Презреньем ты с ума меня сведешь И вынудишь молчание нарушить. А злоречивый свет любую ложь, Любой безумный бред готов подслушать. (У. Шекспир. Сонет 140. Перевод С. Я. Маршака)
Подушка была тёплой ото сна. Девушка медленно моргала, рассматривая тело, прижимающееся к ней на простынях. Чужая голова, до сих пор покоившаяся на животе, сползла почти к самым бёдрам. Коломбо безуспешно попыталась встать, чтобы одеться, но лишь когда сдалась, матрас наконец отпустил её и тихо застонал. Она безразлично подняла трусы, скатанные в комок, и затолкнула их в карман, на полпути осознав, что бельё — не её, но решив, что останавливаться поздно. То же случилось с ней однажды в аэропорту: она поняла, что идёт к противоположному коридору, но так и не остановилась. Самолёт тогда отбыл, разумеется, без неё, а Коломбо просидела в неприлично дорогой закусочной с меню в четыре позиции до утра, потому что не знала, куда ещё податься, чтобы не выглядеть совсем уж глупо. Зевнув, она большими шагами поскрипела из комнаты. Квартира из Берлина перекочевала в Сонную Лощину, и Коломбо, оставившая голову в другой комнате, прислушивалась к чужому дыханию. Благо, оно было. Ночь яростных гулянок, пропущенных ею, пережили все. «Даже как-то обидно», — цинично отметил бы Войтех. Девушка заметила в арке кухни чавкающую «Павлу» в растянутой футболке, прислонившуюся к тумбе. Они не спешили здороваться друг с другом. Дилерка лишь через пару минут оторвалась от миски, в которой утонула ложка. Микела всё это время стояла, будто прибитая ступнями к полу в разводах. Хлопья таяли в молоке, разваливаясь на разноцветные комочки. — Ты похожа на певицу, — с набитым ртом сказала «Павла». — Оперную. — Я в детстве в хоре пела. — Мне, наверное, приснилось. Микела сонно нахмурилась и кивнула. Её взгляд опустился к отметке маркером на руке, но та была настолько размыта, что различить наехавшие друг на друга цифры не получилось. Дилерка уже не обращала на гостью никакого внимания, и итальянка поняла, что ей пора идти. Она сунула ноги в чужие сапоги, схватила чью-то плюшевую куртку и удалилась, не закрыв дверь. Кто-то пронзительно взвизгнул, будто щенок с отдавленной лапой — эхо пролетело по коридору, вышло в форточку и затихло. Ей ничего не оставалось, кроме как вернуться в отель. Город, казалось, и не думал просыпаться. А брождение без дела слишком напоминало о детстве. От него Коломбо старалась пока держаться подальше. Она не была взбалмошным ребёнком, но вечно где-то пропадала с молчаливого отцовского согласия, гуляла сама по себе и нередко возвращалась за полночь, принося в волосах чертополох, а в карманах — головы кукол, песок, бычки от сигарет и слипшиеся в жаре леденцы. Павла всюду — по крайней мере по возможности — следовала за ней, держала за руку, отряхивала от дорожной пыли. В том, как его любил называть Деметрио, «нежном» возрасте она была в сто крат выше всех соседских детей и внушала благоговейный страх в, в общем-то, всех, кроме Марти (скорее всего потому, что он большую часть времени шатался везде знатно обдолбанным). И пока Войтех, изгаляясь, фантазировал о громких сценах ревности и скандалах перед домом, Марти почтенно игнорировал и его, всё больше интересуясь Микелой. Их фатальное сближение с годами походило на шекспировскую сатиру, только героиня выжила и, травмированная мечтами недожениха, «ходила по рукам». По прибытии в Берлин ей иногда совершенно не хотелось ни с кем разговаривать. Она бы предпочла, чтобы люди игнорировали всецело и её существование, и собственное неравнодушие. Чтобы они даже не смотрели в её сторону, не делали каких-то ментальных заметок; только проходили сквозь неё и исчезали. Потому что единственная, чей пристальный взор мог что-то изменить, никогда уже не восстановит своей привилегии. «Удивительно, как часто мы полагаемся на людей, служащими для нас источниками невыносимой боли. Но мы возвращаемся к ним — снова и снова, или вовсе никуда не уходим. Или с щемящим сердцем следим за их внезапными, мимолётными появлениями в наших жизнях, как за показавшейся над поверхностью моря чешуёй в осколках солнца. Отчаявшиеся тянут руки, свешиваются с хрупких лодок, чтобы русалочий хвост поймать — но он выскальзывает из ладоней, скользкий и жаждущий. Жаждущий попасться кому-то другому. Хвосты эти вводят нас в транс своим колдовским свечением, но мы-то забываем, что рыба гниёт с головы. Позвольте им. Позвольте вас опрокинуть. Может, научитесь плавать. Хуже человека всё равно не встретить». «Распизделся ты что-то, Войтех», — Павлик слабо гоготнула, но звук оборвался и превратился в хрюк. Коломбо закатила глаза, но склоки не последовало. За стойкой регистрации никого не оказалось. С лестницы донеслись чьи-то неразборчивые ругательства, и Микела юркнула в лифт. Застыв, девушка рассматривала своё отражение в мутных кнопках, и когда двери наконец начали закрываться, кто-то протиснулся между ними с грацией драной кошки. Это была та же розовая макушка, что и вчера. Та же фигура в свисающем с плеча свитере, непонятного кроя юбке и громоздких бантах по обе стороны чем-то напоминающей парик причёски. Она украдкой взглянула на девочку и к своему стоическому удивлению обнаружила, что та уже уставилась на неё в упор, нисколько не скрывая ни любопытства, ни то ли самодовольной жалости, то ли отвращения. В выражении читался вызов — начать неравный бой в гляделки. Взгляд громадных голубых глаз скользил по Микеле, как по поверхности мутного пруда. Нос, гордо вздёрнутый, с приплюснутым кончиком, но с достоинством расположившийся на лице, высился над луком купидона сравни куче мокрой земли у могилы. В волосах затерялась яркая полоса точечного света от единственной лампы; небрежные пряди еле-еле доставали до плеч и, казалось, в своей глубине укрывали молнией сверкнувшую проседь, но то были всего лишь отрастающие грязно-русые корни. Только бледные потрескавшиеся губы не обращали на себя никакого внимания — настолько были малы. Их будут желать, верно, как желают одновременно ненавистное и горячо любимое — со сроком годности; больно злой у ребёнка язык. До той поры, пока она хранит молчание, самые неприглядные из её черт покажутся наблюдателю скорее чудными, нежели отвратительными. Коломбо, конечно, думала не об этом. Она пусто впялилась в морок и смотрела как бы сквозь, не моргая, пыталась угадать, какими мирскими проблемами страдает существо перед ней. Может, она тяжело больна: её снова записали к неврологу на конец месяца, а если это понедельник, размышляла бы она, пришлось бы снова прогуливать английский. Может, увлекается чужим мучением и катается по этажам, чтобы изводить пугливых молчаливой неприступностью. О первом в ней говорила прагматичная Павла, о втором — Чех, только заботы незнакомцев его трогали мало. Он быстро уставал и всех людей, в общем-то, считал одинаково неинтересными. Себя Микела практически не слышала. Но, конечно, сама мысль о том, что злые духи когда-то имели человеческое воплощение, тая в себе столько тяги к раздору, была отметена, как нечто абсурдное. Лифт двигался, а отворачиваться никто не собирался. Стремление этого ребёнка разрушать отчасти восхищало. Ни один мускул на её лице не дрогнул с момента, как она принялась искусно изводить девушку, словно бесстрашно играя в какую-то жестокую больную игру. Невольно Микеле вновь вспомнилась Ракеле, которая хотела быть кем угодно, но не матерью и прилагала титанические усилия, чтобы дать это понять всем вокруг, поступая относительно новой роли с точностью наоборот: ласка — неприятна и некстати, подарки делались с убеждённостью в приближении всевластия, катания на лодке заканчивались всегда одинаково — неодобрительным кивком и отсутствующим выражением «всё делается тебе во благо». Таким образом она тешила внутреннего тирана с несбывшимися надеждами, ещё достаточно реальными, чтобы быть воплощёнными в жизнь через кого-то другого, но уже слишком фантомными, чтобы навязывание оказалось принятыми с благодарностью. Возможно, и это своего рода испытание, на вид бестолковое, но необходимое — per aspera ad astra¹. В конце концов, Павлик теперь смотрела на неё без узнавания, лишь с яростной сосредоточенностью. Любыми плохими родителями движет зачастую желание обладать, и оно же делает их смешными. Их и всякие пассивные попытки направить отпрыска в нужное русло хитростью. Порой маленькой Коломбо хотелось, чтобы мать однажды снесла со стола её завтрак и закричала: «Ты меня пиздец бесишь. Чего ты хочешь вообще от жизни? Дурной запутавшийся ребёнок! Жалкое зрелище. Такое не лечится. Я с катушек, блять, слетела от твоей тупости, все вокруг слетели! Твоей и твоего отца! Господи, за что!» И ушла. Скандальное обстоятельство развода не разбило бы Абеле. Ибо было бы ясно как день — виноваты все, кроме них. Чего ты хочешь, Геше? Табло загоралось цифрой этажа и давно показало нужный итальянке. Так они бы поднимались до вторжения третьей стороны. Предчувствуя неминуемо приближающееся поражение, Коломбо заранее сдалась. В кармане куртки завибрировал телефон. Настойчивое пиликанье не оставляло их около двух минут, но Коломбо изучала стену с ленным простодушием случайно попавшего в картинную галерею зеваки, не торопясь отвечать. Краем глаза она уловила, что Геше молча ликовала, отмечая победу кривой полуулыбкой, которая исчезла так же быстро, как и появилась. — К тебе сегодня придут, — проронила она и вышла из лифта, когда двери распахнулись в пустой коридор. Кто бы это ни был, он вскоре бросил попытки дозвониться. В комнате, предупреждённой приходом горничной, всё оставалось по-прежнему нетронутым, необжитым, хотя Микела доброе количество недель провела в самоизбранной опале. Погода стояла безветренная, отражения последних звёзд угасали в озере парка через дорогу. В полудрёме по мосту над ним бродили упитанные голуби — праздные и вечно голодные, точно избалованные зверюшки какого-нибудь богатого наследника, вроде Робби. Зима того года выдалась такой серой, что Коломбо попеременно то жалела о том, что выбрала этот город для ссылки, то смотрела на него именинницей. Но знакомые лица по-прежнему оставались тут, довольные тем немногим, что нажили за пять-шесть лет экспериментов с наркотиками, краской для волос и аляповатым макияжем — точно таким же, какой носит каждый второй «оригинал»; оставить их Микела не находила в себе сил. На стуле ей привиделся Гавел. Минутная слабость поставила бы её на колено, чтобы в объятиях он схватил её за волосы и развернул лицом к сестре. Что-то от его безучастных стоических черт отозвалось в ней. Таково было проведение. Опасения о том, что вменяемость её окончательно покинула, распускались яркими тропическими цветами. Неужели «близнецы» здесь, в одеждах, из плоти, осязаемые, родные? — Если бы я тебя плохо знал, то решил, что ты, наверное, захотела всех свести с ума, — наставнически выпалил Чех. — Спешу тебя огорчить! Деме… Она прервала его, зарываясь лицом в складки свитера: — Говори по-нормальному. Войтех тяжело вздохнул: — Объясняю. Деметрио пристрастился к валидолу. Мать твоя нас бросила (Трагично!), когда поняла, что Абеле отказывается играть для неё когтеточку. У кого-кого, а у Павлы крышу не просто снесло, её оторвало ураганом. Но разговаривать с ней я не хочу. Надоела. — Но как же… «Zabiłaś diabła!» — Чёрт с ней. Не хочу ударяться в бульварные романы, но вы обе… лучше бы вам друг друга задушить, — он провёл рукой по её волосам. — Это злая дружба. Злая почва. «Zabiłaś golfistę!» Коломбо отстранилась, не желая принять его слов. Оставалось добавить «она моя», чтобы они наконец обрели ту резкость, тот яд, зависть и грех, с какими и задумывались быть произнесёнными изначально. Она решилась бы делить её с кем угодно, но не с ним. С ним? С этим плаксой, изменщиком, бедокуром и циником? «Zabiłaś japońskiego onanistę!» — Я расскажу Антонию. Я ему всё расскажу, — итальянка застыла, избегая встречаться с собеседником взглядом. Тот не пытался привлечь её ближе. — Ты говоришь чушь. Позволь мне… — он наклонился с намерением прижать свои губы к её щеке, но она дёрнулась в сторону. — Как можно быть такой жестокой? «Zabiłaś te drzwi!» — Вы, мистер Гавел, слишком резво бросаетесь в огонь, — с хлопком свела руки за спиной Геше. — «Вы хозяин не только земель, по которым ступает моя нога. Вы хозяин моего сердца, весь мой дух принадлежит Вам. Распоряжайтесь, мой принц. И как бы мне хотелось припасть к Вашим сапогам и расцеловать, ибо пусть ходим мы по одним мраморным покоям, никогда не будут мои губы так же близки к Вам, как их роскошные плиты». Она нарочито неуклюже поклонилась. — У тебя прекрасная память… Но какая ужасная всё-таки книжонка! Чего он заладил о ногах, — Гавел встал из-за стола поправить папку бумаг, — будто в принце тела нет, одна сплошная туфля? И лобызался бы он, простите, с туфлей этой до Второго пришествия… Нет, не нравится мне эта повесть. — Вот Вы не знаете, а я могла бы на латынь это перевести, чтобы так лобызаться с Вами. Шок овладел им, сковал его. Смешались испанский стыд и отвращение. К горлу подступил ком, и Чех почувствовал, что вот-вот заплачет. Ощущение это было сравни припадочному валянию в грязи и сексу на глазах у родителей. Подуй сейчас ветер — юношу бы унесло с ним на острова, где стоит холодное английское лето, местные смотрят по ночам на зелёную воду, а звёзды никогда не гаснут. Душа ушла ему не в пятки, она попросту испарилась, как под жарким солнцем только выпавшая роса. «Это просто подросток», — самозабвенно повторял он, чувствуя, как по шее и между лопаток стекают тонкие струи пота, пока ученица выжидающе дулась. В голове крутилось «ignóti nulla cupído»², но вместо этого он твёрдо произнёс: — Оставь меня, — и сам же ушёл. Руки обвивали висящие на спинке рыжие брюки. И никого рядом; вставая, Коломбо обняла себя, одновременно сжимая и поглаживая плечи. Она улеглась на кровать у стены, тяжело выдохнула, и вскоре смятое одеяло втянуло её, словно губка лишнюю воду. От батареи шли волны жара. В распахнутом окне постепенно наливались светом комнаты противоположного крыла. Микела оставалась неподвижной — только повернула голову к сквозняку, одновременно равнодушная и разочарованная тем, что не провела разделяющую «вчера» и «сегодня» ночь на ногах, превратив их в один длинный — и отчасти бессмысленный — день. От свежести утреннего воздуха ей сильнее захотелось заснуть, и Коломбо, чтобы не провалиться в сон, потратив впустую несколько часов, которые можно было бы провести без всякой пользы осознанно, нащупала под ляжкой пульт и включила телевизор, не меняя положения. Сменяющиеся кадры предстали перед ней кляксой на странице тусклого фотоальбома. Флорентийка не вслушивалась, её постепенно хватил мелкий озноб. Пару минут она ничего не слышала — ни машин, ни соседей — и пыталась сосредоточиться на дикторе. На тонкой линии рта, стальной «двойке», кружке с цветными вставками. Внизу бежала строка текста, но чем усердней Коломбо вчитывалась, тем размытей становились слова — оторванные друг от друга, они образовывали короткие предложения, из-за которых целостность сообщения улетучивалась, а на исчезающие буквы приходилось смотреть дольше, будто через грязные линзы. Плотность информационной лавины нарастала, и девушка сдалась и зажмурилась. В темноте поскакали самоцветы. Где-то вырастили гигантский кабачок. Говорящая корова чувствует себя прекрасно. Несколько тысяч потеряли крышу над головой. Упали цены на топливо. Радость-то какая. Мысли рассеялись, как дым, выкуривающий ос, и рассыпались при этом повсюду так небрежно, что Микела ощутила смертельную необходимость вскочить. «Заставь коробку замолчать». По батарее настойчиво застучали. Ритмично и, как показалось Коломбо, не от скуки, а с намерением. Четыре коротких удара, пауза, два коротких удара³. Пауза. До флорентийки сигналы доходили мучительно медленно, но доходили. Она схватила телефон. «morse english chart» (последнее любезно подсказал поисковик). H — четыре удара. I — два. «Привет». «Привет». «Привет». «Привет». Зловещий барабанный бой, предшествующий жертвоприношению. Микела привстала и сползла с кровати поближе к источнику звука. Занесла руку: — [Привет.] — [Как тебя зовут?] — [Микела], — ей стоило немалых усилий правильно это передать, несмотря на музыкальность слуха: она будто слышала собеседницу, прямо над ухом; знакомую визгливую трель, оставленный под дождём треугольник, заклёванный птицами. — [Ты мальчик или девочка?] — [Я из Италии.] — [А я, наверное, почти девочка.] — [И чем ты занимаешься, почти-девочка?] — [А ты?] Болтовнёй и наркотиками. Именно так: болтовня и наркотики служили ей чуткими лакеями, а компанию составлял теперь уже бывший — и мёртвый — жених. Они часто коротали ночи у него дома, в просторной спальне на втором этаже. Никогда бы она не подумала, что у такого богатого дурака без чьей-либо помощи может быть так аккуратно уложена постель. Порой простыни она и рассматривала — в молчаливом отуплении, потому что притворяться, что кончила, флорентийка не желала (сразу вспоминалась где-то мельком увиденная пыльно-розовая футболка с надписью «не имитируйте оргазмы» и брошюра с приглашением на курсы «усиления истинной женской энергии»), а как-то активно демонстрировать удовлетворение — или его отсутствие — не хватало сил. На них и засыпала, пока герой-любовник играл с её волосами и присматривался к каждой веснушке. Симулировать не так уж тяжело, когда жертва обмана счастлива принимать желаемое за действительное. Остальное время можно выспать и забыть. Наверное, многие в свободное время забавляются тем же: несчастными, но крепкими союзами. «Мы как Ромео и Джульетта», — как-то заметил Марти. — Джульетта была малолеткой, а потом выпилилась по тупости из-за балабола. Это сатира. — Думаешь? — если бы она хотела ответить тогда, то сказала бы: «Ваще никогда, веришь?» — Мне кажется, Шекспира не существовало, — загадочно продолжал он, упомянув потом и Гомера. Тем не менее желание его сбылось: он действительно стал Ромео. Его троюродная сестра, видимо, желая занять роль Джульетты первой, чуть не удавилась. Микела посчитала, что предоставит ей эту честь, и уехала. Подальше от театра жизни — всё-таки оплот актёрского мастерства держался только на отце. Павла кое-как сносила отсутствие за неблагодарной работой будущей политической деятельницы — в сердце уже тогда зарождалась непривычная установка собственницы, претендующей на нечто большее, чем игра в куклы и лекции о вреде нюхательных смесей. — Да… «Ромео и Джульетта: мюзикл»! Так и вижу, — он с лукавой полуулыбкой выпустил изо рта несколько колец дыма. — Что видишь? — Микела потушила самокрутку о подоконник и положила голову на прижатые к груди колени. — Тебя поющей. Люди должны заниматься тем, чем им заниматься идёт. А тебе очень и очень идёт пение. Хотя, казалось бы, ты такая... неочевидно вульгарная. Но только заговоришь по-итальянски — и весь мир, должно быть, готов преклониться. Да и я подавно. В мужчине есть эта слабость. — Лучше бы в мужчинах была слабость к молчанию. — Поддерживаю полностью, малыш. Как бы мне хотелось уже заткнуться! Не могу — чувствую, что беседа угаснет, и не могу. Надо мной уже все парни смеются. Удел феминиста. — Нормально ты надрался. — Уж точно не хуже Изольды в прошлый твой визит. Она и знать не знала никакой Изольды, тем более с подобными наклонностями, но, чтобы не расстраивать парня и не распалять его на длинные речи, буркнула «ага, капец» и забрала у него трубку. — Ты мне Войтеха иногда своими высерами напоминаешь. Только он не одну-то книженцию штудировал всю жизнь. — Чего ты его так часто вспоминаешь? Влюбилась, что ли? — Он гей. — Он и с небинарными спит. Ты мне, детка, не рассказывай. Он с кем угодно водится. Тут вопрос удовлетворения эго. Он слишком много читал Ницше. Он всегда делался таким, едва выпив бурбона. Говорил длинные слова, которые протрезвевшим в жизнь бы не вспомнил, различал между какими-то мифологическими «мужчинами» и «женщинами», как пересмотревший французских фильмов эстет с форумов, которые, будь они подъездами, воняли бы рвотой и мочой, вспоминал советских и немецких писателей. Что-то ей подсказывало, что с этой Изольдой он вполне мог и спать, но если и ревновала, то не без циничного безразличия, допускающего ревность лишь в качестве развлечения. Дальше Марти принялся рассказывать Микеле о трубках, деньгах, бизнесе, банкетах и бриллиантах. И каждый раз, отвернувшись от нежности ночи, чтобы посмотреть возлюбленной в глаза, он приобретал всё больше и больше лукиных черт. Вот и тёмные кудри становились рыжими, затем бледными, почти призрачными, с жёлтым налётом только что нанесённой краски. Незатейливые «малыши» и «детки» превращались в «пчёлок», а девушку неизменно мутило, а затем и рвало на малодушных соседей, снующих под окнами за неимением отдельной курилки. Только Чех и Лука были похожи больше. И когда один в её воображении целовал другого с языком, она чувствовала то же недомогание, что и с Марти. Позже к этому прибавилось обстоятельство женитьбы, то есть едва случившейся свадьбы. Отчим поднимал фату и тепло щурился, как кот на жирном, замасленном солнце. Одна эта деталь избавляла Коломбо от кошмара — Лука способен был демонстрировать вежливые ужимки в компании коллег, а искренне улыбаться — наблюдая за курящим любовником и им одним. Ракеле монологи о том, как притягательно-вредно и сексуально по природе курение, игнорировала со стойкостью бетонного массива. Так и Лука — разбивался морем о женино тело-волнорез, всячески надрываясь перед неизбежным финалом. Будь он посмелей, стал бы требовать у жены пригласить в постель дочь. Но что бы тогда случилось, Коломбо решила не додумывать. Она простучала: — [Люплю петь.] — [Люблю], — поправила Павлик. У Геше, напротив, было предостаточно хобби, но больше всего она любила латынь, красить волосы по одной и той же схеме и вести дневники. Первое у неё получалось изучать с большим трудом, однако она не пропустила ни единого занятия даже по болезни. То, чем она на них занималась — уже совершенно другое дело, но факт безукоризненной успеваемости оставлял даже президента школьного совета в таком недоумении, что он иногда встречал девочку за территорией и подолгу на неё глядел и, никогда так и не удовлетворив своего любопытства, уходил домой. Виктор ни с кем так испытывающе не молчал — многие, кто плохо его знал (а хороших знакомых у него имелось ничтожно мало), полагали, что любовь вскружила юному дарованию голову: он силился каждую неделю предложить хулиганке встречаться, но в последний момент ужасно смущался и, не вымолвив ни слова, с позором убегал. Геше же знала, что любовь между ними не возникла бы даже под страхом попадания Купидона на электрический стул, а Виктор смелее любого близнеца из сплетен. Она выдерживала испытания с достоинством, спокойно докуривала сигарету, полчаса проводила на площадке у входа в школу и затем отправлялась домой с поздними майскими закатами как по расписанию. Подруги её не дожидались. Дневники она превращала в часть такого же механического ритуала. За год она исписывала ровно по одному, перевязывала лентой и убирала в ящик стола. По количеству макулатуры с ней не мог тягаться ни один целлюлозно-бумажный комбинат. В ход шли тюбики блёсток, наклейки, вырезки из журналов. Порой в книгах не доставало целых страниц — всё ради одной-единственной слащавой цитаты. Байрон стал её главной страстью: «Человек — наполовину — прах, наполовину — бог». Он один был наделён очаровательной способностью кормить юношеский максимализм годами, не надоедая, поэтому, узнав, что Микела ничего из него не читала, Геше приняла это почти на свой счёт. — Жизнь и есть смерть, — прошептала она, и собеседница пошутила вслух, что услышать нечто подобное ожидала скорее от покорённого зелёной феей отца, нежели от пятнадцатилетки. — [Я английский нифига не знаю, чтобы такое читать… да и плевать мне на англичан…] За спорами они проводили завтраки и вечерние часы. Микела нехотя оборонялась, Геше размахивала шпагой, уставала, пыхтела, присаживалась отдохнуть, чтобы к концу дня с новыми силами встать и повторить вышеописанные действия. В итоге оказалось прочитанным одно стихотворение — «Надпись на кубке из черепа». И всё же, пусть одно, оно казалось Геше достижением уровня Нобелевской премии в области обучения необучаемых — полученной за такой-то короткий срок в полторы недели. — «Что нам при жизни голова? В ней толку — жалкая крупица. Зато когда она мертва, как раз для дела пригодится»⁴. Оливеру очень нравятся эти строки. — [Оливеру?] — [Маме. Ей и Агнешке, моему второму родителю.] — [Классные имена,] — Микела отпила кофе и представила пару, встреченную в коридоре отеля: одна персона носила дреды в пучке, другая — прямые каштановые волосы. У кого-то из них точно одна рука, но о большем вспомнить не получалось. Она не выходила из номера уже несколько дней — только дважды переступила порог забрать пакет с малочисленными продуктами. Зачем покидать место, о пределах которого тебе могут великодушно поведать из-за стенки? Выпархивала ли сама сказочница на улицу или брала фантастические сюжеты из книг — не имело значения. — [По мне так уродские. Будь я родная, придумали бы и мне какую-нибудь чушь. Но я приёмная.] — [А где твои другие родаки?] Геше с минуту ничего не отвечала. От быстро захватившей Коломбо скуки, вызванной её же вопросом, она окинула взглядом пространство спальни: из-за разбросанной одежды трудно было сказать, постелили ли в комнате пол перед открытием отеля. Брюки, рубашки и редкие футболки выглядели цветными тряпками. Между ними башенками стояли стаканы из-под лапши быстрого приготовления. Царила величественная разруха. — [Пёс их знает. Мне плевать.] — [Не скучаешь?] — А надо? Тебе разве не противно скучать по другим? Видеть, как у них жизнь налаживается, смотреть на их противные улыбающиеся рожи… — Нет, — коротко ответила Микела. — А мне противно. Они все для меня мертвы! Я о них и не думаю… просто проходишь как-то мимо магазина, где вместе брали жвачку после школы, и… как не стыдно им и дальше существовать? Быть в моём мире? — Может, они не хотели уходить. Просто так было нужно. — Все, кто уходят, так говорят. — Знаю. Я тоже из них. — Потому и скучать не противно… Сама виновата. — Да. Сама, — Микела выдохнула без обречённости, смиренно принимая роль Иуды. Быть плохим и признавать это представлялось не более удовлетворительным, нежели быть хорошим и понятия об этом не иметь — то романтические идеалы, которыми грезила Геше. Удовлетворительнее всего для Коломбо — с утра просыпаться в месте, названном «домом». Или рассматривать торт в витрине кондитерской на заснеженной улице в полночь. Одинаково, что дома у неё по-настоящему не имелось, что сладкое она не любила. — Но ты хотела бы сестру? Или брата? Чтоб не уходили. — А смысл? Они бы никогда мне не остались сиблингами до самого конца. А я хочу, чтобы сестры навсегда оставались сёстрами, родители — родителями, а дети — детьми. Зачем мы отворачиваемся от изначально предначертанных социальных ролей? — Потому, что родаки бы тогда не стали бы родаками? — Я верю, что у всех есть какая-то цель. Нельзя преследовать несколько одновременно. — То есть нормально: твои предки из утробы сразу вышли с целью и дальше размножаться? — Я не это имела в виду. — А что? Второго ребёнка они договорились не усыновлять — всё равно не смогли бы полюбить никого так же сильно, как Геше. В мире Павлик существовали и, разумеется, их полярные противоположности: одержимые каким-то истерическим благолепием и погибая от одиночества и ненависти, они ошибочно уяснили, что при появлении в столь несчастных жизнях любящей особы тут же улетучатся если не все проблемы, то хотя бы большая их часть. Конечно, на образцы этого типа мышления было жалко смотреть — во всех доступных человеку смыслах. Флорентийка не исключала, что Павлик придерживается подобного мнения только относительно тех, кто заводит по семь детей, чтобы они друг друга в будущем развлекали. Такое складывалось впечатление, но Геше часто противоречила тому, что говорилось ею ранее, поэтому за чистую монету принимать девочкины капризы она быстро разучилась. Беседы с ней походили на сумбурные лекции без всякого вступления — потоки информации не переставали литься даже тогда, когда, казалось бы, источник иссяк, а оставшиеся неглубокие воды в теле реки оказывались скованными под толстой коркой льда. Слова ползущими камнями — айсбергами (продолжая аналогию) — в послеобеденном мраке перемещались по пластинам черепа и присасывались к ним, словно пиявки. Одновременно с поисками истины, Микеле начало казаться, что её прилично так надувают — собеседница наверняка записывает каждую мелочь и строит планы, как бы ещё запутаннее преподнести очередной опус. — Ты как мой бывший. Тоже в философа играл. Геше, похоже, после такого сравнения зашла в своих размышлениях в тупик и степенно замолчала. Микела выдохнула. Её, по большому счёту, использовали как чистый лист — наполняли самым разным содержанием, недолговечными идеями, пришедшими на ум на исходе ночи. Она откинулась на кровать, прикрыв лицо рукой. К несчастью, с этим оживилась и собеседница, над головой которой будто загорелась лампочка: — Это о-о-он тебе звонил? — протянула она каким-то странным тоном. — А? — Когда мы в лифте стояли вместе в первый раз. — А, это, — Коломбо хотела изобразить грустную кротость, но ничего приличного не получилось. Благо, лица не было видно в тени. — Не, просто одна девушка. — А я могу тебе звонить? — У тя номера нет. Мы очень зря не верим в предостережения, судьбу и знаки. На полосатом матрасе зашёлся руладой мобильник — частое в высылке явление. Что отличало этот звонок от прочих, так это надпись «Номер не определён» на экране вызова. Виртуозный пассаж продолжался настойчивым трезвоном под холодными пальцами, пока итальянка не отдалась наконец слабому позыву интереса, переходящего в мурашки. В голосе по ту сторону слышалась ядовитая улыбка: — Теперь есть. Удивление молниеносно перелилось в серьёзную настороженность. Если бы зачастившие эпизоды внезапного жара вперемешку с резкой бледностью кожи не преследовали бы её с прошлой недели, то начали бы сейчас. Однако ни они, ни нарастающая тревога не помешали ей промолчать, приняв развернувшееся представление за пустяк. Вместо того, чтобы кормить зверя, Микела хрипло спросила: — Твоя очередь забивать башку. Песню хочешь? — Очень. И запела. У бесстрашных нет воображения: они верят в пули, не в совпадения. Коломбо в ужасе, и песня её лилась не из сердца, а из места скорби и трепета, бьющего дрожью. «Скоро, — думала она, — от меня только песни и останутся». Злобный демонёнок распускал её, как атласную ленту, подвязывающую пустую коробку. Куда голубю тягаться с химерой больного рассудка? Остаётся лишь верить в милосердие чудовища, всецело подчинившего всякую несчастную мысль.Era casa mia era un posto semplice qualcuno un giorno mi ha portato via. Era casa mia ero così giovane e non ho fatto in tempo neanche a piangere⁵.