. Наверное, не знает до сих пор. Она переключалась с ощущения собственной вины на беззубую злость: окружающие утаили от активистки секрет, лежащий, как ни странно, на поверхности. Мысли перемешались во внутреннем противоречии. Комитет с детства учит, что наркотики — зло. Кофе? Пробежки до потери сознания? Невозможность вырвать усталое тело из цепких объятий работы? Об подобном ничего не сообщалось. Ошибаться вслух больно. «Что угодно может стать зависимостью. Типа… шашки по четвергам? Атас. Адреналин, прикинь? Жуть…» — как-то сказала Коломбо, свесив ноги с заборчика. Им обеим было меньше четырнадцати. Микела бесхитростно жила, говорила, «делала дела». Иногда их же «наделывала». Без задней мысли. И тем более без жертвенности во имя святого долга. Но Гавел решила идти до конца. Её усилиями дом разделило на два лагеря. Народ суетился, избегал устанавливать зрительный контакт, хватался за вещи, словно экипаж падающего кукурузника за поручни. Загадай кто желание «пусть люди говорят лишь правду», на лбах тревожно шагающих по комнатам вырисовывалось бы одно: «Хочу спрятаться». И вариации для особо смелых, разумеется. Только Ракеле не спешила уезжать — настоящая злость не кипела, но текла смолой по умирающему дереву, согнутому потоками ураганного ветра. Она копила в себе не сравнимый ни с чем поток грязи, мешала его в том же котле, на дне которого в молодости похоронила совесть, и, смотря украдкой на бывшего мужа во время редких пересечений, вила брови кверху. Однако слова никак не могли покинуть её рта. «Это твоя вина!» — закричала бы она с яростью львицы, чей прайд перебил охотник. Удара лапой достаточно, снести мрази голову, но кто перед ней? Абеле категорически отказывался от ролей в морально чёрно-белых пьесах. В руках нет ружья. Это не её битва: женщина ушла. Теперь она сидела за столом в столовой, обмахиваясь сувенирным веером с сокрушённым видом. На другом конце большими пальцами вращал Деметрио. Картинка мало походила на переговоры: обе персоны молча следили за отцом Микелы, жарящим на миниатюрной сковородке подсохший хлеб. На столешнице рядом, в тени трав, помидоры с рынка — плоды сладко блестели на солнце от капель воды. В комнате держался зыбкий запах пряностей и свежей одежды. Сарти с очевидной тревогой иногда опускал голову; Ракеле же поднимала свою всё выше. Периодически Абеле прерывал череду однотипных действий, потому что в глаза лезли волосы — пряди спереди почти догнали лопатки. Собранный пучок падал, не успев собраться под тугой резинкой. Тем не менее он продолжал готовку с пугающе спокойным видом; вокруг будто не существовало всего того, что так задевало и беспокоило всех прочих в доме. Подобные состояния для Абеле обычно опасны: если Коломбо не пил, то портил себе жизнь иначе; или задумал осуществить нечто совершенно несвойственное. По-видимому, мысль эта скользнула в стиснутом стрессом сознании Деметрио. Тихое покашливание застряло у мужчины в горле — он встал, деревянно переставляя ноги. Руки легли сначала на плечи старому другу, затем поползли по выгоревшим локонам. Они никогда не вились до пружинок; то были слабые волны июльской Балтики — мягкие, посеребрённые где-то в глубине. Чувство химерно. Вместо бабочек в животе склад намокших картонок с аппликациями — ни дать ни взять открытки из детства, что невозможно выбросить из жалости. Коса заплелась как-то сама собой, пока нос вдыхал знакомый запах лимонного масла. Ракеле демонстративно вышла, когда уловила движение боковым зрением, но из-за лёгкости туники показалось, что вынесло её во дворик ветром. Глухо хмыкнул Таддео, наткнувшийся на неё. Закрутилась сдержанная дискуссия. — Аврора¹ нас покинула, — вполголоса сказал Абеле. Заковыристая шутка удостоилась скромных аплодисментов — публике он вновь предстал комедиографом, хотя смеяться тут, конечно, не над чем. Со сцены разбежались. Трава поглотила Гамлета. Порой бывший актёр, ныне отец, достаточно выпив, брал гитару и исполнял собственные пьесы: бренчали металлические струны, от блаженного восторга хлопала дочка. Чудное время. Сначала он повернулся к стоящему позади лишь частично: Деметрио привстал на носки. Пышные губы едва ли коснулись щетины — Абеле выпрямился и всунул между собой и товарищем тарелку: — Отнеси, пожалуйста, Микеле. Она вечно забывает поесть с прошлой недели. Сарти вздохнул со стоическим видом труса: «Делать нечего». Более того, розы при упоминании «скандала» сами аж от расстройства подзавяли — свернулись кончики шипов. Обеспокоенный отец ни в жизнь не даст ему закончить вековечную серенаду. Блюдо поминутно вздрагивало в тощих потных ладонях. Не заплакать бы. «Ожиданный» обман — люди, бывает, верят в кого угодно, кроме себя, настолько сильно, что ложной надеждой преисполняются и заражают ею наиболее неуверенных. Вас поздравляют с успехом, в Вас верили, Вас ждали: с кубками в глотке и золотыми лентами — Вы отмахиваетесь, не веря успеху. Достижение фантомно, незначительно. Замечается и признаётся исключительно его отсутствие, ибо надеялись недостаточно. Недостаточно долго тянули под руки по обломкам ступеней. Недостаточно хрупко осыпали поцелуями серые щёки. Дружба страшна, точно древняя узорчатая ваза с пробитым дном — её нельзя поднять, оттуда высыплются кошачьи кости, спрессованные в галеты. Голодное озеро, колючий куст школьного двора. Мы равны всей той боли, через которую проходим ежедневно: физически ли, эмоционально ли — определённое количество нас. Тяжело перешагнуть через смотрящее прямо в глаза, имеющее ту же ростовую отметку на обоях. Горе есть горе. Большое, маленькое. Поглотить и прожевать оно способно, независимо от объёмистости, предаваемой теми, кто наблюдает. Геше рванула уголок плинтуса. Микела никого не пускает к себе. Tutte le strade portano a Roma². Билеты в два клика. Отец не пытался заговорить с ней — он мудр, и разум его чист от скорби. «Я в столицу, пап». И сердца ютили столицы, свои. Запад Европы с погодой-диковинкой — кусок полотна с пролитой на него краской, засохшей нарядными башенками. Дверь подпёрла стулом с неверной стороны. Деметрио, постучав без усилия, оставил тарелку рядом, на табуретке. Дождливая ревность непредсказуемо безразлична. Дороги запорошит снегом, её не найдут. «Сарти видит кого-то цветастого; или смелого; или хоть чуток талантливого; кого-то, кто не проявляет к нему открытой неприязни, и — внезапно! — они — его новый идол!» — Коломбо вдавила внутрь колёсико мыши потным мизинцем. Она бы сказала всё это вслух, если бы окончательно вышла из себя. Не хотелось. Обижать папиного друга и их тихую, «невыраженную» любовь не хотелось тоже. Родители решения принимают поздно и не вовремя. Ровно как и Павла, которая точь-в-точь мать-наседка — теперь ей занадобилась мёртвая кладка. — Открой дверь, быстро! — крикнула она, вылетая с балкона к рабочему столу. Залезла, похоже, по трубе из сада. — И одумайся! Что говорить, когда кто-то умер? Их лучшее место то, что подле нас. Год пройдёт или десять — боль будет той же. За раз не выплачешься. Траурным настроением заражаются в том числе и те, кому жить и жить. Их жизни светлы и очаровательны в содержании. Они умрут под руку со старостью, без сожалений, потому что за годы наличествования так и не сделали чего-то, о чём стоит раскаиваться с нежной ухмылкой. — Научишься читать — поговорим, — Микела не потрудилась обернуться. — Мне не нужна спасительница. — Получается, любовь — всё-таки квазирелигия³, милая! — девушка во весь рост раскинулась в потолок — грозная медведица, отгоняющая блуждающий дух. — Ты обещала мне бросить. Коломбо продолжила стучать по клавишам. Внутри засел страх взглянуть на любимую и узнать в ней нечто отталкивающее. — Сначала трава⁴, а потом героин! «Дура». Героин — роскошь непозволительная. Горячие стопы. Павла была из тех детей, что требовали участия во всём на свете. Она с удовольствием таскала что-то непомерно тяжёлое и никогда не показывала усталости или недовольства принятым решением. Хватаясь за любое дело, в детской энциклопедии именуемое «работой», она приближала себя к взрослым, окружённых особой атмосферой солидности и успеха — типичная капиталистическая ловушка излишне позитивных синих воротничков. Проблема состояла в том, что Гавел понятия не имела о назначении переносимых ею мешков, коробок, пакетов. В них могла быть бомба или горстка конфет — загадочная эпохальность повисала в воздухе. И теперь она с прежним задором закатывала рукава, врываясь на поле боя. За что воюют? Сначала нужно пострелять. Флорентийка вспомнила давнишний тёплый день. Осень. Природу осветило золотом, и родная улица стала противно-жёлтой — пятно яблочного сока на ковре. Отец держал Микелу за руку: «большая» забота приятно грела. Девочка была даже немного рада, что мать куда-то исчезла. Ракеле быстро заменяли осуждающие соседские взгляды. Как-то Абеле услышал нечто вопиюще оскорбительное, проходя мимо застрявших в шестидесятых женщин: — Поверить не могу, что эта еле-еле посещает школу. Никола на неделе принесли результаты контрольных, и я была нисколько не удивлена их прекрасными отметками. — Моя дочь по крайней мере крутая, — озорным тоном прибавил к комментарию Абеле. Он вклинился в разговор, пригнав к уже стоящим коляскам миниатюрную детскую, в которой сидел хлопковый щенок по имени Дитрих. Рядом стоял совсем ещё юный Войтех. Общерайонное собрание. Ребёнок задумчиво ковырялся в тарелке овощей, иногда клал в рот попадавшуюся на вилку стручковую фасоль — вроде бы, она ему и нравилась чем-то. А чем-то была ненавистна. Он боялся сморщиться от неудовольствия слишком сильно, потому что тогда блюдо бы забрала сестра. — На что Вы намекаете, синьор? — мать года с муравьиным лицом скрестила руки на груди. — Вы полагаете, что это — единственная причина быть гордым родителем? — Горды те, чьи дети здоровы, одеты и сами выбирают свой курс. Рыжие «близнецы» переглянулись. Войтех действительно остался без порции, забыв ту на садовом стуле. Через пару недель Коломбо устроили частный сбор. Микела без лопатки взяла с гриля соевую сосиску, уложила в булку. Сырой лук оказался похороненным на дне. Она съела свой первый-предпоследний хот-дог с блаженным видом. Возможно, то было сном. — Пленных не брать! — строго провозгласила Павла с притворной смешинкой во взгляде. От недоумения флорентийка встала из-за стола, пряча шею за напряжёнными мышцами: — Чего? — Ты меня не слушаешь. Коломбо как-то незадолго до окончательного расставания со школой попыталась хлопнуть по животу Марти, но её рука провалилась под выпирающие рёбра — никакого живота у него было, хотя Россини и хотел быть крепким и круглым, точно винный бочонок. Мальчишка — поджарый и набитый таблетками — осклабился. «Ты меня не слушаешь, малыш». — Не слушаю, — с похожей небезразличной определённостью Микела бы прошептала то же заклинание бывшему жениху. — Я люблю тебя. — Что ж, — сдула с лица набежавшие волосы активистка, — это не будка для сраных признаний! — А каких?! Ссаных⁵?! Собеседница здорово шлёпнула себя по лбу, но добавила: — Я тоже тебя люблю. Беда пришла, если начинаешь с чутьём аналитика прикладываться к мелочам, делающим несчастные отношения таковыми. «Я инициировали секс, потому что хочу, или плыву по течению, потому что другого выхода не вижу? Сейчас моя очередь целовать их на ночь или они сами разберутся с этой поганой привычкой? Я люблю или терплю из страха перед нуждой искать кого-то заново?» Микела настолько глубоко нырять не собиралась. Нужно — о ней говорили как о здоровой; неудобное обсуждение — под языком, интимно, запрещено. «Само придёт». И приходило — деньги, снисходительность, секреты. Она решила показать всем давно потухшую мусорную кучу, в конце концов мало кого привёдшую в волнение. — Что типа между нами вообще?! Чтобы что-то решить нужен срач, скандал, апокалипсис — вплоть до переживания вместе психологической травмы! Но когда этого нет, мы молчим — прям бедная родственница, растерявшая состояние, и её рыцарка! Не смеем нарушить трепетность момента, чтоб его! Не надо меня пытаться выносить во второй раз. — Твой образ жизни для меня неприемлем. Каннабис — сериальное подростковое баловство, отнимающее жизни. Обо мне невесть что подумают, если я явлюсь на большую политическую сцену с тобой под руку! «Не сумела выбить дурь». Ты — моя ответственность. Итальянка фыркнула: — Ты когда-нибудь чирикаешь со своими «ответственностями», согласны ли они тащить на горбах мешки с твоим дерьмом? — пока она подводила мысль к завершению, пришло подтверждение транзакции. — Ты упрямее кассира, закрывающего смену! Сходи погулять и спроси у кого-нибудь о разнице между Хмурым⁶ и травой и оставь меня отмываться от ложного чувства ответственности. — С таким же успехом могла бы меня к чёрту послать. «Чёрт ей не поможет, — возразила Геше, проводя кривым детским пальцем по переносице. — Она боится чужой смерти больше, чем собственной. Покроется сединой — научится. Я на это погляжу!» — Тебе чёрт не поможет, — девушка так посмотрела на Гавел, что та перестала топать, — кури я траву — дела тебе до лампочки, типа, должно быть. Вообще типа. Моя жизнь — гроблюсь как хочу. Разве можно зависимой наливать? А смеяться? А изображать что-то, помимо нужды в принятии и помощи? Снова завязался некий супружеский разговор, свидетельницы и свидетели которого бы невольно про себя подумали: «Надеюсь, мой брак не будет таким». Обычно он случается в продуктовых магазинах, и персоны спорят, пассивно-агрессивно соревнуясь за тележку. Павла в шоке попятилась. — Помнишь декабрь? — продолжила Коломбо. Марти как-то спросил, не находит ли она слово «прекрасный» бессмысленным. «Что оно означает? По-моему его используют, чтобы заполнить пробел перед тем, что не хочешь излишне нахваливать, но стыдишься обозвать „красивым“ или „приятным“». Прекрасный, значит, очень красивый. Очень приятный. Чуть ли не в высшей степени. Микеле больше по душе прилагательное «блестящий». На очередной «блестящей» вечеринке, например, она, выпив столько ликёра, сколько способна была в себя вместить, упала на чьи-то великолепные толстые колени и, пока её светлую пустую голову наглаживали, куря, смотрела в потолок. Если бы в ликёре, волнующемся в животе, жили рыбки, они бы тогда клевали с поверхности живительной жидкости крупицы кокаина. Диван плыл под ней. Однако ей хотелось, чтобы то были колени Гавел. Всё лучше с ней — о Гавел. Но только тогда, когда Гавел рядом нет. И активистку озарило. На некоторое пошлое мгновение ей захотелось воссоздать эту яркую, смелую и невероятно глупую и растратную жизнь — ведь она никогда не лежала на чьих-то коленях, овеваемая видениями о детской любви, никогда не пила водку из горла в толпе потных, едва узнаваемых тел, не выбегала на ночную дорогу во дворах дома, дабы в искусственном цветастом полушубке извергнуть из себя несколько десятков сортов шампанского, смотря на запачканные носы туфель с леопардовым принтом. И брат никогда не выходил из того же подъезда, чтобы хлопнуть по плечу и надеть, пока она ещё страдает рвотой, на родную голову «стетсон», подержать волосы. Затем бы они бросились кружиться в отсветах луж, держась за руки и не расцепляясь до истечения данных обещаний. В ту же ночь Войтех познал бы псилоцин и с расстёгнутой ширинкой полез бы на бёдра к тому, кто похож на среднего ребёнка из семьи строгого священника. И обязательно с именем мученика. Старшая Гавел стояла бы в углу с сигаретой и смотрела бы на калейдоскоп греха с пьяной усмешкой. Никогда Микела, прилежно подражающая мёртвой советской идеологии, не сжимала её несимметричной плоской груди со старанием взявшей заказ инженерки. Их параллели не нарушат правило и не пересекутся, так и оставшись артефактами из юности, которые приятно иногда брать в руки и разглядывать, точно школьный фотоальбом. Она так закипела, что скрутило живот. Ногти царапали покрасневшую ладонь — не было в мире силы, способной успокоить пожар, вздувший вены. Куда деть воздух в лёгких, если он отказывается выходить с выдохом в большой мир? В ней злости без счёту — в Микеле столько же тоски. На мгновение кулак разжался, только чтобы снова облачиться панцирем костяшек и влететь в позолоту на ручке тумбы. Деталь большим осколком осталась висеть, одной лишь частью хватаясь за прежнюю опору. На месте, где тонконогие завитушки сходились в широкой, плотной середине, поблёскивала кровь и влажноватая оборка кожи. Совсем скоро она подсохнет и отвалится, а на размытые красные следы станет охать Деметрио. Павла сделала попытку вздохнуть, но отрывистое дыхание, процеженное зубами, заставило её коротко покашлять. Коломбо глянула на возлюбленную с вяжущей обидной. Девушки застыли — активистка, однако, паузу восприняла внезапным нападением. Она подалась вперёд и с разбегу влетела в дверь. Отцовский витраж вылетел из рамы и разбился, едва коснувшись пола; слабо заболталась одна из петель. С предсмертным визгом, вслед за разноцветным стеклом, она упала, стоило Гавел загрохотать на лестнице. Микеле осталось беглое «Мне нужно подышать». Итальянка опустилась на стул, не зная, нужно ли вовсе дышать тем, у кого лёгкие вышли вместе с ударами по мебели. — Здравствуйте, госпожа комсомолка! — «А твой дед времени не теряет». — Добрый день. Я спешу. Поговорим позже? — очевидно, Павла не дала ему ответить и скрылась. Он не решился развернуться и заскрипел половицами к внучке. День от потока гостей проще не становился. Коломбо вытряхнула из карманов клочки чеков и мелкий мусор. Уродливая фотография, прищёлкнутая после проверки в малонаселённой тюрьме для законопослушных. Ей нечего взять с собой. Мозг объявил эту новость, как объявляют диагноз — с открытием придётся жить. Недолго, но придётся. И все мы знаем о способности последних мгновений растягиваться до мучительной вечности. «Красивая расчёска». Таддео, входя в комнату, почтительно снял шляпу и — будто увидев чьё-то бездыханное тело — прижал края из соломы к высоко поднимающейся груди. Он миновал распахнутые двери, прокашлялся. Внучка подняла на него глаза — отцовские. И хотя дед был ещё более отчаявшимся, чем она, Микела позволила себе хищнически встать над тем небольшим количеством вещей, что оставались разложенными на кровати. Фигура грозно вырастала из темноты прозрачной шторы, лёгким ветром уносимой на распахнутый балкон. Таддео мелко вздрогнул. Чем ближе он подползал на четвереньках к предмету разговора, тем больше взвивался от страха фиолетовой змеёй с маленькими, розовыми глазками. Чего боится? Самку мангуста сбила машина. — Павла, если пожелает, сможет на бегу забраться на крышу электропоезда! Это поколение отвоюет мир… — выдал он, одолеваемый страхом, стоя прижав толстые пальцы к бокам. Микела посмотрела на дедушку с прищуром, как на испортившийся кочан капусты. — Как бы сказать… Хотелось бы по-молодёжному, но я немолод и слаб: поэтому банально. Так что… как дела? — Бывало хреновей, — моментально отозвалась девушка. Сгорбилась и вернулась к бардаку у сумки. — Типа что-то хотел? — Я просто брожу по дому. Никто со мной не говорит, представляешь! — Таддео всплеснул руками. — Твоя мать особенно. По крайней мере, я не могу назвать это «беседой», её яд — преступление. Наказание вкупе с мигренью! Такому учат в городе? Давно меня не было в Милане, — он снова неприятно затараторил, стараясь избегать темы. Чем дольше он говорил, тем яснее становилось Микеле, что бедный родственник заматывается в клубок необъяснимой, необъятной по величине мысли и не способен её переварить. «Либо капец какая новость, либо перебрал», — заключила итальянка. — Итак! Останусь я, пожалуй, с твоим отцом на какое-то время. Ему старческое напутствие важнее сейчас гитары. Родитель я или нет, в конце-то концов! Потом отправлюсь в турне по казино всего мира — пока есть порох в пороховницах. Микела глубже наклонила голову. Её бабушка до конца оставалась сильной. Била ракеткой мячи, бегала по утрам, стирая пятки на стадионах, питалась только овощами с огорода и выполняла рекомендации по потреблению воды. Ничто не могло встать на пути железной девы, но сыновей она растила… словно не своих. Их матерью стали отцовские рассказы о проигранных телевизоре, наследстве в виде участка за городом, коллекции пивных кружек — имущество дорожкой муравьёв покидало дом. Нашлась бы лупа, дабы искоренить сие уродство, рождённое в человеческой скуке. Таддео так и не научился самоконтролю — в чёрном списке номеров коллекторских группировок накопилось больше, чем агенств по недвижимости, где-то рядом лежал сотовый терапевтки. В почтовом ящике ждали просроченные счета. — Ты в который раз проиграешь всю пенсию. Дядя разозлится. — Мне плевать, что Гвидо думает! В его огромной огерманившейся голове столько мусора, что Биргит не убрала бы. Никакой поддержки… зуб за зуб, — мужчина сделал паузу. Он заметно погрустнел и, вытащив из переднего кармана платок, протёр полосатой тканью лоб, несмотря на то, что давно уже не стояло прежней жары. Возможно, жалел о том, что до сих пор способен складывать слова в предложения. — Состояние Коломбо, да? Состояние! Ба! Всё важное мы уже проиграли. — Безработица тебя вырядила самым настоящим клоуном, дед, — флорентийка вдруг захлопнула шкаф, из которого доставала ботинки. С платяного гиганта свалился горшок. — Тебя послушаешь, «капиталы» мы раздербанили. Дядя понятой, папу в кандалы. Между ними закипело раздражение. Воистину игрок, пенсионер сделался совсем круглым, поддаваясь азарту назревающей ссоры. Брови распушились в грозовые тучки; удержался, чтобы не расплакаться: — Скажу одно, девочка моя: слушай разум. Ни у отца твоего, ни у меня способности таковой не имеется, — с этими словами чан сожалений поспешно растворился в дверях. На лестнице Таддео запнулся. Пыхтение унеслось в глубину дома. — Он, если пожелает, сможет на бегу забраться на крышу электропоезда! Это поколение отвоюет мир… — захихикала в кулачок Геше. Микела громко выдохнула.***
Гавел не вернулась под вечер. Большинство впало в состояние, состоящее в желании поскорее лечь спать, проснуться до рассвета и понять с горечью, что норма до сих пор где-то далеко и надо лишнюю неделю с убитым видом подбирать слова и извиняться за давно забытые оплошности. «Осуждённая с багажом» спешила о чём-то заново пожалеть. Она не из тех, кто переживает, что люди узнают слишком много, если она пройдёт тест «Какой Вы хлеб?» и выложит результат в закрытый профиль, наблюдаемый двадцатью людьми (половина уже отказалась от соцсетей или сменила аккаунты). «Стохастических» персон часто боятся — их выпад не угадать. Вместе с тем это их слабость и постоянность — существует — повисает — шанс один к одному. Флорентийка швырнула в отражение нож, а он пробил зеркало и поразил чьё-то самомнение. Исход зависел сугубо от неё, не от жертвы, и она приняла решение — раствориться незамеченной, оставив судей не то чтобы виноватыми, но оробелыми. Прибаутка — смертница устроила казнь сама, раздала приглашения, проследила за устройством банкета и в последний момент не явилась. Втайне Микеле хотелось чего-то попроще; неглупую историю без шантажа, завязанного на влажном поцелуе, про понимающую духовные поиски любой сложности мать, исчезнувшее после похорон любовника облегчение. Мечты, мечты. Микела скользнула в коридор. Неприветливо-безлюдный. Ей вспомнилось презрение матери к чопорным портретам покойных на стенах — Ракеле устала выныривать из мира живых после одного раза: когда у жениха-супруга во лбу выросла крупная вишня, выплюнувшая из себя кость с обратной стороны его черепа. Стелла, любовница, наверное, громче всех плакала на кремации, стоя у экрана с трансляцией в блестящем кремовом платье с запахом, почти прозрачном, почтенно изображая вдову. С другой стороны, Луку, вроде, закопали, а не сожгли. Тогда вместо Стеллы отсутствующе наблюдал за процессией какой-нибудь симпатичный политический консультант — исток речушки Жемчужная блондинка. Дурацкая была затея. А подняться на цыпочках назад, раскидать вещи и лечь спать уже нельзя. Она чуть нажала на шею до крайней степени дискомфорта. Выдохнула. И черенки пуль хлынули проливным дождём. Один за другим приходили призраки Рождества. Встать, ударить кулаком по торту с улыбчивым поздравлением, заставить бокалы треснуть от визга. Криштоф назидательно качнулся: — Здравствуй. — Привет. — Как ты себя чувствуешь? — добрый, как учитель, неспособный стать другом, но и не делающий вид, что ему совсем уж всё равно на драку изгоев за школой. — Погано. Выгляжу, наверное, так же. — Ты выглядишь хорошо. Как всегда — свежо, будто назло всем. — И тебе? — А я наоборот преисполнены очарованностью, — в хорошенькой футболке он был почти как швей в небесно-голубом платьице. Гольфы плотно обтягивали икры. Ему то ли шестнадцать, то ли шестьдесят. Волшебный человечек из табакерки. Красивый и приглушённо гордый, мужчина-фотограф. Криштоф рассматривал её, распухший бутон, вульгарный, размером с болтливую и пухлую хозяйку квартиры, где каждую ночь — вечеринка. Он всё-таки большой. Взрослый. Он знает лучше. Коснулся висков: — Обезболивающее? — Неа. Сарти бы нервно принялся перебирать страницы книги по правилам отцовства. — Скажи мне, пожалуйста, одну вещь, — Микеле начало казаться, что он настолько сосредоточился, что перестал дышать, — вот в чайнике пусто. Все в доме хотят попить кофе. Или чаю. Или сжечь кипятком горло. Наливая в чайник воду, о ком ты думаешь? Для кого ты льёшь? Для кого открываешь кран? — Чего блин? — тихо ответила девушка, хорошенько растерев подбородок до темноватого пятна. Борода-огонь. Стариковские загадки. — Не грузи… — Что тебе сказала Павла? Действительно, что ей сказала Павла? Иные лишь кричат, говорить у них получается плохо. Обратишься — раздавит рупором нравственности. Шарики мороженного выбрасываются из конусов, девушки садятся в машины и вылетают из лобовых стёкол. — Ты сам типа в курсах! Что я наркоманка позорная. А ей нужна «чистая» невеста. — Так просто? — Как фотку сделать, вот так. — И? — И? Баранки гну! Лучше б спросил, не хочу ли я поесть! Я тебя с детства боюсь, ты жуткий тип! — тактика была сродни психологическому насилию. — Ты что, коп? — Нет, я фотограф. — Коп бы точно так и ответил. — А как ответил бы фотограф? — Криштоф с искреннем интересом встал так, будто держит фотоаппарат. — Что-то по-фотографски? — У меня уже из головы вылетело, честно говоря, о чём ты. И вообще! Я, типа, наливаю воду в чайник — это я себе лью, мать вашу! Се-бе! А не для общего, так сказать, удовольствия! Не нужна мне семья, люди какие-то, ага… обязательства сплошные… Дуну и всё! Нет меня! Даже там, где я ем. А ем я часто и много… Не найти будет… Я в прятках-то… ого-го! — Коломбо уронила голову на колени, тихо захлёбываясь сантиментом. Речь смешалась постепенно с итальянским, Криштоф перестал её понимать. Потом сел рядом. Родительски обнял за плечи. «Мы в любой момент можем умереть. Запросто, — вдруг пришло ему в голову. И он мысленно перебирал волоски на макушке Микелы, представляя дождь из мыльниц⁷. — С этим невозможно не согласиться. В то же время взять и согласиться с этим нельзя». Поначалу мужчине казалось, что он непременно должен оттащить Микелу от дочери. Причинить благо дурной компании, раз магниты не притягиваются. После как-то отпустило; а вон как всё закрутилось. Лучше бы вмешался: Павла всё равно меньше работать не стала. Во всём теле читалось странное выражение — Деметрио при нём сильнее постарел и отдалился — словно лето, уступающее осени, чтобы затем снова дразнить на закате сентября. Было бы непростительно потерять их детей. Вот Сарти как раз промелькнул в арке дверей — болезненная линия рта дёрнулась, и он прошёл, с горшком вместо младенца, дальше. Подобно отряхивают чужих. «Любит, не любит». Девушка минутами становилась тише, теплее. Гавел грел знакомую молодость. Головы не качал — в нём кипела попеременно то бессильная тоска, то интенсивное удовольствие. Уедет ведь. А позже вернётся. Однако подсказывало Криштофу что-то, что здесь он самого себя крепко обманывает. Наверное, это не плохо. Иногда можно позволить душе поуспокоиться на лжи. Занятие сие не сложнее, чем утаскивать печенье из общей банки. Микела, будто почувствовав эту мысль, подняла голову: — Войтех точно твой… — она всхлипнула, неряшливо попытавшись вытереть слёзы. — Почему? — мужчина ласково улыбнулся. — Оба загадочно молчаливы? — Оба пни какие-то, честное слово. Улыбка Гавела разрослась и чуть-чуть заблестела. «Она права, — подумал он с отцовским прищуром, какой никогда не показывал своим „близнецам“» — бесконечно права». Год с лишним назад Деметрио нашёл в столе мужа фотографию обнимающихся Микелы и Павлы; на обороте подпись: «Цветы апельсина заплелись в язык. Я пью горькую вишню с диких деревьев, прислушиваясь к твоему дыханию: пока ты спокойна, моё личное счастье в порядке». Кому и зачем необходимо быть спокойной — не уточнялось. Сарти несколько взволновался, однако быстро понял, что влез на чужую территорию, и ретировался. «Нет здесь никаких вишен…» — фыркнул он, удаляясь в свою часть спальни. Если и были, то уже точно не сейчас. И хотя заплаканное лицо Коломбо постепенно начало формироваться в нечто отличное от россыпи красных пятнышек, забегали зелёные глаза. Это оборвало мысль о фруктовых садах: — Мне надо кое-что сказать. Кое-что честное. — Я слушаю, — вдумчиво произнёс Криштоф. Тогда она слегка приподнялась к уху собеседника с подавленным видом: — Папа… — «Очень дружен с Деметрио», — в общем, у него краш на Сарти или типа того. Вздохнули стены, вздохнуло небо. Абеле никогда бы не сказал о чувствах старому другу. Они идут по разным дорогам, преследуя личное счастье по две разные стороны выстроенных собственноручно баррикад. Медленно умирает Сарти, рассыпаясь в сухую глину. Через раз цветёт бывший творец искусств, забросив сочинительство и актёрское мастерство. «Он замужем, пап». «Знаю. Просто делюсь». Криштоф ничего не почувствовал. Ни обиды, ни жжения в носу, ни позыва вытянуть круг проблем на серьёзную беседу. Руки остались лежать там, где он их оставил. Губы с ощутимой уверенностью коснулись горячего лба девушки крылышками насекомого — крошечного и беспомощного. Фелисити была права: Гавелы не прокляты. Лишь обязаны тихо отдаваться страданию. — Давно? — мужчина отстранился и убрал с лица итальянки прядь. — Очень. Ещё до «вас». — Хорошо, — кивнул он. Микела медленно моргнула. — На днях я узнал, что моя бывшая жена умерла. Обрадовался чрезвычайно. А сейчас я пуст. Обычно, без надлежащей причины. Сказать нечего. Сяду в гостиной за книгой. Если беглянка решит вернуться туда, где лежит её сердце, пусть позовёт. Передашь? — Передам. Услышав ответ, Криштоф не стал задерживаться. Этого оказалось достаточно. — Деметрио, пригласи, пожалуйста, Абеле.Не дом. 2015. Тимофей.
Ты самый настоящий художник. Студент с прилизанной причёской, подкожными прыщами и стойкими пятнами зубной пасты на воротничке. Ты написал на неделе нечто волшебное, но в этот сказочный мир я никогда не попаду. Хорошенькие облачка. Твой хорошенький друг. Ваша особенная, хорошенькая дружба. Я увидел, прохаживаясь по столовой ночью. В чужих квартирах я всегда просыпаюсь один — первым — глотаю таблетки и потом сижу у окна, с видом дурачка-кота разглядывая улицу, пока локти от усталости не откажут. В соседнем доме у кого-то уже горел свет. Тогда я повернулся и узрел твой шедевр. Видишь ли ты в своих снах меня, прижимающего тебя к стенам, сплошным стенам из таких же хорошеньких картин? Чем чаще мы с чем-то сталкиваемся, тем сильнее оно приедается. Наверное, поэтому ты никогда не напишешь меня. Ты пишешь своих друзей с неинтересными лицами. А я хожу их смотреть и киваю — считаю, с кем уже переспал, а кого пока не успел встретить. Это ли не маленькая месть? Месть человеку, ревнующему только замыслы. Я желаю тебе удачи в твоей замечательной дружбе. Она, вероятно, столь же прекрасна и хрупка, как и любые студенческие годы. Чем больше ты клянёшься, тем меньше мне верится. На картине не я. Но я ведь тоже люблю. (Возле выделенного слова стоит несколько вопросительных знаков.) Крепко, но, пожалуй, недостаточно. Чтобы Ваш приукрашенный образ распяли на стене надо производить впечатление то ли увядающее, то ли вечное. Этому своему другу ты сделал огромной величины комплимент. Сидит он в раскоряку. Переживает об оценках. Лицо цвета жжёного сахара от тошноты — ему в ухо кричат. Из штанин растут цветы. Да, такой наряд он бы точно надел. Клоунада в качестве самовыражения пока его не подводила. Смотрю и чувствую себя искренне старым. Больше мне не пиши. (Неразборчиво.) Иначе мало времени останется на полотна. Талант должен жить — хочешь этого или нет, верно? Хорошенький талант. Из-за таких, как ты, мне блевать охота в пражских галереях.***
Она ступила за порог с твёрдым намерением не оборачиваться, не искать за спиной Эвридику, не прощаться долго. Тянула себя в обе стороны одновременно, как некогда читавший единственной публике писатель привычно держится за её портрет, прежде чем тот выбрасывается и вытаскивается из урны по несколько раз в неделю. Встречи со временем становятся реже, и он болит без былой частоты, не вспоминает, не оборачивается. Свидетель поражения плавно подозвал Коломбо, и та так же плавно приземлилась на качель. Ощущение присутствовало такое, что где-то забыли окно закрыть, а заперто было абсолютно всё. Сидели они на улице, спиной к ночному времени — варёные, опухшие — картофельное печенье, выпустившее масло на дно корзинки. У Микелы опять слёзы застоялись, и она их смахнула, чуть не уколов ногтем веко. Верёвка заскрипела, когда юноша сместился поближе к флорентийке: тяжёлая ковбойская шляпа тянула его к земле. Он, маленький и скукожившийся от ласкового неслышного ветра, пару раз открыл и закрыл рот, намереваясь высказать нечто эдакое, однако передумывал при всей своей медлительности в относительно уместные секунды. Девушка искала в траве жуков. Гавел не выдержал, закурил: — Тебе не хватает хорошей книги, — пробубнил Войтех. — Все проблемы человека способен решить вовремя прочитанный абзац. — Это ты типа себя перед сном успокаиваешь так? Или что? — Как иначе бы я дожил до сегодняшнего дня? В окнах горел приглушённый свет. Уходящее лето не щадило: грозовой шум преследовал Войтеха, но по небу плыли облака-медвежата, а не тучи-знамения. Их опоясывало коричневатое нечто — его он помнил только по чешской зиме, стоя в пустом коридоре на двадцатой минуте урока. Окна в школе были большие. И он не помнил ничего из того, что бились, преподавая. Поэтому сам вырос и стал учить — так семена одуванчиков приземляются в солнечных уголках горизонта. Микела теперь взглянула на того, с кем говорила: сквозь решётку из пальцев, и «заклятый враг» оказался в камере без потолка, ибо нет для неё у этого мира предела. Завидная участь. «Кому-то сейчас хорошо, — она зевнула (широко), — это хорошо». Весь день ей на плечи что-то набрасывают. Свитер: — Плохи дела, а. — Это вопрос? — Места со стороны врагов невесты на торжестве уже заняты. Кроме того, я не люблю свадьбы — это самый одинокий праздник из существующих. Хуже только Новый год в толпе тех, кого ты ненавидишь. — Тут согласна, — девушка прижала к сиденью ладони. — Я сваливаю. Рейс ночью. — Белый флаг: кинул сигареты тебе в сумку, — Гавел даже не удивился тому, что его мечту — бежать — бессовестно украли. — Ты же смекаешь, что нам по-любому суждено всю жизнь бодаться? — Не отрицаю, но примирения бывают вынужденными. Недостаточная осведомлённость людей о марихуане меня пугает… — Там была не только она, в этом и проблема. «Не топи себя зря, Капитанша. Корабль ещё на плаву», — Гавел кольцами пустил дым. Он мог встать прямо сейчас, наклониться над ней и всем объявить, насколько верен Святому. Вместо этого он спросил: — Помнишь, мы гуся украли⁸? — Ну, — она не помнила. Как и всякий раз, когда хотела помочь кому-то почувствовать себя лучше, не подвести способность человека поддержать и утешить. — Вся округа, вероятно, посчитала, что мы поддувшие. — Ракеле тебя тоже не любит, не переживай. Жуков никаких не нашлось, пришлось соединить ляжки. Что-то стрекотало в деревьях. Соседи разбили горшок. Или кошка сбила. Всё одно. Невозможно расслышать, перемещаясь в город душой. Там земля иная. По ней летят, не топчутся. «Трава — не преступление, — думал Войтех, — то, что я делаю — тоже нет». В ушах стоял тихий свист, и в лёгкой его качке, словно попав нечаянно на карусель, различалась слова. Он думал, было бы легче без него. Флорентийка присела бы здесь одна, поплакала на дорогу и уехала бы — её рука задержалась на плотной верёвке, и молодой человек ненадолго сверху положил свою. «Вот, в принципе, и всё». — Фу типа, — Микела прыснула с ложным весельем во взгляде. — Сама ты «фу». Я хотел как в кино. — Ну нихера, «как в кино», а. Месяц уже почти святые книжки под одеялом изучает с сыном святоши местного, а со мной хочет на киноэкран, во прикол. — Я был до этого с девушкой. Хотя насильно мила не будешь. — Был он… Был да всплыл. Противный ты, Чех. Я лучше б дальше в столице кокосом давилась. — Шучу я, прости господи. Не отчаявшийся же. Ты ещё даже противнее, чем я. Они улыбнулись друг другу. — Сестре привет? — Не надо. Лучше напиши, когда тебя заставят замуж того пацана взять, — Войтех состроил гримасу ещё до того, как она закончила предложение. — Сможешь? — Ага, да. Мечтай. Микела встала: — Помечтаю в самолёте. — Будь здорова. — Ага, — она махнула рукой напоследок, не оборачиваясь. «Зараза, — юноша, смотря ей вслед, захихикал. — Свитер не отдала». Она стукнулась, залезая в такси. Поэтому в её голове что угодно сейчас звучало утвердительно. Как своеобразный вывод, итог, подведённый всему сделанному, сказанному и давно забытому. Скоро она переедет в город, а там маревом станут сокрыты звёзды. Там бродяжки с мордами-тыквами и ушами, чьи кончики вздёрнуты в обратную сторону. Лающие псы с детскими надутыми щеками — такой вот обман перед тем, как пасть заглотит лицо и, если повезёт, в больнице наложат швы. Животные, когда Павла шла рядом, переставали существовать. Она одним присутствием прогоняла наваждения и силуэты убийц, оказывающихся всего лишь стульями с наваленной на них одеждой. Ни того, ни другого Коломбо не боялась. Она боялась собак и выбивающих окна пожаров. Павлы с ней не было. Но очень скоро будут и собаки, и пожары. «Всё бросить и уехать», как и в любой книжке, стоит дорого. Войтех бы не взял самолёт — данные о билетах сохраняются в компьютере. Он бы выбрал поезд. Он с детства любил поезда, потому что под самолёт броситься невозможно, не воспользовавшись фантазией. Стоило сентябрю показать макушку, Чех хватал первую попавшуюся машину в прокате, усаживал кукольного друга за руль и улетал по Шоссе Мечты в зеленоватую дымку «нестандартного туристического маршрута», заполненного такими же прокатными машинами с такими же Войтехами на пассажирском или у руля. Одинаково нестандартные, молодые, разбитые и довольно обыкновенные. Смешные мальчики. Где ваши отцы? Где её отец с большими ладонями и трёхдневной щетиной, тихий мудрец-алкоголик в разводе? Может, дух Павлы теперь её отец. «Вот прикол — не проснуться больше, — Микела зевнула, — раз и всё… Интересно, меня забудут? Когда-нибудь точно, ага… пустяковое дело. Зароют ещё, наверное. Ну да ладно! Живём». И к ней пришло осознание: её простят за любые провинности. Ведь на неё никогда не кричали. Мир не рушился после пьяных разговоров о татуировках. Она могла выкрасить волосы во все оттенки оранжевого — ничего бы не произошло. Отец сказал бы: «Красивый цвет, очень необычно!» И всё. Если бы она пришла домой, в рваном платье, со сбитыми коленями и пульсирующими от боли после медицинских игл рёбрами, вся в непотребствах из чернил — её простили бы. Заранее простили. «Ребёнок, всё-таки, существо совершенно самостоятельное в плане телесности. Ограничить в развитии нечто живое — ровно то же самое, что при стае щенков выстрелить себе в сердце, держа вплотную пистолет. Нечего новой породе страдать от наших застарелых болячек. Оно достаточно травмировано рождением в разваленный мир». Наркотики, конечно, не забавная смена имиджа и не модная деталь. Но дом потрясала сама идея противостояния — размеренную скуку вежливой лжи развеяли по щелчку, и ранее совершенно неконфликтные люди взяли в руки уже даже не мечи, а чахлые палки, какими при всём желании и не высечь. Кому-то следовало поступить «по-взрослому» и уйти. Микела не знала, что означает «быть взрослой». Однако определённо держалась крепче Абеле — младенца, выросшего из пелёнки, с моралью моторной лодки вместо «родительского инстинкта». Она поправила ремень безопасности, хватаясь за него, как за сдутый спасательный круг. Перед выходом на большую дорогу таксистка прибавила газу. За окном от нагретого воздуха дрожал район. Коломбо хотела бы собственную машину — чтобы шутливо подъезжать к Павле и, сигналя, приглашать возлюбленную прокатиться по пустому пригороду. Красивая картинка. Активистка и без трагедии была гостьей в собственном доме в том смысле, что трудоголизм выпихнул её из возможности жить по-человечески, а теперь будто окончательно растерялась. Отцы остались такими же — хозяевами в своём праве — не знающими, какие занавески выбрать для спальни: в тон обоям или посмелее. Они друг у другу настолько притёрлись, что едва не срослись — но Криштоф держался загадочным и проблемным героем восточноевропейского плагиатора Байрона, а Деметрио сглаживал углы, копируя нервную цис-гетеро домохозяйку. «Взрослые» превратились в почти «пожилых» и, как бы не боролись за изменения снаружи, внутри оставались абсолютно прежними, культивируя презираемую ими же подавленность, перенятую от родителей. Это тихое, домашнее счастье покоилось в деталях — и чем больше барахла они оба тащили в дом, тем большим количеством воспоминаний заземляли себя в моменты, когда стоило задать вопрос о том, правильно ли поступать подобным образом. Годы щадили Гавелов максимально безжалостно. Войтех застрял в начале двадцатых, отчаянно сопротивляясь будущим перспективам, Павла рвалась вперёд на две линии рельс, точно состав без машинистки. В детстве их эмоциональным взрывам придавали чрезмерно большую выразительность, а теперь они выросли, пользуясь лишь крупицей целого спектра — воплощение бинарной системы, палитры с сугубо печальными цветами на одной стороне и притуплённо-яркими на другой. В сумке итальянка действительно нашла пачку сигарет. Река осознанности уносила её от здравости дальше и дальше, пока она не уснула, щекой прислонившись к стеклу.***
— Не спишь? — Трудно глаза закрыть, когда перед сомкнутыми веками яркие картинки, на которых я убиваю себя ножом, — Войтех повернулся на бок. Блики заиграли васильковыми пятнами на рыжих щеках. Во сне он стремительно выхватывал лезвие со стойки, немедленно вонзал остриё в шею. Плоть мягко принимала холод; плитка в кухне — в кровь. Сюжет не прекращался. — А что? — Порядок какой? — обеспокоено дёрнулась Павла. Брат не ответил; переспросила — тишина. Будь при общении вслух слышны гудки, их бы хватило, чтобы потерять сознание. Самоубийства её пугали. Повергали в ужас, если точнее. Пока Чех сигал с обрыва, теряя шорты, она выдумывала грозную шутку, с грубостью и придурью, лишь бы не смотреть на расходящиеся по смоляной воде круги. Смерть сугубо профессиональна — люди не должны уходить… своевольно. Только если под влиянием обстоятельств, то по чести. Посмейтесь — всё пройдёт. Мимо. Убит. (Лучше бы, конечно, в кабинет на терапию.) — Войтех, я… — Хватит. Правда, — и раздражённого вздоха не было. Брови сомкнулись, потом от мигрени снова разошлись, прогоняя комочек боли между глаз. Юноша смотрел устало. Ни старше, ни младше определения, в которое его засунули, он не чувствовал. Вечно молод? Пускай. Завтра старость придёт? Да пожалуйста. Удовольствие существовать без жажды жизни. Вот такой, юношеско-кризисный киренаизм. Больше в нём ничего, по-видимому, не осталось. Никакие сокровища жизни не способны заполнить ту яму, что он вырыл внутри себя сломанной ложкой. Молча он встал, похлопал себя по отсутствующим карманам и наклонился над прикроватной тумбой. Сигареты все у Микелы. «Дерьмо». Теперь вместо игр с ножом заплясали кадры с трупами птиц. — Ты незаменим. — Что? — интонация сестры не заставила его обернуться. Он делал вид, что не расслышал. — Говорю, за телефоном весь день сидишь. Нельзя так. — Это даже не близко, лгунья, — спина наконец снова встретилась с мятым одеялом. Взгляд в потолок. Редкие тени гуляли среди черноты. «Нельзя так». Много думать нельзя. Разболеются связки. Тугодумства. Вот теперь Войтех достал телефон. Слабое свечение обдало комнату. — Ну вот опять, — слабо улыбнулась девушка. Её губы неровно опустились на место, потому что ответа не последовало. «Хочу тебя увидеть». И таких «хотелок» более шестидесяти. Он отметил и удалил все. Кроме одной. А потом и её тоже. — Ты незаменим. Мне хотелось бы иначе. Люди отсеиваются, а мы как были, так и есть. Избирательность жизни, ха? Ему постоянно казалось, что он играет в каком-то дорогом голливудском фильме о запретной любви двух белых геев с преступной разницей в возрасте и в глаза не видел сценария перед тем, как выйти в одних шортах в павильон. А цис-аудитория смотрит на его шрамы и не может понять, почему от операции на сердце остаются столь причудливые отметины и был ли он когда-то женщиной; что у него между ног и если «мужской орган», то как он используется и хорош ли по сравнению с «настоящим». Войтех драматично опёрся на остатки достоинства, проглотив дым. Может, он убьёт его быстрее стыда. Развалится, придя сестре в голову идея пнуть его. Вот каким он мог быть — чуть покрупнее Давида с упирающейся в потолок головой и крепкими ногами с разным размером стоп. Вместо этого Гавел компактный и храбрый. — Ты дура. «Близнецы» замолчали. Смерть не желание — намерение. Где-то закричала сова. Ночи стали прохладнее. В открытую дверь на балконе проникал летний воздух: печальный, как нелепая форма испорченного бисквитного печенья. Павла сняла носок под покрывалом; тёплый комочек остался преть под пяткой. Не найдя позицию удобной, она перевернулась на спину. И слёзы потекли ей в ушли, по вискам, скатывались вниз с щёк, веки болели, но Павла отказывалась закрыть глаза. Она сама не заметила как начала кричать. Крик перешёл в протяжный глубокий визг, поднявший Войтеха с постели — он подскочил и бросился в угол комнаты, и Гавел яростно забарабанила кулакам о матрас, становясь громче и громче, пока дом не стал дыханием, горем, предчувствием. Не было никого, кто бы понял. И та, чьё лицо она желала увидеть сейчас больше всего прочего, собрала вещи и полетела в Берлин. — Она… твою мать, она в Берлин полетела, да?! Скорбный вой мгновенно прервался.***
— «И кто же ты, „Лапушка“ Заяц, ежели не Последний Оплот силы той, что тебя же терзает и черпает из тебя, точно пьяный из кубка — ртом?» — Ртом? Черпает? — Деметрио наклонился в вельветовом кресле, потирая локти. — Это какой-то приём? Криштоф повторил позу мужа, взяв под Абеле под локоть. — Так чем всё кончилось? — Тем, что я очень неудачно женился. Прочти, — есть в авторстве некая гордость. Гордость и стыд. Как новорождённая, работа пошла по жаждущим рукам, мнущим мягкую плоть. Сарти щурился. Криштоф показательно скрывал удовлетворение, отводя взгляд и зевая в сторону. Кулаком он прикрывал не только рот, но и нос, и глаза, и пытался покрыть им брови, что веселило Абеле чрезвычайно: — Только не говори, что тебе не нравится. — Невероятно нравится, — снова зевнул он. — Если ты нас вскоре оставишь, я ни в жизнь не смогу читать нечто похожее. Навсегда в моей памяти отпечаталась твоя мерзкая ухмылка старческого самодовольства и дёргающиеся губы. — Я тоже тебя люблю, Криштоф. — Лучше бы тебя любила совесть. Всех нас. Лучше бы всех нас она любила! — погладил его по щеке Деметрио. Они коснулись друг друга неспешно: словно старые друзья, что шли навстречу, покинув разные концы поезда — улыбаясь весь путь и кивая. Абеле — развязно и с наглостью вечного ребёнка — поглаживал Сарти бедро. Соскучившиеся отцы. Поцелуй. — Поздравляю с плодотворным годом. — Так он ведь ещё не закончился, друг мой. Зритель в стороне невольно с улыбкой обратился к окну. Над пешеходным переходом недружелюбно мигал фонарь. Качели сами по себе почти незаметно, подхватываемые лёгким ветром, качались, заплетаясь цепями. Во дворе было пусто. В траве одиноко лежала ковбойская шляпа. Возлюбленные не переставали шутить над фашистом-мальчишкой, прихлопнутым книгой, и автором, и гордостью, и стыдом. Часть его держалась за импульс догнать такси. Часть диссоциировалась. Он услышал Павлу. Истошно вопящую, дикую, свою настоящую дочь. Паника отразилась на лице Сарти. Деметрио с Криштофом лишь украдкой переглянулись. «И кто же ты, Микела, ежели не Последний Оплот того чувства, что отнимает диктаторский гнев и хранит с любовью его под сердцем, в гробу своё место заняв? Кто же ты, о сновидений машина, беспощадная леность и гибель моя? Вскрытое тело голубя, пустые птичьи глаза, дно без реки, ферзь в простынях любовника. Всё это ты. Но тебя не объять. Не узнать. Не догнать никогда».