Конверт с секретом

Писарь распахивает глаза: над ним стоит Яким, приводя барина в сознание водой из глиняного кувшина. — Опять, барин? — спрашивает слуга, вытирая мокрую руку о штаны. — И что там? — интересуется он чуть погодя. Писарь слабо приподнимается на локтях и зажмуривается, припоминая видение, а затем встаёт с пола и присаживается на край кровати, поправляя дрожащей рукой волнистые спутанные волосы, что помялись, пока тот лежал в обмороке. — Будешь говорить, что мозгоправ нужен — я тебя татарам продам. И на этот раз шутить не буду. — пригрозил юноша, застёгивая пуговицы на жилете. — Не буду смеяться, барин. — пообещал слуга, внимательно слушая хозяина. — Жив Яков Петрович, и скоро он вернётся. Когда случится следующее убийство. — Полно, барин. Мертвый он, вы сами видели, что от него ничего не осталось! Николай Васильевич возразил, что как раз он успел сбежать из горящего сарая так, чтобы никто его не увидел. Да и иллюзия это какая-то — никто не помнил, как сарай сгорел дотла и как ускакал Всадник — до или после того, как собралась почти вся деревня. Никто не видел ни останков Гуро, ни даже уцелевших каким-то чудом его вещей — ни костей, ни пуговиц от костюма, ни даже трости-рапиры. К тому же Гоголь, возвращаясь на постоялый двор по тёмному ночному лесу, видел этот знакомый силуэт, красное пальто, почти не потерявшее своих красок даже при густом тумане, трость с набалдашником в виде ястребиной головы в его руках… Он точно был жив, и следовало бы внушить это жителям Диканьки, дабы не шокировать их появлением сего чудесного человека. Первым был Тесак. Он крестился, когда слышал о том, что Яков Петрович выжил. Даже дьяволом называл. Тёмным. И что-то про проделки черта в полнолуние говорил. Александр Христофорович не верил ни единому слову писаря из Петербурга. Да и зачем оно ему? У него своё расследование, у писаря своё. Да и Яков Петрович ему тоже не особо нужен. И не особо тот ему и обрадуется при новой встрече. Да и опять в связи с Всадником тёмным обвинял. Так, для справки. А Марья и Дарья будто бы вообще не знали, кто это. Плечами пожимали. Простой человек он какой — если умрет, так и умрет, а если выживет, так и выживет. Леопольд Леопольдович слушал, подкрепляя гоголевские рассказы стопкой. Одной, нет, двумя. Нет, все-таки тремя. Да и что? Разве умер что ли? Жив, просто прячется где-то.

***

— Сумасшедший дом! — возмущался Бинх, присаживаясь за свой стол в отделении и наливая две рюмки водки, пока Тесак нарезал остро заточенным ножиком малосольный огурец. — Ишь, что выдумал. Жив ищейка, видите ли! — Да что вы, Александр Христофорыч. Может, и не он. — будто бы пытался успокоить Тесак, вытирая тряпкой для стола лезвие ножа и пряча его в ящик стола. — Может что-то вроде отвлекающего было, как его… — задумался мужчина, потирая усы. — Будь как сейчас: здоров. — поднял рюмку Бинх, чокаясь с полицеским писарем и опрокидывая в себя содержимое. Закусил огурцом и, положив кусочек сала на горбушку черного хлеба, легонько пихнул юношу в плечо. Тот непонимающе посмотрел на начальника. — Бери пока дают. — улыбнулся Бинх, похлопывая его по плечу. — Давай-давай, грустный ходишь. — Что ж вы заботливый такой сегодня… — протянул Тесак, откусывая бутерброд. — Не заболели? — Настроение хорошее, да ситуации глупые. — отрезал начальник полиции, поправляя свои волнистые волосы, будто набелённые мелом. Таким даже женщины завидовали. Будучи мокрыми, они укладывались забавными кокетливыми кудряшками, совершенно неподходящими такому мужчине, как Александру. — Александр Христофорыч, а поцелуйте меня. — внезапно просит сельский писарь. — Никого нет пока, да и ставни наглухо заперты. Александр Христофорович вздохнул и закатил глаза, обнимая за плечи своего нежного писарчука и, будто бы стеснительный подросток, чмокая его в уголок губ, задевая при этом его грустные усы. — Колючий ты, Сань. Но усы не смей сбривать, тебе так больше идёт. — улыбнулся Бинх, выходя из-за стола и подходя к окну, дабы отворить ставни. — Вечером ко мне, помнишь? Юноша кивнул и, схватив обеими руками свой гречневик, вышел из отделения будто бы на дрожащих от внезапной радости ногах.