И Виргилия нет за плечами, — Только есть одиночество — в раме Говорящего правду стекла. (Ходасевич В. Ф.)
Зима. 2016.
Она опустилась, не найдя руками брюк; приземляясь на унитаз — дёрнула трусы сзади и сорвала прокладку. Сиденье оказалось холодным — как в необжитом съёмной квартире. Коломбо не спрашивала себя ни о чём. Номер стоял пустой. Медленно и громко закипал чайник, пока она, высунувшись в окно, наблюдала за рощей из антенн на крыле соседнего дома. Асфальт у входа в подъезд запорошило мокрым снегом; было необычно тепло для берлинской зимы, хотя сломанный градусник показывал страшный минус, прячась за листьями фикуса. Микела подняла ладони к лицу — на пальцах осталась побелка, которую предыдущий хозяин не вытер с подоконника. Металл купола постепенно темнел от озноба. Заместо тапок — пыль. Девушка будто ждала кого-то, регулярно сверялась с остановившимися часами. Щёлкала выключатель настольной лампы туда-сюда, переставляла стулья. Но никто приходить не собирался, и от этого становилось холоднее. Тогда Коломбо вспомнила о недавней выставке Боттичелли, где среди полотен ощущалось то же одиночество, что и здесь — в раздумьях дала кружке с какао выскользнуть из рук. Симпатичная грибная поляна с разводами превратилась в осколки. «Нормально». Никакой устойчивости. Спутница Золотой голубятни поселилась в великане из трещин, отделанных бетоном и напоминавших колючее солнце, и, проходя мимо зеркал, отмечала, что тень её от стыда закрывает руками уши и страшно рыдает, покидая залив. За ней с ухмылкой гонится крылатый ужас. «Твоя жизнь — имитация жизни». Пасмурное небо расшило бисером. Геше играла в «классики», наступая на каждый шов. Никогда больше не приходи. Не утешай, ибо ничто уже не утешит: весь день ей звонили, и Коломбо тошнило — тошнило от воли, которую она с небольшой охотой накинула на шею, хотя и крошилась эта воля, словно сахарное печенье, она тяжелее божьего камня. Микела надела куртку — загадка неведения и мощи, эта тихая, но подвижная печаль мутной радужки. Ей хочется любить. Но она не может, блаженно раскрывая разукрашенную волшебную пасть: «С возвращением. Встретимся на углу». Лишь эти пять простых слов способны заставить её осушать бронзовые моря и целовать луне бёдра. Она выбрала из стопки одинаково скомканных брюк те, что надевала когда-то осенью на встречу с Лукой, не найдя носков, сунула голые ноги в ботинки неразличимого цвета и шагнула из комнаты в желтизну коридора с персиковыми обоями. Розы, всегда розы. Они да безвкусный контур. — Агнешка! Ты не видел наш… Ещё не успев захлопнуться, дверь врезалась в чемодан. Блестящий, ярко-розовый чемодан с разошедшейся на середине молнией. То ли от него, то ли от стен пахло кондиционером и людьми, побывавшими в аэропорту. К темнокожей персоне вышел приземистый шатен в огромной толстовке: — Вот же он, дурачина, — Агнешка зевнул, положив единственную руку в карман. Заметив соседку, он в знак приветствия несколько раз механически кивнул и, не отрываясь от неё, добавил: — Сам же туда его и поставил… Геше! Нашлась твоя махина, чудо! «Под журчанье кровавых рек засну». Девочка повернулась. Такая же розовая, как чемодан, чёлка упала ей на глаза. Она сморщила в россыпи прыщей (и самый большой — на носу, на горбинке, в котле веснушек) лицо и, последовав за отцовским взглядом, остановилась на Коломбо. «Цель визита: в Германии хорошие макароны». «А они наплевали и записали, представляешь? Говорят, с подростка ничего не взять». Зачесалась щека. Павлик подняла бровь с немым вопросом. «Ты знаешь, тут хлеб кислый. Улыбнись». — О, жалкий печальный уродец!¹ — заголосила она. Дикция — тряпка в сливе школьного фонтана, писк и скрежет. «Хватит мучить каждого встречного, иди есть!» В голове, во сне, не узнала. Засматривала, сквозь полотно, рваное, из ран в ковре; так несут на плече любовника, лёгкого, живое тело и согретый смех, сомкнувшего руки в молитвенном жесте. Которая из вас говорит? «Та, что в тебе». Наконец повернув ключ в замке, Микела сбежала вниз по лестнице. — Ты боишься, Микаэла? — Homo sum, humani nihil a me alienum puto². — Ребёнок есть человек, — Михаила оскалилась, — человек есть дитя порока. Ослепительный паргелий, спутников хоровод. На стойке регистрации — анкета: «Пожалуйста, оцените качество обслуживания!» Если оставить почерк толстой книге, не найдут ли её? Через психодиагностику или по отпечаткам? Вновь вспомнила Войтеха — она или кто-то внутри неё. Он ни разу не согласился сходить с Марти за пивом. Преступники, оба. Дураки и воры. Задрожала ручка — мало чернил. «Ваш пол: М/Ж». А может, они ходили вместе, тайно, воплощения сатиры: один твёрдо знал, чего хотел и лёг костьми; другой, пропащая душа, разучившаяся плакать по команде, до сих пор исчезал с первым лучом. Гавел редко проявлял видимый интерес, когда дело никак не касалось Павлы, однако стоило ей встать из-за своего одинокого, круглого стола, он тут же бросался на защиту. «Показушник. Чем больше тебе не всё равно, тем меньше следует заботиться». Пили с высоких стаканов и спали в одной постели. Что толку: о мёртвых либо гадость, либо ничего. Итальянка чиркнула пару раз в окошке «Ж». Трижды в «М» и одиножды посередине — теперь вместо бинарного безобразия стояло лишь «Кого ебёт. Она/её». Над входом зашумела музыка ветра³. Перезвон сообщал отелю тусклую, желтоватую тень разобщённости. Коломбо сумел бы спасти лишь недолгий комфорт, и она отправилась за ним, как Гретель по дорожке из мятных леденцов. Готовые разрушать за неё и за неё возводить неосознанно расступались и оглядывались, будто второпях выронив из карманов мелочь на проезд и глазированные немилости. Рыжая голова покоилась на её добродетелях: туман над морем и небесно-голубой. «Зачем вы близнецы?» Павлик фыркала и хихикала: «Жалкая, жалкая Микела!» Снежинки легли на ресницы. Глупая песня о безнадёге и жажде не тронула нежное сердце. Носила траур по себе. Отец просил её не жалеть презренных, но однажды она вышла к курящему Гавелу, огромному, точно конь, и тощему, как молодая липа, и прижала — ему пришлось нагнуться — его голову к груди. Он носил каре, красил ногти и хотел «как в кино». Павла с подбитым глазом следила за ними из окна и, не дожидаясь утра, позвала подругу играть в куклы. Дружить втроём у них не выходило — оба чересчур жадны до старшей. Пьеро и Арлекин. Коломбо зарядила в юношу миниатюрной чашкой, и он, плача, удалился на кухню, где его долго успокаивал отец. Она шла, пошатываясь — разучившийся ходить торт высотой в четыре фута без подпорок; таково было тайное, неестественное желание показать городу, что она жива. Павла, высокая, гигантская Павла, взяла бы её под руку, точно бы взяла. Мать, сестра, подруга. Так же и Войтеха, его аккуратную, прохладную ладонь. В ладони Гавел она бы поместилась целиком, с головой между грубыми подушечками пальцев. В тисках. Недозрелый нектарин. Сжатый кулак — сок до локтя. Гримаса из морошки. Девичьи губы скользнули по шрамам, ведущим к соску. Где заканчивается она и начинаешься ты? Плотоядная тень, вздрагивание в темноте. «Ты меня не слушаешь». «Что мы такое?» Может, ничего бы и не вышло. Росли бы друга на друге опухолями — не страшно.Дом. 2016. Т., М.
Может, однажды написав их, он делал юношей бессмертными. Расставшись со мной, он бы не мучился мыслью о смерти ангела, одним лишь взглядом способного устроить потоп. Он не хотел обратить меня в камень, сделать бессмертным меня. А может, я никогда не вдохновлял его, потому что уже был бессмертен, забальзамирован в глубине его любви, как угодивший в смолу жук. Я не спрашивал. Он обожал — и, я убеждён, обожать будет до перехода в следующую творческую фазу — ярких людей. Клоунов с их очаровательными, одинаковыми образинами. Я мешал ложкой в пустой чашке нечто незримое, отстранённо смотрел на тебя. И ты рассказывал мне о дружбе, сказке, знакомой каждому настоящему мальчику, вытягивал из меня палитры. Я только и жил возможностью вновь и вновь оказываться в тебе, зная, что за несколько километров отсюда меня ждёт другой, верный и тёплый покой, который и не подумает никогда о чужом лице даже с моего разрешения. Цветов у меня было немного — я не делю с сестрой небо под потолком черепа. Год назад, ровно год назад, я оставил тебе свитер, зубную щётку, ещё чёрт знает что — наверное, запасные кроссовки — и тихо ушёл. Мне молится другой. Мой. Второй свитер я оставил ей. Павла спрашивала: «У дружка забыл?» Незаменимые выпархивают из жизней сами. Их нет, они есть, они умирают, а мы мучаемся, ибо жизнь не останавливается — хотя прах развеян, а пряжа распущена. Я не умру. Я не умру никогда, Судьба ненавидит меня. Бог мёртв, Антоний спит. Послушный святой. Не могу убежать. Он настигает меня, своей преданностью, покорным желанием сносить отцовское неодобрение. Когда мои пальцы бегут по рыжим созвездиям на его плечах, я думаю натрясти бедное, пышное тело до гематом. Обмыться потом, завернуться в покрывало. Я возьму его замуж и никогда больше не прикоснусь к иному, не лягу в чужую постель. Я всё исправлю. Дьявол виноват — такова моя участь. Микела, твою-то мать, возьми трубку! Она почувствовала вибрацию в заднем кармане, которую старательно проигнорировала. Сколько в Берлине рыжих? Более чем достаточно. С кривыми носами, сонными ложбинками, крупными икрами. Это любовь? Не знать, что дальше, не знать, что взойдёт? В лужах плавились витрины. Она уже и не помнила, куда именно шла и как долго. В детстве отец иногда погружал газировку, которую Микела доставала из холодильника, в миску, наполненную до краёв кипятком. Сейчас он будто бы взял её, целую, и окунул в воду, придерживая волосы. Она зажмурилась, боясь увидеть Гавел. Гавела. «Знал бы ты, зачем я здесь. Знала бы ты, почему». Группа курящих в фартуках, завидев её, понемногу расступилась. Возможно, из вежливости. Либо потому, что итальянка выглядела нуждающейся в подпорке, костыле, ком-нибудь, кто придерживал бы за локоть. Постояв в расстёгнутой куртке с минуту, она почувствовала, что начала замерзать. Попросила закурить у кого-то из стоящих рядом подростков, хотя карманы и так были набиты пачками сигарет — просьба, оказавшаяся слишком тихой, не привлекла никакого внимания. Коломбо медленно растворялась. Эта троица. Лица-маски, отлитые из свинца. — Эй, что ты… — она коснулась плеча самой высокой персоны, стоящей к ней спиной. Они в растерянности развернулись, почти искусственно, и захлопали накладными ресницами. Сосем не рыжие. Скорее, русые. Миндалевидные карие глаза. У входа в кафе уже никого не было. Сколько времени прошло? — М-м? Мы знакомы? — Который час? — Без пяти. — Без пяти что? — Без пяти, — миловидно улыбнулись они с мальчишеской непосредственностью, выдыхая облако густого сладковатого дыма. — Ты случайно не… — Микела! — из заведения выпорхнул флуоресцентный ангел в размазанном макияже и тут же утянул её за собой. Какое-то время Коломбо смотрела на удаляющуюся фигуру незнакомца, но вскоре силуэт пожрал туман. — Где ты была? Она считала, говорить необходимо — Микеле же хотелось молчать. Войтех сидел рядом и курил. Распалялась, оставаясь холодной, как лезвие ножа, только Павла. Коломбо всегда неосознанно выбирала дилерок и дилеров, от которых пахло цитрусом и мятной зубной пастой. И все они будто жили в одной квартире — с занавесами из бус вместо дверей, советским пристрастием к коврам на стенах и баррикадой из пустых бутылок у кровати. Раз в три месяца они стригли чёлки, меняли цвет волос. Отдавали ей тугие бордовые водолазки — а она зашвыривала их Гавелам в комоды. Знакомая сверкала кисейной шторой. Треугольные очки. Итальянка пробовала вспомнить её имя. Чем больше она старалась, тем сильнее её потуги походили на попытки человека заново научиться бегать сразу после инсульта. Не в её правилах расспрашивать о том, где люди пропадают. Корабль отбыл. — Знаешь, я в прошлый раз у тебя два евро стащила, — значения это никакого не имело, потому как Микела обычно «заимствовала» у неё по три-четыре за визит, когда появлялось настроение, покупала на них горсть шоколадных батончиков и оставляла их таять в кармане пальто. Она хрипло засмеялась. Натянуто и даже как-то слишком громко. — Класс, — и замолчала. — Ты опять забыла, как меня зовут, да? — Ага. — А кто у тебя на уме сейчас? — Павла. — Тогда буду Павлой. Микела поверила. Поверила, потому что знала — Павлами рождаются. А их имена крадут те, о чьих забывают. «Павла» рассказывала ей о недавней распродаже в каком-то «магазине на углу». Рассказывала по-английски. Тогда Микела поняла, что по-итальянски ни с кем больше не заговорит. Никто не услышит её «итальянский» голос, только грубый, звучный акцент. Никто не узнает, что в пышности летнего воздуха раньше, по вечерам, когда полуденные часы следующего дня распланированы и ускользают в прошлое ещё до восхода солнца, лилась её песня. Здесь она ела, думала, дышала по-другому. Сидя наедине с собой, выписывала в блокнот короткие немецкие слова. Stadt, ja, gut. Бесцельно бродила вокруг отеля и курила, медленно серея от пепла, морозов и сырости в стенах соседних домов. Можно было и вернуться. Ничего ведь и не произошло. Мимо пролетела пустая упаковка из-под чипсов. «В Берлине зимой жесть грязно…» — единственное, что она сказала отцу в аэропорту, стягивая шарф, два года назад. «Sind Sie Rolf?» — повторял он, хохоча: дочь привезла в капюшоне растаявший снег и какое-то время чеканила родное «типа», будто использовала его впервые, потом вся надулась и заплакала. Крифтош обнимал Деметрио за плечи. В полумраке ей привиделась виноградная рассада у железной дороги. Знакомая потянула Коломбо на лестничную клетку, в коридоре кто-то громко пел «God Save the Queen». — Правда, что у Вас нет фраппучино? — А? — «No future. No future. No future for you⁴». — Где? — В Италии, — «Павла» полезла за ключами в набитый задний карман. — Неа. Но я кофе не пью. — А Павла? Настоящая. — Павла пьёт. Настоящая. — Дикость какая… Микела спустилась на плюшевый диван в центре комнаты, представляя, как эту белую в цветок махину запихнут в стиральную машину в центре города, а потом выставят на барахолке у подъезда за ту же цену, за какую купили, потому что ни спермы, ни джина на ней не видно за подушками. Потом в моду войдёт другая текстура, и на место одного монстра встанет «почти новый», «как в двухтысячных!» — со следами от зубов. Беречь больше не хочется. Хочется быстрых восторгов, пресыщенности, всего хорошего и ничего плохого. На тумбе с выбитой ножкой стояла лавовая лампа на зеркальном подносе, обложенная со всех сторон бусами, брелоками, тающими бутербродами в фольге. «Павла» вытащила из-под матраса пакет, развернула таблетки. С кивком Коломбо подожгла папиросу. Помнить и хоронить: «Свободные не плачут, засыпая, и их не рвёт в росу у крыльца. Что-то их держит. Они, когда отрываются от носов сандалий, видят нечто такое, что вызывает у них настолько бесстыжую экзальтацию, что я её чувствую всеми фибрами за тысячи акров и начинаю неистово ненавидеть и природу, и бога, закаты и рассветы, чудеса… Солнце гуляет над их головами поминутно. Почему я влюблён в тело, столь далёкое от меня?» «Тело, оно у каждого особенное. У всех нас в головах свой Войтех». «Но я-то один». «Никто на Земле не один. И никто не умирает один». «Я не умираю. Не порти подруге настроение». «Она спит». И Микела спала. И в голове у неё читал Ницше, рождался и умирал свой Войтех. «Ты презираешь её. Презираешь всё, чего касался её властный взор. Всё о ней в твоей маленькой голове — ступи в огонь. Не кричи, — Геше поднесла зажигалку к языку. Микела не шевельнулась. — Послушай. Помнишь её глубокий голос? Голос той, что никогда не оставит попыток исправить тебя? Этому здесь не место. Лишь одно чувство сильнее любви. Развивай его». И она не могла. Порошок уже растворился в стакане; змеи, одна на другой, глотали хвосты. Дилерка присела у кофейного столика, взяла маркер. Пушистый наконечник полоснул ей ногти. — Который час? — Без понятия. — Так и запишем. — Почему никто не в курсах? — итальянка провела по юбке Павлик рукой, и ткань рассеялась, впитываясь ей в кожу. Линии кровоточили смолой. — Давно тебя не было в Берлине, Кела. «К лучшему… — Геше надула губы. — Век бы тебя не видеть». — К лучшему, — повторила Микела. Перестань быть. Особенно собой. Они не остаются ради тебя, потому что ты уходишь первой. Посмотри, что ты сделала. Что ты сделала с ним. Марти, мой бедный мальчик. Он жил, чтобы стать героем — предсказуемым бандитом с золотым сердцем. В глубинах существования ему виделись баллады. Обложкой жизни он считал фотографию с выпускного, устроенного родителями специально для него: хохочущая Микела в костюме; след от помады на воротнике; уродливый розовый куст, песни из детства, слов из которых он уже не помнил. Степенность Марти ограничивалась фильмами о «крутых парнях» и дамах, таких же крутых, но позволяющих себе удовольствие оказываться в беде, красивыми машинами, притягивавшими соседскую зависть и бестолковыми бейсболками. Он мечтал увидеть Америку. Обойти за медовый месяц Чикаго. Переплатить за крохотный нью-йоркский гроб, который и квартирой стыдно назвать. Маленькие мечты. Где они оказываются, когда фантазёра красят к похоронам? Наверное, достаются кому-то другому. Поэтому Павла так боится, что Войтех себя убьёт. Они делят мечту. Делят чужую привязанность, одежду, крышу, имена, родителей. Общее горе. Трудно представить, что кто-то настолько близкий когда-нибудь покинет тебя. Заведи они собаку, волновал бы её только пёс. И, проходя мимо гостиной, где Марти сверкал улыбками, она бы оглядывалась только ради бездонных глаз какого-нибудь питбуля. Или дворняжки. Кого угодно, хотя Микела всё ещё до смерти боялась собак. Она никогда не жалела, но что, если есть только чипсы, лапшу и чесночный хлеб, курить, выпивать по выходным и постепенно привыкать к шерсти на ковре — не такая уж и плохая идея? «Такие, как мы, не узнают спокойствия». Коломбо потянулась за следующей самокруткой. — Не говори так. Иди сюда, — кто она? Пульсирующий бутон. Слепые одноногие голуби. «Какие у неё глаза большие», — Коломбо инстинктивно подалась вперёд. Их губы встретились с бестрепетной нежностью и с ней же разошлись, как полюбовно попрощавшиеся автомобилисты, помявшие друг другу крылья. Если бы у жалости было лицо, оно стало бы этим мгновением. И любовь, она в отдалении, она больше не здесь. Расслабься и выдохни — начнёшь опускаться на дно. В ноздрях солёно. Телефон гудел в складках ковра. Она попыталась встать, но не устояла, и плашмя легла грудью на подлокотник, как доска, накрывшая выбоину. — Не убейся, — «Павла» оставила последнюю заметку на голени с парусами и проглотила ещё одну таблетку. — Кто там такой важный? На минуту флорентийку поразил спазм. Геше. «Чего ты хотела?» «Узнать тебя, — любимый снисходительный тон злого ребёнка. — Только тебя целых три, и все одинаково опухшие, неверные и плохо пахнут». Убирайся. Не оставляй меня. Макушка утонула в широкополой шляпе. «Мне холодно». «Я так больше не могу», — Гавел поставил кружку к раковине и отвернулся. Скромный шелест пиджака было слышно на другом конце столовой. На морщинистом гневе сестры играло пламя подсвечника из облупившейся позолоты. Она схватила его за запястье под грохот каблука, выбившего плитку: «Не можешь?! Я только и делаю, что терплю твои выходки! А не можешь почему-то ты?!» — первая попавшаяся тарелка разбилась о стену прямо позади него. Уже с щетиной, он вышел во внутренний двор. Павла поседела. От накатившего беспокойства Коломбо чуть не вырвало переваренным тостом, и, вытянув шею, девушка почувствовала фантомный вывих плеча. — Ты в неё серьёзно влюбилась? — нахмурилась знакомая. — Да нет… Там есть девочка одна… — Где «там»? — Везде, — ответила итальянка, перекатываясь на спину. — Девочка? — Ага. «Павла» в задумчивости накрутила прядь. — Обещаю, копам звонить не буду, — она поставила на столик полупустой стакан с соком, — но, — Коломбо рвано выдохнула, чтобы возразить, — чтобы совсем уж новогоднее чудо мне подарить, будь добра объясниться. — Вообще уже с катушек слетела… — Микела скрестила руки на груди. — Снится мне девочка, ясно? Хохочет, обзывается. Мне как-то приснилось, что я у неё веду немецкий. Немецкий, мать его. Я ей: «Guten Abend». А она такая: «И всё?» — И, видимо, действительно всё. Guten Abend! Guten Abend! — Да пошла ты, — она замахнулась на знакомую подушку, но не попала. Девушки разразились хриплым смехом. — Походу, я убиваю людей. — Ага, — дилерка медленно кивнула, улыбаясь и морщась, — что ещё расскажешь? — Нет, ну реально. Я вижу… типа, какой-нибудь сон… А потом… «А пото-о-о-ом твоя тупая башка искажает время», — протянула Геше и обвела ободок стакана языком. — Типа того, — настойчивое чувство превосходства теперь не покидало её. Вцепилось ревнивым любовником. Главная героиня. Столько вторых шансов, сколько пожелает душа. Все те люди — они ли реальны? Массовка. Кто-то живёт и умирает, чтобы мы шли дальше. Крепли. Вдохновлялись. В чужих нарративах правит самый-самый человек. «Ничего себе тебя понесло». — Типа чего? — Типа какая-нибудь гигантская чушь появляется и… — «Включи телевизор!» — включи телевизор. Геше плюхнулась Микеле на колени. «Он умрёт от геморрагического шока через две минуты. Лучше поторопиться с вопросами, если у Вас они есть». Отмычка танцевала под свист Михаилы — она уже без былого удовлетворения вслушивались в мёртвый шёпот щелчков; холодные губы забыли волнение, с которым ребёнок срывает перезревший помидор с куста, бросает плод в землю и давит его золистой жаждой напакостить. Лука мёртв, да здравствует Робби. Старший Аркан глазами-светлячками глядит в омут, по колено стоя в кровавом дожде. Левая рука назвали себя Вечными, проглотили ключ и прыгнули с небоскрёба. Их искалеченная подруга. Их горе. — Долго ещё? — спросила Микаэла. — Крепка шкатулка, — и тень отвечает. Она всегда отвечает ей, чтобы напугать. — Глупец по ту сторону уже, наверное, пережал руки всему, во что верит. В прошлом оперная дива, она хлопнула себя по щеке, будто её, нарядившуюся и благоухающую, окатила волна стального океана и мочи. Она отлипла от зеркала, зазвенев серьгами. — Это последний раз, когда я трачу время на советы ИИТМского лизоблюда. «Вверх по мраморному фасаду, в окнах с пурпурной шторой — у вас три часа с момента покушения. Сейф за портретом в стене. Мне нужно только ожерелье. Остальное можете забрать». — Благородная знает Путь, — дверь наконец поддалась, и тень крепко ухватилась за фигурную ручку. Снаружи переливалось бриллиантовым светом болотно-зелёное небо в слоистых облаках. — Принцесса из жемчужно-белых костей обязательно вернётся. — Засранка потеряла свою «куклу». Не вижу причины не врать нам о местонахождении сейфа. Во дворце теперь чех и чешка играют в музыкальный стул с каким-то дурачком. — Благородная любит всё блестящее. — Боюсь, безответно, — она сказал это громко, чтобы каждая мать с круглым, как апельсин, лицом и безжизненными глазами слышала ясно и чётко: «Я тебя не люблю». Лавретта Хоси питала больную симпатию к плодам квадр: умасливала кого надо, лично вела переговоры с другими спонсорами, при них никогда не носила выглаженную рубаху — что-то обязательно должно было быть «не так»; выбивавшаяся прядь, едва видимое пятнышко на манжете, туфли, отполированные не до конца, проваливающийся в штанину пистолет. Пока ассистент с надеждой поглощал приказы, плетя из титана обивку гробов, она тайно надеялась, что Микаэла когда-нибудь встретится с ней взглядом и намекнёт, что впечатлена усилиями «притворить» её в жизнь. Однако тем единственным, что когда-либо впечатлило женщину, оставался день, когда глубокое синее небо рассекло полосами багряных лучей, как сквозь ненадёжный фантик пробивается тающая гадость — тюрьма Северной Каролины загорелась, скинула несущие стены несколькими этажами ниже и полыхала фонтаном из артерии до самого рассвета. Она видела в огне Тьму, её густые волосы-нефть. Оставшаяся без грубой, безжизненной опоры-имитации соперничества, Хоси хваталась за любую корягу на плаву, глотая соль и порох, пировала на трупах роботов-сыщиц. — Кела? — «Павла» почти наставнически ткнула её в бок, потянулась за пультом. — Заносит тебя что-то сегодня. «Сейчас же включи!» — Уже несколько часов Чехия с ужасом наблюдает кадры репортажей из столицы — катастрофа унесла более шести тысяч жизней и разрушила Стрижков, один из самых «зелёных» спальных районов. Стихийное бедствие неизвестного происхождения, по словам очевидцев, имело… — Ей разве сюда можно? — Войтех раскинул руками в пустоте, кивая на девочку. Белизна разошлась колебаниями, как вода от брошенного камня. — Мне здесь рады больше, чем тебе, — показала язык Геше. — От тебя одно расстройство, дурак. — От меня?! — он выглядел серьёзно обиженным. — Я не могу из-за тебя собраться с мыслями. — Почему ты постоянно занят? Почему? Почему почему почему почему почему ты на меня не смотришь что я сделала не так разве я сказала что-то плохое перестань перестань перестань перестань и посмотри на меня!!! он устал, не говори ничего. только приятное. людей нужно жалеть пожалей его amor tussisque non celantur — Я хочу жить, — он как-то случайно взял флорентийку за руку, представляя сестру, но гордость поймала его за плечи, и он грациозно отпрянул, — но мне не хочется той жизни, что есть. Иногда кажется, что на новую мне не хватит времени. — Чех, три утра, твою мать, а, — Микела зевнула. «Не могу уснуть». С этими словами он вытянул несчастную из спальни, стараясь не разбудить Павлу. — Чего ты бормочешь? — Я думаю, умереть лучше, чем всё начинать сначала. Окно кухни запотело. Иней цеплялся к раме, будто мороз хотел снять её своими иглами-пальцами; предыдущая компания оставила под потолком облако, пахнущее манго и сладкой ватой. «Ёбаные вейперы», — Чех смеялся, когда Коломбо ругалась. Безошибочно часто. Однажды она разбила им окно, чем вызвала у впечатлительного подростка, тела, отвергающего жизнь, приступ неконтролируемого хохота, а затем и рвоты. Скатерть складками собиралась у юноши под локтем. Он был пьян — ни зависть, ни языковой барьер его не стесняли: возможно, он бы полетел с высотки через пару часов, если бы захотел. В этом была сила — выбирать свой конец. А она провожала его, хрупкого Артюра Рембо — такого же редкого, но исключительно изящного, в последний путь. Ответственность, сломавшая ей позвоночник. По нему, к глубокой уязвлённости отцов, пока вокруг нет любопытных глаз, она бы плакала больше всех. Некоторым из нас неприязнь ближе всяких тёплых чувств. — И кто будет эту твою жизнь жить заместо тебя? Ты какой-то этот… — Поэтичный… — дым хрустальным призраком коснулся его щеки. Войтех затянулся снова и снобистски прищурился, когда собеседница фыркнула, поднося горлышко, горькое от пива, ко рту: — Дурной. — Меня это не касается. Показывают когда, конечно, то страшно. А так… меньше знаешь — крепче спишь. — Вот и правильно, — дилерка швырнула пульт в подушки. — Мы сейчас… не в трезвом уме для этой ерунды. Пицца на завтрак, обед и ужин. Мечта детсадовца. Кофе для Павлы и коктейли с зонтиком для Чеха; столько сладостей, сколько влезет. Собака. Дом. Работа, если захочется. Пенсия. Марти всё устроит. Марти знает путь. «Малыш, мы подняли поставки». «Им просто нужно тебя задобрить перед тем, как всё обосрать, — Коломбо чмокала накрашенными губами на банкетке в его гостиной. — Потом ты найдёшь рыжую красотку и свалишь». «Смешная ты, piccola⁵». — В такие моменты надо себя окружать позитивом. Мне психолог сказал. «Позитив» себя долго ждать не заставил. Он вышел с холода с зубной щёткой во рту, в растянутой футболке и крошечными градинами в волосах. «Интересные у её психолога дефиниции». — Дефи-что? — пробормотала Микела. «Определения». Всё потому, что «Павла» решительно вскочила, прилипла к винтажному телефону и долго-долго набирала волшебные комбинации, словно пытаясь призвать рой волшебников или перебои проводки. Гостья, по всем правилам приличия оставаясь тихой и почтительной, пусть и подсознательно, успела несколько раз потерять сознание — кто-то одурелый бил по выключателю, наконец его сломав. «Красоте не до земного. Хочешь быть красивой — смотри на красивые вещи. И я всё время смотрела на яхты и вино, прелестных женщин, моих подруг. Поэтому ты у меня родилась такой красавицей, хоть и дрянью». Густота тепла и желания навалиться на кого-нибудь ласково уложила Микелу в своё беззубое лоно. Стало пленительно душно — как в цвете пустой, но потной раздевалки. Её едва не вырвало; ком задержался во рту и упал куда-то вниз — под шеей будто бы не было тела, и пряная теплота защекотала зубы. Касание флиса обратило внимание Коломбо на сидящего рядом гостя. Вытянутые тела сплетались в узлы на кухонной тумбе. Мимо рыхло плелись вакханки. — Эй. Он кивнул. Итальянка сразу заметила, что каждое движение давалось ему с трудом, неловкий поворот — и из глаз сыпались звёзды. Она чувствовала то же самое. И это, и мягкие взмахи ресниц на ободке уха. Юноша нашёл в себе силы развернуться. Геше заговорщически присвистнула. «Смотри, как он похож на Гавелов». От ядовитой лампы его существо светилось лиловым, точно нимб облили марганцовкой. Невысокий, чернокожий; чересчур нарядный, недостаточно разодетый. Он был всем, чем не были Войтех и Павла и ничем из того, что Войтех и Павла были. Коломбо прокашлялась: — Говно погода сёдня, скажи? Вот так просто. Так быстро. «Погода и правда дерьмо». Он прошёл за ней в комнату, прижался к двери спиной, чтобы та полностью закрылась. Запредельное равнодушие повалило её на кровать, и, едва не раскроив затылок об угол спинки, Микела откинулась назад, приподнялась на локтях. Избавиться от пустоты, без осложнений — рвотные позывы так и не прекратились, а утопить чей-то член в извержении маргариты, больше напоминавшей клорокс, становилось не перспективой, а вполне вероятным вариантом развития событий. Но это как со студентами, обнаружившими в себе страсть к домашней работе, академическому языку и частым посещениям — дело неизлечимое. Ванная была прямо за стенкой. Кто-то намывал ложки. «Похожий на Гавелов» медленно снял с неё штаны, дыра под коленом зацепилась за пятку, разошлась и, под благородный смешок, сдалась. Трусы ниткой остались на щиколотке. Она удивилась, что вообще их сегодня надела. — Сколько тебе? — звуки задерживались у него на альвеолах и тянулись на запад. Войтех назвал бы акцент приставучим, почти дурацким. «Потому что гласные должны быть сильными! Раскатистыми!» «Почему?» «Не знаю. Я же латынь преподавал, а не английский. Там всё иначе. И никто не кричит». «Там спорят за одну-единственную букву, которую и в половине слов нет», — вмешалась Павла. — А громче всех вопят об этом кто? Русские». «Это ты сама только что придумала?» — Много. Он вскинул бровь, небрежно улыбаясь. Это нездорово молодило его (и без того моложавое) присутствие. — Очень много. Пожав плечами, он раздвинул флорентийке ноги. «Non ti amo più⁶», — подумала она. Голос показался слишком громким. Очертания цветастой мебели расплывались и минуты спустя вновь обретали чёткость. Горячий язык с трепетом, медлительно обходил клитор. Павла под кроватью. Геше в углу. — Мы всегда будем вместе! — Гавел схватила подругу за запястье, притянула к себе. Она родилась с лапами, в которые могла бы зачерпнуть весь мир, лишь бы хватило жадности. Микела уронила плюшевого зайца. — А когда умрём? — она зарывалась в копны, свисающие с плеч, и представляла, как накрывает волнительной привязанностью полные лодыжки, крепкие колени, внушительные от напряжения плечи. «Это твой брат? Капец дылда…» «Ты дурак?! Это моя самая лучшая на свете подруга!» — Войтех говорит, люди умирают. — А мы — нет. Мы не умрём, — объятия стали крепче. «Мы не умрём». Не считая исключительного мига, когда после долгой борьбы остановится сердце. С ревнивой жаждой жить и не отпускать активистка следовала за будущей любовью повсюду. До тех пор, пока не перестала.