ambivalence

      – Ноло, тебе еще не надоели эти переодевания?       Финвэ обнимает одной рукой сына за плечи, подловив в колонном зале недалеко от выхода.       – Совсем нет.       Нолофинвэ нарочито беззаботно пожимает плечами и уже торопится выскользнуть из объятий отца.       – И для кого же ты так принаряжаешься, позволь узнать? – вкрадчиво говорит Финвэ, внимательно, с хитринкой глядя на сына. Тот пробегает взглядом по лицу отца, стараясь сохранить невозмутимо-беспечный вид, но в глаза смотреть не рискует.       – Ни для кого. Просто настроение подходит именно к этой одежде. Внешнее же в какой-то степени является отражением внутреннего, – деловито поясняет Нолофинвэ, вызывая этими словами удивленный взгляд отца.       – Говоришь прямо как Феанаро…       – Разве? – голос дрогнул.       – Да. Но ты не подумай, я не намерен вас сравнивать. Вы настолько разные, пусть внешне ты все больше на него походишь. Ну, – тихо смеется Финвэ, – отец-то у вас один, так что неудивительно.       – Может быть, взгляды у нас на какие-то вещи и схожи, но это не значит, что мы действительно похожи с ним. И тем более не значит, что я перенимаю его образ мыслей. Он мне чужд, отец. Да и неизвестно, те же смыслы он вкладывает в эти слова, что и я сейчас в них вложил.       Нолофинвэ хмурится, стараясь скрыть волнение. Лишь бы отец не догадался, откуда на самом деле берутся такие мысли в его голове, не догадался бы, что это и правда влияние Феанаро, что беседы именно с ним питают Нолофинвэ подобными мыслями. Но отец на последней его реплике замирает и задумчиво отводит взгляд.       – Что-то не так, отец?       Объятие ослабевает, а вскоре и вовсе пропадает, оставляя на плече вместо тепла отцовской ладони неуютный холодок.       – Печалит меня ваша вражда. Точнее, отношение Феанаро к тебе и Арафинвэ. Особенно к тебе, – почти монотонно проговорил отец будто бы Нолофинвэ и одновременно не ему.       – Почему же?       – Пусть вы оба столь разные, едва ли не противоположности во многом, но вы оба очень умны и талантливы. И кто знает, чего вы оба себя лишаете этой враждой, что упускаете из-за нее. С вашими способностями и разными, как вода и пламя, натурами, вы вместе могли бы творить великое и прекрасное…       Морщинка меж бровей Финвэ стала отчетливей.       – Или великое и ужасное. Никому не дано, разве что Валар, знать, к чему бы привела ваша дружба и ваши совместные дела. Может, к добру, а может, величайшим злом отозвалась ваша приязнь. Так что даже не знаю, жалеть ли мне о том, что Феанаро тебя так недолюбливает, или же радоваться.       Нолофинвэ неровно выдыхает, плененный высказанными отцом мыслями. Но после слов, последовавших за ними, мрачнеет.       – Феанаро обладает невероятным магнетизмом. Размах его личности пленяет многих. Если бы он захотел, он с легкостью мог повести за собой целые народы как к счастью, так и к гибели. И за ним пошли бы. Он умеет очаровывать. А поддавшись такому очарованию, не каждый сможет и дальше владеть собой, не переняв его образа мыслей, его идей и устремлений. Он — пламя. А пламя привлекает, согревает, но способно и сжечь.       Финвэ замолкает, погруженный в свои мысли, но спустя мгновения смаргивает тревожный морок с длинных ресниц и вновь глядит на сына с мягкой улыбкой.       – Ну что ж, как бы все ни складывалось, пусть будет так. А ты уж беги, не буду задерживать.       – До скорого, отец.       Нолофинвэ улыбается, кланяется родителю и чуть ли не бегом покидает дворец. Но улыбка спадает с губ, как только он выходит за ворота. Он уже давно очаровался Феанаро, слишком давно поддался его магнетизму, даже не осознавая этого, и слова отца заронили в сердце второго принца зерно страха. Потерял ли он себя, поддавшись обаянию брата?       Лежа на поляне средь цветов, весь пропитанный их медовым ароматом, где-то в глуши Валинорских садов Нолофинвэ действительно терял себя под настойчивыми ласками Феанаро: руки небрежно комкали цветы и траву, бездумно растирая, разминая их, окрашивая ладони и пальцы в сочный салатовый; из груди с шумом вырывался воздух, порой мешаясь с тихими, почти жалобными стонами — резко, ритмично, как движения скрытой подолом просторной туники головы Феанаро меж его ног; на лице отражалось безграничное блаженство. На голове каким-то чудом все еще держался сплетенный для него старшим братом венок.       Увидев этот венок и печально-задумчивого Феанаро, сидящего под раскидистой старой яблоней, тревожные мысли почти мгновенно выветрились из головы. Впервые Нолофинвэ видел брата таким смущенным и трогательно-нежным. Казалось, что тот вообще впервые позволяет видеть кому-то эту сторону своей натуры — ранимую, несколько сентиментальную, — и это вызвало в Нолофинвэ стыд за мысли, которые он позволил себе, поддавшись речам отца, стыд за то, что он смел помыслить, будто стоило бы вырваться из-под этого влияния, не быть таким открытым и податливым. Но здесь и сейчас Феанаро раскрывался перед ним полностью, позволяя увидеть все в себе, даже эти слабые, на взгляд большинства и самого Феанаро, стороны, кои всегда держал под защитой. Не это ли высшая степень доверия? И даже если Ноло и правда зависим от брата, не зависим ли тот от него взаимно? Если нет, то позволил бы себе Феанаро без капли стеснения беззаботно вместе носиться по полям, то птиц гоняя, то догоняя друг друга, словно он сам еще юнец, только-только доросший до совершеннолетия эльф, каким был сейчас сам Нолофинвэ? Мог бы Феанаро, тот самый Феанаро, каким его все знают, позволить себе при ком-то проявлять чувствительность? Тем более помня о том, что это все проявляет в отношении эльда, которого, кажется, ненавидел с самого его рождения.       – Феанаро, – тихий стон сладостью стекает с губ Нолофинвэ.       Он ведет перепачканную зеленью руку к подолу своей туники и тянет его к груди, позволяя себе увидеть лицо брата и его замутненный сладострастием взгляд прежде чем вновь откинуть голову назад и напряженно замереть, хватая раскинутыми в стороны руками еще не смятые полевые цветы.       Когда Нолофинвэ наконец открывает глаза, брат сидит на корточках рядом и, не скрывая своего удовольствия, разглядывает его, еще не успевшего отдышаться, со спущенными штанами и задранной туникой, до сих пор сжимающего в кулаках пучки сорванной травы.       – Ты даже представить себе не можешь, как ты прекрасен, когда такой, – восхищенно шепчет Феанаро и прихватывает пальцами тонкую косичку на виске младшего брата.       – Ты который раз оставляешь желания своего тела без внимания, – виновато поджимает губы Ноло, взгляднув на пах Феанаро и убедившись, что тот все еще на взводе.       – Мне хочется насладиться тобой, не отвлекаясь на себя. Можешь считать, что так я тешу свое тщеславие, наблюдая, как ты отзываешься на мои ласки, – усмехается брат, удовлетворенно глядя на результат своих действий. – Но если тебе так хочется…       – Хочется, – тут же отвечает Нолофинвэ и приподнимается на локтях.       – Не сейчас, – останавливает его Феанаро, покачав головой, и взгляд его вновь приобретает привычную серьезность.       – Я хочу провести с тобой ночь, Ноло. По-настоящему.       К ужину Нолофинвэ успел переодеться, переплести косы, убрав их к затылку — такие приготовления стали почти привычны, но глядел на себя в зеркало ныне он с тревогой. Казалось, у него появился двойник, проживающий жизнь там, за зеркальной гранью, где Феанаро любит его, но где нет никого более, кроме них двоих — пустота и сладость счастья зазеркалья и горечь во всей многогранности жизни по эту сторону зеркала.       Отец за ужином был вновь задумчив. Он так же улыбался жене и слушал новости о ее родне, вышитой салфеткой касался уголков губ вновь испачкавшегося маленького Арафинвэ, но пребывал словно не здесь. В воздухе витало едва заметное напряжение, и его стальной привкус ощущался на языке Нолофинвэ ярче, чем сладкий десерт.       – Феанаро, – заговорил Финвэ, будто приняв некое решение, – я все чаще замечаю удивительное сходство твоих слов со словами Ноло. Чем старше он становится, тем больше начинает образом мышления походить на тебя.       Нолофинвэ замер с не донесенной до рта ложечкой.       – Может быть, тебе это не заметно, но со временем вы с Ноло становитесь все больше похожи не только внешне.       – Никогда такого не замечал.       Голос Феанаро был холоден и ровен.       – Конечно, – Снисходительно кивнул отец, – Ты ведь с ним не разговариваешь, чтобы знать, что за мысли в голове у твоего брата. Но я уже не раз слышу от него то же, что слышал некогда от тебя. От тебя эти идеи перенять он не смог бы.       – Я не знаю, что у него в голове, и, извини, отец, не горю желанием это узнавать. В Арде есть вещи поинтереснее, чем мысли Нолофинвэ.       Феанаро утер губы салфеткой, закончив с десертом.       – И внешне… Цвет волос, который он тоже от тебя унаследовал, еще не делает нас похожими. А это единственное, что у нас есть общего.       Финвэ поджал губы, переводя взгляд одного сына на другого.       – Отец, если ты думаешь, что после этих слов я вознамерюсь подружиться с Нолофинвэ, то ты зря потратил время и силы, чтобы намекнуть мне на это. Если что-то и говорил он, что некогда мог сказать я, то, вероятнее всего, он лишь начитался того, что я писал и оставлял в городской библиотеке. Присвоение чужих идей и подражательство не сделают его умнее или мудрее. Вот и весь секрет его зрелости, которая никогда не соответствовала возрасту. В то время, когда я создаю, он делает вид, что тоже на это способен. Только и всего. Это лишь доказывает, что самостоятельно он не умеет мыслить и сам по себе ничего не стоит. В своем подражательстве он остается той же овцой, даже нацепив волчью шкуру. Это выглядит жалко. Поэтому прошу тебя снова, не сравнивай со мной того, кто мне не ровня и никогда ею не будет.       – Феанаро! – с досадой воскликнул Финвэ, но сын стремительно поднялся и вышел из-за стола.       – Прошу прощения за испорченное настроение, отец.       Он быстро покинул столовую, и только эхо его шагов гулко отдавалось в ушах побледневшего как мраморная статуя Нолофинвэ.       – Ноло, – с сожалением произнес отец, – прости меня. Зря я надеялся, что это сможет хоть что-то изменить в ваших отношениях с Феанаро.       – Не стоит извиняться, отец. Ты не виноват в том, что Феанаро так нетерпим, – глухо и безэмоционально, как на автомате, отозвался Ноло, все еще слепо глядя куда-то перед собой.       – Финвэ, – осторожно вмешалась Индис, касаясь руки мужа, – Не кори себя. Во всяком случае, ты попытался внести мир в отношения детей. Может быть, потом, когда Феанаро остынет, он вспомнит твои слова и подумает над ними, и тогда его взгляд на них изменится. Не отчаивайся, прошу.       – Надеюсь, то, что ты сказала, осуществится, и он действительно подумает над сказанным мной.       Финвэ сжал ладонь жены и взглянул на сына, поникшего, потухшего, так не похожего на того себя, который спешил куда-то еще днем.       – Прости, сын.       Тот кивнул в ответ.       – Ноло, – заговорил маленький Арафинвэ, ерзая на коленях у матери, – не слушай Феанаро. Ты умный и на тебе нет никаких шкур. А он просто завидует.       Белокурый мальчик с серьезностью кивнул, подтверждая правдивость своих слов, и губы Нолофинвэ растянулись в теплой, но грустной улыбке.       Надежда на то, что издевки и оскорбления прекратятся после того, что между ним и Феанаро было, в одно мгновение рухнула на глазах у Нолофинвэ. Это было лишь временным затишьем, продиктованным ничем иным, как волей случая. Но теперь все вновь вернулось на свои места: он — ненавистный младший брат, сын женщины, посмевшей занять место в сердце и доме их с Феанаро общего отца. Это, видимо, так и останется неизменным. Да только именно сейчас от того, что являлось с самого рождения частью его жизни, было больно как никогда ранее.       Нолофинвэ вновь сидит перед большим зеркалом и смотрит на свои заново переплетенные, пущенные по вискам косы, скользит взглядом по вышитому серебристыми нитями воротничку туники, которую он ни разу более не надевал к столу или куда бы то ни было — только для Феанаро. Там, в зазеркалье сидел второй Нолофинвэ, который не знает, что такое издевки, который не знает, как бывает больно от унизительных фраз, которыми сыплет порой Феанаро в адрес своего младшего брата. Этот Ноло блаженно счастлив. Он совсем не похож на того, кто за ужином выслушивал мнение о своих умственных способностях и был этим мнением оскорблен. Нет, этот Нолофинвэ другой. Ему бы Феанаро такого не сказал, с ним Феанаро всегда интересно, его он может подолгу слушать, к его словам брат относится внимательно и с должным уважением, в его мудрости и знаниях Феанаро вряд ли бы когда-нибудь усомнился. Губы двойника из зазеркалья искривляются в надменной улыбке. Нолофинвэ больше не может смотреть на это лицо, не может терпеть еще и от него насмешку. Он торопливо снимает с себя тунику и накидывает на зеркало. Довольное лицо двойника пропало за белой тканью. Но он сам в этом всем виноват.       Нолофинвэ обхватывает руками плечи, трет, стараясь согреть кожу, нежданно охваченную ночной прохладой дворцовых покоев. Неуютно. Он снимает, наступая на задники, мягкие кожаные туфли, забирается на кровать и, поджав колени к груди, натягивает на себя одной рукой покрывало. Он сам в этом виноват. Он сам еще больше очерчивает для Феанаро пропасть между Нолофинвэ-братом и Нолофинвэ-возлюбленным этими переодеваниям, изменением прически, и возможно Феанаро уже и не совсем осознает, что перед ним всегда находится только он один — Нолофинвэ, брат его и возлюбленный. И какие бы благие или эгоистичные намерения ни стояли за этим, он сам заставляет поверить, что есть то самое зазеркалье, где можно быть счастливым и где брат может без упреков совести любить его. А какой же и правда была причина? Причиной был страх. Страх, что все тепло, вся нежность, которую брат больше и больше проявлял по отношению к Ноло, могут оборваться, когда Феанаро увидит в его лице лицо того, кто по факту рождения заслуживает его ненависти и презрения. Как же он боялся, что эта идиллия рухнет… И он сам захотел, чтоб Феанаро видел это отличие, сам создал зазеркалье, из которого теперь над ним смеется его двойник. Он действительно поддался влиянию Феанаро, настолько, что готов был ввязаться в любую игру, лишь бы только… И сколько раз он ломал себя, сколько раз он играл, сколько раз лгал? И все ради возможности быть с ним, быть одаренным его вниманием и теплом, от которых Нолофинвэ стал так зависим. Сколько шрамов на его теле, оставленных его братом, а сколько синяков, что также были делом рук Феанаро? За всю жизнь и не сосчитать. Нолофинвэ вытаскивает руку из-под тяжелого покрывала и касается небольшого шрамика на лбу у самого роста волос. Стыд — ужасный, тошнотворный, липкий — он накрыл собой, как похотливый любовник, и протянул мерзкие руки к горлу, доводя до легкого удушья. Ноло отчаянно заскулил, натягивая на себя покрывало, прячась под ним с головой, словно это могло бы спасти от отвратительного и столь мучительного чувства стыда. Сколько раз он отрекался от себя, сколько раз его тело становилось полотном из затрещин лишь потому, что Феанаро не мог примириться с тем, что эльда, к которому его так тянет с самого детства, является его братом, сыном Индис? С самого детства и по сей день. И ни разу Феанаро, этот умный, этот образованнейший нолдо, не попытался принять истину такой, какой она есть, и продолжал раз за разом мстить Нолофинвэ за свое к нему чувство, отдавать ему то, чего он, по его мнению, заслуживает — презрение, унижение и боль.       Стыд сильнее сжимал горло, пока перед взором проносились заново удары, удары, удары. Глаза застлало влагой.       – Никогда, никогда больше! – взвыл Ноло, вжимаясь лицом в скомканное покрывало.       – Никогда больше, – прошептал он, чувствуя, как болезненное чувство стыда пропало, но заменилось чем-то иным. Это что-то огнем полыхнуло в груди молодого эльфа, накалило его нутро и продолжало гореть и поддерживать этот накал, как огонь в кузне.       Нолофинвэ сел на развороченной кровати, крепко прижимая руку к груди, наблюдая за этим чувством. Стоило только вспомнить об издевках Феанаро, как гул пламени в груди нарастал, оно полыхало чуть сильнее, чем обычно, и Нолофинвэ ощущал, как сами собой сжимаются в кулаки его руки и как съезжаются к переносице вдруг нахмуренные брови.       – Никогда больше не позволю над собой издеваться, – произнес он свое обещание, продолжая прижимать к груди ладонь.       Так впервые ощутил Нолофинвэ вспыхнувшую в нем гордость. И более не делал он для каждого случая разных причесок и не менял одежды для встреч с ним, намереваясь, заставить Феанаро увидеть и признать наконец его тем, кем он является.

–

      – …и еще, Ноло, – говорил Финвэ, не глядя на сына, и продолжал складывать бумаги, – раз уж ты все равно тут, могу я тебя попросить отнести вот эти чертежи Феанаро. Тут есть мои поправки. Он и так поймет, что нужно переделать некоторые детали, об этом можешь ему не говорить. Главное, найди и передай. Сегодня у меня уже назначена встреча со строителями. А вечером прием — не до чертежей будет.       Финвэ сложил несколько листов в аккуратную стопку и отдал в руки Нолофинвэ.       – Хорошо, отец. Я ему передам.       Покидая кабинет отца, Ноло уже знал, куда пойдет искать Феанаро. В такое время он обычно сидит у себя, зарывшись в бумаги, как крот в землю, и все пишет что-то, пишет. Однажды, будучи еще совсем юным, Нолофинвэ, придя к брату в такой час, просидел в его комнате до самого смешения света, пока слишком увлекшийся Феанаро его наконец заметил. Только чудом он не был тогда замечен у брата кем-то еще.       Нолофинвэ проходит через колоннаду, где его четкие, быстрые шаги отдаются звучным эхом, поднимается по лестнице наверх, туда, где были расположены покои всех трех принцев. Бумаги тихо шелестят от потока встречного воздуха. Эльда смотрит на лист с чертежом, лежащий сверху. Здесь поправок нет. Только идеально вычерченная рукой Феанаро крыша для какого-то здания; украшения были прорисованы во всех деталях — да, брат всегда считал, что делать нужно либо на совесть, идеально, либо не делать. И он вкладывал во все, за что брался, максимум усилий. Эта черта в брате всегда восхищала Нолофинвэ.       Он забылся на мгновение, занятый разглядыванием чертежа, продолжая по инерции шагать по коридорам, пройти по которым мог даже с закрытыми глазами. Он аккуратно обводит линии нарисованной виноградной лозы, почти ощущая кожей тепло пальцев Феанаро, когда он выводил здесь все эти штрихи и линии, и не может удержаться от улыбки.       – Удивительный… Какой же ты удивительный, Феанаро, – беззвучно, лишь шевеля губами, выговаривает Нолофинвэ, и все еще не глядя никуда, кроме чертежа, стремительно поворачивает за угол — первая дверь, через одиннадцать шагов — покои Феанаро. Но успевает он сделать только один шаг, во что-то врезаясь на полной скорости.        Нолофинвэ совершенно по-детски зажмуривается, прижимает бумаги к груди, будто огромную ценность, и отшатывается, ощутив сначала скольжение по плечам сильных, горячих ладоней, а потом толчок.       – Тебя мать не научила к такому возрасту под ноги смотреть хотя бы? Чего-то большего я даже ожидать не смею. Но видимо, что и здесь надежды не оправданы, – возмущается Феанаро и желчно кривит губы, оглядывая беглым, типично-презрительным взглядом. Нолофинвэ теряется.       – Феанаро?       Он удивленно глядит на брата, даже не стремясь реагировать на его грубость.       – Да нет, что ты! Манвэ собственной персоной пожаловал! Похож?       Уже не первый раз от нападок Феанаро не спасало даже первое правило — никто не должен знать, что они вместе. Но не мог Нолофинвэ отказать себе в надежде на то, что однажды в сознании и сердце Феанаро те два образа, на которые тот разделил его для себя, все же соединятся. Отказавшись однажды от собственноручно созданного маскарада, Нолофинвэ на протяжении немалого времени продолжал показывать и доказывать негласно, что тот эльда, которого Феанаро так любит — и есть его брат, который, если уж вызвал чем-то любовь, не заслужил ненависти.       – Прекрати мне хамить, – резко отозвался Нолофинвэ и протянул брату стопку чертежей. – Возьми. Отец просил передать тебе на доработку.       Феанаро молча принимает из рук брата бумаги и перелистывает.       – Это все?       – Все, Феанаро.       Старший отрывает взгляд от чертежей и снова глядит в лицо Нолофинвэ, и сейчас что-то меняется в его взгляде. Какое-то едва заметное нарушение привычного. И к раздражению примешивается капля удивления. Совсем капля, но ее достаточно, чтобы разбавить эту жгучую неприязнь. Феанаро торопливо моргает, как-то совсем растерянно, и уже смотрит так, словно внезапно узнает в ненавистном брате возлюбленного. Или в возлюбленном ненавистного брата. Его черные брови изгибаются внутренними краями вверх от переносицы, придавая лицу совершенно непонятное выражение, будто на нем смешалось отвращение, страх, удивление, отрицание и какая-то угловатая, покалеченная нежность.       Нолофинвэ молчал. Ждал, в надежде, что сейчас вот-вот что-то изменится, что Феанаро что-то скажет или сделает такое, что станет началом разрушения стены, давно выстроенной между ними его же, Феанаро, старательными руками. Но он молчит. Лишь губы дважды дрогнули, выдавая желание что-то сказать. И тишина. Феанаро разворачивается и откровенно сбегает обратно в свои покои. Громко хлопает дверь.       Ни разу еще с того злосчастного ужина, когда Финвэ сделал попытку хоть как-то сблизить сыновей, Нолофинвэ не пришел к Феанаро. Не приходил к нему в кузницу, не приходил в его покои, не шел за ним, когда Феанаро отправлялся в горы за самоцветами. Уже который раз кронпринц заговаривал с пустотой, привычно думая, что брат сидит рядом на пуфике в его покоях, или начинал беседу с безразличным к его словам шумом в кузнице, ожидая, что Нолофинвэ стоит как всегда у верстака. Но каждый раз, оборачиваясь, он натыкался на пустое помещение, на очередное олицетворение собственного одиночества. И зверел.       Уборка после каждого дебоша занимала немало времени, которое давало Феанаро возможность остыть и смирить страсти.       Сам подойти к Нолофинвэ он решился с тех пор лишь дважды: раз чудом выловив его в саду одного, наигрывающего на флейте, а второй раз посмел прийти к нему в покои ночью. Он был почти уверен тогда, что брат отошлет его обратно, ведь у него были на то основания: обида, нанесенная любимым — самая болезненная. Феанаро знал, что ему должно извиниться, да только извиниться перед кем? Обиду он нанес сыну Индис. Но вот только рана от этой обиды, этот тонкий, еще не затянувшийся шрам болит на сердце его Нолофинвэ, которого он не желал ранить своими словами. В глазах словно двоилось тогда…       Нолофинвэ ждал раскаяния, вероятно, желал извинений, но что точно— жаждал признания. И этого ему Феанаро дать не мог. В ту ночь у Нолофинвэ были все причины прогнать своего слишком упрямого и чересчур гордого старшего брата. Но он этого не сделал.       Ушел Феанаро к себе ранним утром, так и не сомкнув глаз. Лежа рядом, он до самого смешения света наблюдал за уснувшим Нолофинвэ, который позволил разделить ложе с ним как с возлюбленным. Феанаро глядел на него, словно впитывая в себя и запечатывая в памяти его бесценный образ: растрепанные черные волосы, свободно раскинувшиеся по его светлыми плечам и подушке, а на висках и у лба чуть завившиеся от испарины, что недавно покрывала его кожу; приоткрытые, чуть подернутые сухостью губы все еще были ярче, чем когда-либо, и при каждом выдохе воздух тихо проходил меж них; вытянутые тени на скулах от ресниц; изящные музыкальные пальцы с удлиненными ногтевыми пластинами правильной, миндалевидной формы — Феанаро помнил, как исступленно целовал эти пальцы. Феанаро глядел на него, во всей полноте признавая наконец, что без этого молодого эльфа его жизнь пуста. Как же пугала его эта мысль и чувство, что ее подтверждало! Сердце металось в груди, как заключенный в клетку дикий зверь. Попавшим в западню чувствовал себя и он сам. И западня эта соткана была из его отчаянной любви и обстоятельств, с которыми он неволен что-то сделать. Он глядел на брата и готов был взвыть от отчаяния, бессмысленно повторяя один и тот же вопрос, осиным роем круживший в его голове и мучивший своей безответностью: почему именно мы?       С той ночи им больше так и не довелось остаться наедине. Если не считать пары стычек в залах или коридорах, когда в Феанаро вновь вспыхивало бешенство, и вместо простого «мне тебя не хватает» с губ срывались новые и новые оскорбления и насмешки, на которые Нолофинвэ вдруг начал отвечать. Он начал защищаться. И образ того Ноло, что был им так любим, того, что не был ему родичем, а просто был, все чаще накладывался на образ того Ноло, что был сыном Индис, что был ему ненавистным полубратом; они сливались в его глазах, заставляя кронпринца принять это, принять, что бегать от реальности уже невозможно, не получается больше, сколько бы он ни старался закрыть глаза на то, что помешан на старшем сыне Индис. Да, именно на нем. Это честно. А ведь Ноло ему столько времени подыгрывал этими переодеваниями, уводя от истины, пока в один момент не перестал. И тогда эта истина сама нашла Феанаро. Он почти ненавидел себя за эту унизительную любовь, ненавидел Нолофинвэ за то, что он ему брат и враг. Ненавидел и любил.       И ногти до боли впивались в ладони, сжатые кулаки, когда Феанаро безотрывно следил за Нолофинвэ, беззаботно танцующим танец за танцем, то с кем-то из приглашенных на прием телери, то с кудрявой блондинкой-ваниа, то с такой же, как он сам, черноволосой нолдо. И все улыбался, улыбался — партнершам в танце, отцу, матери своей, Индис, что потянула танцевать отца, и всем вокруг. Серьезный, сдержанный на официальной части, сейчас Нолофинвэ выглядел беззаботным и потрясающе легким, как пух с одуванчиков, кружимый теплым ветром. Казалось, что он неутомим, казалось, что в нем горит какой-то особенный, мягкий, но негасимый свет, который он растрачивал, освещая все пространство вокруг себя, и который отражался в глазах тех, с кем он кружился и кружился то в одном, то в другом танце, пока Феанаро, лишенный даже капли этого света, безмолвно сгорал в тени, желая хотя бы раз оказаться на месте этих дев. Разве ровня они в танцах его Нолофинвэ? Грация деревянная, изящество движений угловато — ни одна не чета для него.       – Феанаро, лицо попроще сделай.       Перед глазами дважды щелкнула пальцами женская рука, усыпанная мелкими, но частыми веснушками. Феанаро дернулся и наконец оторвал взгляд от брата.       – Нерданель? Ты же говорила, что не придешь.       Рыжая, выше самого Феанаро на полголовы нолдо устроилась рядом с кронпринцем, аналогично облокотившись на стену.       – Я и не собиралась. Но ты ж тут свихнешься такими темпами, – девушка указала взглядом на       Нолофинвэ, уже сидящего в обществе каких-то двух телери. – А друзей я не бросаю. Тем более таких темпераментных.       – Тем более, – передразнил Нерданель Феанаро, – что среди всей твоей своры я единственный тебе действительно друг.       – И не поспоришь, – фыркнула дева и сложила на груди изящные, но довольно крепкие руки. – Может, тоже потанцевать хочешь? А то стоишь тут как неприкаянный. Принц ты и ли хвост свиной, в конце концов?!       Мрачность в миг спала с лица Феанаро, и он громко рассмеялся, откинув голову назад.       – Нерданель!       – Что? – с шутливо-невинным видом протянула Нерданель, искоса глядя на повеселевшего наконец друга.       Феанаро же обошел деву и, поклонившись, протянул ей руку.       – Не откажетесь ли потанцевать со мной, прекрасная дева?       В голосе старшего сына Финвэ все еще звучал недавний смех.       – С Вами, принц Феанаро, только последний олух танцевать откажется, – столь же игриво ответила Нерданель, смахнула с одного плеча ярко-рыжие кудри и подала другу руку.       – Нерданель, – заговорщически протянул Феанор, ведя подругу в танце.       – Что?       Кронпринц указал взглядом на черноволосую нолдо, что второй танец не отпускала Нолофинвэ, и вопросительно приподнял брови.       – Да? – уточнил он, и Нерданель кивнула, стыдливо опустив взгляд.       – Понятно, чего ты на нее так смотришь. И не говори теперь, что бросила работу и пришла сюда именно из-за меня.       – Именно из-за тебя. И даже не смей сомневаться! Я не знала, что она будет здесь.       Нерданель нахмурилась, недовольно скривив губы, и вновь искоса глянула на танцующую недалеко со вторым принцем нолдор деву, что на нее саму не обращала никакого внимания.       – Вот я и увидел ту, по которой ты столько сохнешь, – усмехнулся Феанаро. – И на твоем месте я бы уволок ее подальше от Нолофинвэ.       Ближе к ночи все приглашенные как обычно разбивались на небольшие группы. Кто-то решал дела, кто-то общался с теми, кого давно не видел и по кому скучал, кто-то заводил новые знакомства. Небольшая группа телери оккупировала две софы и вполне удобно разместились на них с вином и парой флейт, распевая что-то столь же красивое, сколь и печальное. Несколько совсем юных эльдар, даже младше Нолофинвэ, носились по саду с громким смехом и воплями и, кажется, во что-то играли. Нерданель, вняв совету Феанаро, действительно увела уж больно развеселившуюся черноволосую нолдо из компании Нолофинвэ и привела к Феанаро и их общим друзьям, представив как Анайрэ. Дева была пьяна, говорлива и любила посмеяться. Но привести ее одну, увы, не вышло. С собой она привела и Ноло, убеждая того, что раз там его брат, он не может не пойти. И немного поотпиравшись, он все-таки согласился, найдя взглядом несколько своих знакомых.       – Ну что ж, стоит произнести речь, – заговорил спустя время один из эльфов в компании Феанаро и Нерданель. – Вино не может столько ждать, пока мы все наговоримся. Феанаро, ты мастер слова. Может быть, ты и произнесешь речь?       – Отчего же не произнести? Произнесу!       Нерданель вздрогнула, почувствовав в голосе друга ядовитый привкус, и украдкой взглянула на Ноло, что стоял немного в стороне, о чем-то негромко, но довольно увлеченно переговаривавшегося со своим приятелем и не заметившего перемены в Феанаро.       – Хочу поднять этот кубок за Нолофинвэ! – торжественно начал он, и Нерданель застыла, зная, что сейчас, когда Феанаро дошел до подобного состояния, она будет бессильна. Нолофинвэ повернул голову к брату, прервав беседу, и удивленно на него взглянул.       – Нолофинвэ, наследный принц, второй после меня — за него я предлагаю выпить. Разве можно найти в Тирионе, да и во всем Эльдамаре, более прекрасное, более изящное, затмевающее своим очарованием все и всех, украшение для приемов и праздников? У каждого пришедшего в этот мир есть свое призвание, у каждого есть свое место и свое предназначение. Кто-то создан править народами, кто-то создан являть миру прекрасную музыку, кто-то — просвещать народ и развивать науку, а кто-то, не обладая ни одним из названных благородных талантов, имеет другой — украшать. И достаточно только появиться на празднике, как он сразу оживает. И все справедливо: кому-то заниматься делом, а кому-то быть украшением праздника. Если нет других талантов, хорошо, что хоть это умеешь, правда Нолофинвэ?       Феанаро поднял кубок, наполненный вином, под хохот собравшихся, что поддержали его и тоже подняли кубки с вином. Но не все.       Нерданель побледнела, глядя на потухшие, помертвевшие за эти несколько мгновений, глаза Нолофинвэ, что не моргая глядели и глядели на Феанаро. И вдруг лицо его ожило, перестав походить на восковую маску. Но живость эта была неживой, механической.       – По законам хорошей шутки, в ней не должно быть ни слова правды, – с расстановкой начал Ноло, растянув губы в снисходительной улыбке. Голос был ровен и спокоен. Пугающе спокоен, и рыжая дева до побеления пальцев вцепилась в свой кубок с вином.       – Да, ты правда мастер слова, и в этом шутка тебе удалась.       Ноло будто бы смущенно опустил взгляд.       – Хотя с чувством юмора у тебя всегда были проблемы, ты уж прости, – Он вновь взглянул на Феанаро. – И это еще одно тому подтверждение: видишь, не все смеются. Так что ты провалился, Феанаро.       Ноло пожал плечами и уставился в свой кубок.       – Я не провалился. Где ж это шутка, Ноло? Или ты скажешь, что ты некрасив?       Нолофинвэ горько усмехнулся, крутя в пальцах — этих любимых Феанаро пальцах — серебряный кубок.       – Нет, Феанаро. Я не красив. У тебя дурной вкус, если ты правда так считаешь.       Что дальше говорил брат, Нолофинвэ уже не слышал. Сунув кому-то по дороге в руки кубок с вином, он медленно, словно на ноги нацепили чугунные башмаки вместо легких кожаных туфель, шел прочь из зала.       – Феанаро, – прошептала Нерданель на ухо другу, пока вся их компания была занята уходящим Нолофинвэ. – Я бы на его месте тебе за такие финты зубы выбила, так же прилюдно, как ему только что их морально выбил ты.       Когда Арафинвэ находит его, Нолофинвэ уже едва узнает, кто перед ним. Глаза опухли и саднили, будто веки натерли с наружной и внутренней стороны песком, но он не мог остановить ту жуткую боль, что рвалась из него со слезами, с воем, комкая его беспомощное тело в конвульсиях, и мучает горло непрерывными рыданиями.       – О Эру… Ноло, что случилось? Ты меня слышишь?       Юный третий принц подбежал и поднял брата за плечи с пола коридора, такого пустого и мрачного в этот час при свете Телпериона, когда все веселятся далеко от этих мест. Арафинвэ крепко прижимает к себе трясущееся тело брата и гладит его по волосам, чувствуя как дрожь импульсом передавалась его заботливым рукам.       – Ноло, милый Ноло, скажи, умоляю тебя, скажи, как мне помочь тебе? Я все сделаю. Только скажи, прошу.       Он все сжимал в объятиях тело брата и мерно покачивался с ним, пока глаза в ужасе глядели в темноту перед собой. Еще никогда в жизни он не видел Нолофинвэ плачущим, а уж тем более так отчаянно.       – Ноло, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь? Что мне сделать для тебя?       Арафинвэ наконец почувствовал шевеление в своих объятиях и, чуть разжав руки, ощутил вцепившиеся в его одежды на груди пальцы Нолофинвэ.       – Не… у… уходи…       Удушливый шепот пришелся в шею, и Арьо вновь крепче прижал к себе брата, продолжая чуть покачиваться, словно убаюкивая младенца.       – Я с тобой, Ноло, я никуда не уйду.       Он целовал волосы Нолофинвэ, все шептал, что не уйдет, и боялся представить, что должно было произойти, чтобы ему было так больно.       Когда плач поутих, Арьо аккуратно потряс брата за плечо.       – Ноло? Слышишь меня? – шепотом произнес он, прислушиваясь к реакции Нолофинвэ.       Тот в очередной раз вздрогнул, все еще отходя от мучивших его рыданий, дыхание задержалось, тело напряглось, а потом зазвучал едва слышный сип:       – Да.       – Ноло, пойдем отсюда. Не будем же все время сидеть на полу. Пойдем. Давай, я помогу тебе подняться.       Но помощь брату не понадобилась, ибо стоял он на ногах так же, как и всегда, и Арафинвэ поджал губы, подумав, что не тело ж у него страдало сейчас, а душа.       – К тебе? Или ко мне пойдем? Я тебя одного сейчас не оставлю все равно.       – К себе я не пойду, – прошептал Нолофинвэ, задержал дыхание и зажал рот рукой. До ушей Арафинвэ долетел тихий всхлип, ставший первым в новой волне плача.       – Ноло, милый, не пойдешь ты туда! Ты останешься у меня, – торопливо убеждал его младший брат, добавляя после тихо, уже самому себе, нежели Ноло: – Что ж с тобой такое произошло? О, Валар…       Но за всю ночь Арафинвэ так и не узнал причину страданий брата, а тот, вновь утихнув, вскоре уснул на его кровати, свернувшись под боком как побитый пес. Арьо всю ночь крепко обнимал его, надеясь хотя бы своим теплом защитить дорогого родича от боли.       – Арьо, – позвал Нолофинвэ, когда свет Лаурелина уже заливал комнату младшего брата.       – О, ты проснулся?       Арафинвэ отвлекся от застегивания пуговичек на вороте туники и присел у кровати, где лежал его брат. Он оглядел лицо Нолофинвэ, с горечью подметив, что оно все еще хранит на себе следы вчерашних слез.       – Как ты себя чувствуешь?       Арафинвэ как-то очень по-взрослому, по-отечески посмотрел на старшего брата и погладил его по голове, и тот, смутившись этой заботы и своего столь неприглядного, постыдного состояния перед младшим братом, отвел взгляд.       – Не знаю, Арьо. Останься еще со мной, пожалуйста. Если тебе это не сильно в тягость.       – Ох, Ноло, конечно, конечно останусь. Но нам обоим следовало бы поесть. Ты очень истощен…       – Нет, прости, я не пойду. Иди один.       Надежда в голосе Нолофинвэ вновь пропала для слуха брата, и голос приобрел слышимую лишь вчера безжизненность.       – Ноло, – ласково позвал Арафинвэ и взял брата за руку. – Я и так это знаю. Я принесу все сюда. Ты только подожди меня немного. Подождешь? Тебе обязательно нужно поесть.       – Спасибо, Арьо.       Торопливый топот ног младшего сына Финвэ донесся до столовой, когда он еще был в другом конце коридора.       – А Ноло где? Он никогда не опаздывал к завтраку, – обратился к Арафинвэ отец, только распахнулись двери и он вошел в столовую напряженный и запыхавшийся.       – Что такое, Арьо?       – Отец, прости, но ни Ноло, ни я не сможем сегодня завтракать вместе с вами. Поэтому прошу, позволь отнести наш с ним завтрак наверх.       – Что-то произошло, Арьо? – встревожился Финвэ.       – Если Ноло захочет, он сам все расскажет. Мне он ничего не говорил, – отвечал Арафинвэ, собирая на выхваченный с подставки узорчатый деревянный поднос порции еды для себя и Нолофинвэ, не дожидаясь слов позволения от отца. – Но прошу, мама, отец, не стоит его сейчас тревожить. Он побудет у меня.       Арафинвэ, что было так нетипично для него, торопливо все собрал и под перезвон посуды на подносе вихрем унесся обратно, неосторожно хлопнув дверями второпях.       Феанаро растерянно глядел на опустевшее место за столом — место Нолофинвэ.