Конверт с секретом

Писарь прищурился: отчетливо виднелась тонкая протоптанная дорожка, ведущая куда-то вдаль. Можно было предположить, что по ней ходил один человек, либо больше, но проходящие по следам первого, точь-в точь повторяя амплитуду движений. Любопытство брало своё, и поэтому Гоголь решил проверить местность. Идти след в след было чрезвычайно трудно — шаги были внушительные, уверенные, а не маленькие и робкие, как обыкновенно бывало у Гоголя. Через небольшое расстояние, примерно в сто метров, берег начал постепенно опускаться, трава становилась реже, и следы ярче проступали на влажной земле. Они были достаточно глубокие, ровные. Николай Васильевич, поддерживая обеими руками полы своих одежд, опустился на корточки, внимательно изучая след: его оставил башмак толстой с ребристой подошвой, совершенно нетипичной для сего поселения. Отпечатки обуви шли так, будто хозяин этих башмаков не торопился, не спешил, а наслаждался природой во всей красе, смотрел по сторонам, медленно проходя по девственно нетронутой траве. Гоголь поднялся и отряхнул руки, после чего полез за пазуху, достал оттуда флягу и приложил к губам. Вдоволь напившись почти ледяной воды, продолжил следовать по тропе. Прошло около четверти часа, и писарь, уставший от ходьбы по чужим следам, готов был наплевать на них и уйти обратно к деревне, как вдруг поднял голову и увидел шаткую лачугу, напоминавшую собой хату лесной колдуньи. Оглядев построение со стороны и убедившись, что на дворе никого нет, Николай Васильевич приблизился к домику. Окна, в основном, были заперты, однако, одно, маленькое, оставалось чуть приоткрытым. Тихо подкравшись к нему по раскиданному на дорожке сену, писарь осторожно заглянул внутрь. Он ожидал увидеть кого-то вроде сморщенной немощной старушки, ну, или хотя бы отшельника, но в хате никого не было. «Я не врываюсь в чужую хату, я исследую» — подумал Гоголь и громко сглотнул. Дыхание от напряжения сбилось. Тихо отдышавшись, юноша, стараясь не издавать ни звука и ежесекундно оглядываясь, подошёл к двери. К счастью, она была не заперта. Писарь быстро, но крайне осторожно прошмыгнул внутрь. В хате пахло сыростью и ещё чем-то непонятным. Она, без сомнений, была построена наскоро — пол был утоптанной землёй, покрытой сеном и прутьями, стены были чрезвычайно тонкими, казалось, первая метель их просто-напросто разрушит, однако же, чувствовались попытки укрепления сей конструкции. Всё обустройство — старый письменный стол (даже неясно, откуда ему взяться здесь), пара стульев, да широкая банная лавка, по-видимому, служившая хозяину кроватью. «Странно», — произнёс Гоголь сам себе и направился к столу. На нём были хаотично разложены бумаги, как чистые, так и замаранные. В уголке стола — чернильница, а вокруг неё, на листе бумаги — тёмное круглое пятно; рядом лежало перо, заострённое на конце, испачканное теми же чернилами. В центре — дешёвый подсвечник, слегка подкопченный, с огарком такой же дешёвой свечки, застывший воск которой свисал причудливым узором. «Она убита дьяволом» — взгляд писаря упал на лист бумаги, будто бы дневник. Почерк был ровным, очень понятным, но с характерными «летящими хвостиками» букв, что, верно, говорило о творческом складе ума владельца. «Проделки зверя… (зачеркнуто единожды) Проделки чёрта. Крови нет, будто всю выкачали» — продолжал читать Гоголь, склоняясь над бумагой. «Рана над ключицами. Прижжена будто водкой. (зачеркнуто единожды)» «Отомстить за дочь (перечеркнуто почти полностью)», — прочёл Гоголь, безмолвно двигая губами и максимально напрягая зрение. Юноша отложил бумагу на место и пригладил рукой чуть примятый им уголок, затем, снова оглядываясь, на ватных ногах, покачиваясь, вышел из хаты, а после, убедившись, что рядом никого нет, побежал настолько быстро, насколько мог. Полы крылатки развевались на ветру, тонкая подошва сапог больно касалась камней, влажная от пота чёлка лезла в глаза. «Отомстить за дочь» — звучало страшным эхом в голове. Чья это хата? Если Дарья строила и жила в ней, тоскуя по утонувшей Марье, то кому она принадлежит сейчас? В чей дом пришлось ворваться? Видел ли это кто-нибудь? Всадник? Чью дочь убил всадник?

***

Юноша совсем не чувствовал ног и уже не помнил, как ему хватило сил добраться. Бежал он долго, совершенно без остановки. Зайдя в гостевой домик, он первым делом постарался повторить тот чудесный почерк. То ли чернила были недостаточно хороши, то ли рука дрожала, но тонкие хвостики букв предательски расплывались на желтоватой бумаге. В доме не было никого, кроме писателя. Яким ушёл в баню, стирать белье; Марья с Дарьей, по-видимому, гуляли по окрестностям, даже из комнаты было слышно, как Александр Христофорович ругается на робкого Тесака. За спиной послышалось чьё-то тихое дыхание, юноша, дрожа, повернулся. — Яков П-Петрович? — неуверенно произнёс тот. — Ну здравствуй, голубчик. — растянулся в улыбке. — Вы живы? — только и мог произнести писарь, губы будто бы онемели и совершенно не слушались. — Для тебя. — сверкнул глазами следователь, наклоняясь вперёд, к дрожащему от неожиданности прихода Гоголю. Коснулся кончиком носа бледной гоголевской щеки, опаляя дыханием скулы, приобнял юношеские плечи одной рукой, едва-едва прикоснулся губами к устам писаря. Гоголь чувствовал, что это именно Гуро — от него источал пряно-терпкий аромат дорогого парфюма. Яков Петрович был как всегда свеж, опрятен, «отглажен» и одет с иголочки. — Просыпайся, милый, а то проспишь обед… — прошептал ему на ухо. Николай очнулся: он так же сидел на стуле, подперев голову левой рукой. Пред ним лежал лист, на котором писарь старался изобразить почерк, найденный в лачуге. «Слишком странно» — думал юноша, одеваясь к обеду.