Вслед за цветением сакуры

29.03.17, среда, утро

Я знаю, что ничего не знаю. Сократ, сказавший эти слова, дураком не был, а был, кстати говоря, довольно умным мужиком и хорошо мог плести словесные кружева. А ещё, будучи профессиональным военным, мог кому хочешь сломать лицо – хорошее дополнение к способности смешать с говном аргументы любого собеседника. Так вот, Голос почему-то решил, что он Сократ – и переспорить пока не получилось. Каждая мысль вызывает взрыв хохота и немедленное опровержение, например: «Я единственный выживший во всей роте!» – «…откуда тебе знать, олигофрен, связи ж нет ещё с того взрыва на станции…». Или: «Не было другого выбора, кроме как вытащить девчонку из-под огня!» – «…да эта дура конченная вообще не твоя забота, дегенерат, ты мог бросить её по дороге уже десять раз и довериться мне!…». В основном, неприятные беседы ведутся на одну тему: как не огрести от военной прокуратуры по статье «Дезертирство». Да, я занимаюсь тем, что усиленно придумываю отмазки, и этой нехитрой работой надо было заниматься все три дня в дороге. Потому что с доморощенных СМЕРШевцев из Хабаровска станется не просто организовать десять лет тюрьмы, а сразу подвести под расстрел. А жить-то хочется. Или нет, хрен его знает. Голос вот говорит, что жить хочется и ему, и мне, и иногда эти слова подменяют собственные мысли. Не везде и всегда, но уже пару раз ловил самого себя на стойком желании остановить машину, достать нож, обернуться и доделать работу вашего ночного гостя… Ну вот опять, попался. Не "вашего", а "нашего", мудила. Я ведь понимаю, что с каждым часом всё меньше и меньше контролирую мысли. А потом я перестану контролировать действия. На самом-то деле, очень страшно, и я не слабые волевые усилия прикладываю, чтобы держать себя в руках и не выть от ужаса. Казама обалдеет от такой побудки, я бы заценил милое удивлённое личико… Вот, хоть одно светлое пятно в непроглядном мрачном говне. Сюжет всей этой истории идёт как-то странно. Сперва – резкое погружение в смерть, боль и кровь, бесконечно долгий день, который и начался-то странно, а закончился вообще Бог знает чем. И сразу после началась какая-то переменчивая хрень, три ёбанных дня, потерянных в попытках не убить друг друга от неосторожного слова или жеста. Тоже мне анабазис, маршрут – всего пятьсот километров. В худшем случае - восемь часов в пути, а мы всё тащимся из последних сил уже четвёртый день. Что же Бог этого мира приготовит нам с Казамой теперь, что дальше? Как думаешь, Голос? …я вообще не понимаю, что ты, несёшь, следи за дорогой… О, конструктив пошёл? До этого только издёвки и мат слышно было, ничего существенного предложить не можешь. Ни слова о том, что делать и говорить в консульстве, ни одной идеи как не попасть в оборот контрразведчиков. Ты даже заткнуться не можешь, вот за что бы сказал «спасибо»! Но за дорогой следить надо, это да. Третий раз на последних двух сотнях километров теряю маршрут и поворачиваю не туда. Перевёл взгляд на запястье: почти шесть. Кому я там врал про три часа в дороге? Седьмой час плутаю по серпантину, осталась треть бака. Честно говоря, я катил куда глаза глядят, и о навигаторе на телефоне, который для удобства примотал изолентой к приборной панели, вспомнил только спустя два часа блужданий. Он показал, что мы весьма отклонились от маршрута, едва не выехав к северному побережью Японии. И теперь катим по пустой дороге обратно, компенсируя потерянное время скоростью. Кроме тех ментов, которые погнались за нами вчера, полиции на трассе больше не видно. Хотя, может быть ночью они тут не катаются? Логично, из-за темени никак не могу рассмотреть местность вокруг. Свет давали только фары «Мазды» и довольно редкие фонари по дороге, ночь была почти безлунной. Навигатор на телефоне показывает, что я еду по шоссе местного значения, а вокруг расположены деревни, поля и террасы. Достал из разгрузки приёмоиндикатор, он подтвердил правоту телефонного собрата. Сам компьютерный блок удалось частично починить, но связи со спутником как не было, так и не будет. Экран индикатора ещё работает на последних каплях заряда. Прямо как я. Веки хрустят, когда моргаю. Уши опухли, едва слышно собственные зевки. А зеваю я почти до вывиха челюсти, постоянно, всю дорогу. Вновь поглядел на навигатор: названия посёлков и городков, написанные иероглифами, ничего не говорят. Чуть увеличил масштаб, ага, есть и на латинице: «Inagawa». До гигантской паутины улиц, в которой угадывается Осака, осталось совсем недалеко. Телефон громко пиликнул, экран показал перечёркнутую молнией батарейку и погас. Завидовать выключившемуся устройству глупо, но именно зависть почти задавила всё раздражение. И вместо того, чтобы разбить телефон ударом кулака, я только отлепил изоленту и положил девайс в карман. Небо светлеет с каждой сотней метров, но солнце пока не поднялось над холмами. Чуть-чуть приоткрыл окно, в салон подул свежий воздух, который немедля вызвал желание закурить. А ещё сзади прозвучало недовольное сонное бурчание. Поглядел в зеркало: Коротышка с недовольным лицом подтянула плащ-палатку выше и заворочалась в кресле. Выглядит неважно: половина шеи в не смытых кровяных потёках, как будто вампир уже было вцепился зубами в сонную артерию, но потом вдруг передумал. Но Казама не соврала, это на самом деле оказалась просто глубокая царапина, я отчётливо видел, пока клеил пластырь. Впереди перекрёсток, выбираю путь напрямик – направо и налево дорога сворачивает только для того, чтобы вновь соединиться через пару-тройку километров, точно помню карту. Опять посмотрел на Казаму в зеркало. В остальном – тоже ничего хорошего: лицо бледное, прежний румянец на щеках приобрел нездоровый оттенок. Наверняка простудилась, если не хуже. Бедняга, я тут же поднял окно. Скорее всего показалось, но девушка улыбнулась, а затем перевернулась на другой бок. Несчастный, глупый ребёнок, зачем же ты вышла из поезда? Посмотрел в зеркало и сразу же опустил глаза на дорогу. Совершенно нечеловеческая рожа, такой только детей пугать – воспалённые белки глаз, отрастающая щетина, впавшие щёки и почерневшая кожа. Про взгляд и не говорю, в голове стучится мысль: «Я физически не могу посмотреть себе в глаза». К чёрту. На фиг, на хрен, на хуй всё! Соберись, Ивлев, осталось всего ничего, можешь даже не думать, что говорить в консульстве, надо просто довезти Казаму до дома. Последний рывок, давай, сука, ДАВАЙ! …вперёд! Вперёд, дегенерат, прямиком в лапы добрых дядей из военной прокуратуры, где из нас выбьют всё дерьмо и тихо закопают в лесу ошмётки… Я ещё прибавил скорость, но от пожилого минивэна вряд ли можно ждать солидного дизельного рыка. Солнце поднялось над холмами и подсветило дорожный указатель. Под японской надписью прочитал: «Osaka Pref. 19 Km». Бросил взгляд на запястье, двадцать минут седьмого. Пора. *** Снов не было. И хорошо – без снов голова не болит по утрам. А вот и неправда, кстати, голова всё же немного болит. А ещё першит в горле и замёрзли пальцы. Я опять попыталась завернуться в довольно жёсткое и совсем не тёплое одеяло. –…пайся, Казама, – в голову проник посторонний голос, мужской и довольно слабый. – Просыпайся! Не сразу осознала, что слова были произнесены на английском, настолько привыкнув говорить на этом языке и быстро переводить туда-обратно. Успех, потому что больная голова не считает чем-то непонятным уже довольно громкий окрик: – Казама, просыпайся! Почти добрались до Осаки, нужна твоя помощь! Волшебное слово «помощь» сработало, я открыла глаза. В поле зрения ничего особенного, только спинка соседнего кресла и лямки рюкзака Миши. В салоне машины светло, я приподнялась и увидела в окне лёгкую дымку над полем. Почти сразу поле сменилось рядом жилых домов, так как едем на довольно высокой скорости. – Чуть медленнее, в городе нельзя так быстро, – я потёрла замёрзшие ладони, потом подняла спинку кресла и потянулась. – Доброе утро, – Миша мягко сбросил скорость и дальше мы поехали, не нарушая правил. Я сижу позади водительского кресла, всё ещё по пояс укрытая непромокаемым плащом. И всё равно холодно. – Доброе утро! – однако вполне дружелюбный тон испорчен болью в горле и лёгким ознобом. – Как твоё здоровье, есть жар? – Миша либо угадал, либо что-то заметил. – Да, наверное, простуда. – Держись, осталось совсем немного. А вот голос совсем не дружелюбный. Хотя нет, скорее пустой, лишённый каких либо эмоций. Но я ни в чём не обвиняю Мишу, наоборот. Сочувствие – это слово точно описывает ощущения, но подсознательно понимаю, что сочувствие сейчас может только сильно разозлить Мишу. Лучше просто помочь. – Чем могу помочь? – я сложила плащ, убрала ткань в сторону и подсела ближе, чуть склонившись к плечу солдата. – У меня закончился заряд на телефоне, и тот отрезок карты, который запомнил, подходит к концу. К тому же мы почти добрались до префектуры Осака. От границы далеко до самого города? – Нет, фактически город и есть префектура. Сама Осака очень большая. – Понятно, – в голосе прозвучал намёк на смешок. – У нас тоже есть такие города-регионы. – Какие? – спросила я, попутно доставая из рюкзачка телефон. – Севастополь, Санкт-Петербург и столица, Москва. – О, про Москву слышала, – телефон чуть-чуть тормозит, но карта включилась быстро. – Говорят, это гигантский город. – Да, там живёт где-то миллионов пятнадцать. Хотя, на самом деле, все двадцать миллионов, но только днём, – голос Миши звучит всё также безразлично, хотя цифра поразила. – Ну, в Осаке население меньше, девять миллионов, хотя сам город очень большой в размерах. Сколько, говоришь, осталось до границы префектуры? – Десять или пятнадцать километров, точнее сказать не могу. Всё, дальше маршрут не помню, – сказал Миша, когда позади осталась большая дорожная развязка. – Давай сяду рядом, так будет лучше видно, – но Миша поднял руку с рулевого колеса и преградил проход между креслом водителя и пассажира. – Не во время движения, нет. И ещё кое-что, Казама – взгляни в зеркало. Посмотрела и сразу согласилась с доводами. Даже с не озвученными: я бы точно обиделась на «Казама, тебя как будто вампир решил выпить, но в процессе передумал», так что да, тут солдат молодец. – Судя по навигатору, через километр будет заправка, там наверняка магазин есть. Вода закончилась, умыться нечем. – Во фляжке тоже пусто, – под словом «фляжка» Миша, очевидно, имеет в виду металлическую бутылку, которую таскает на поясе. Солдат согласно кивнул и сместился влево, ближе к обочине. – Тогда купи что-нибудь поесть, а я заправлю машину. Пять литров лишними не будут. Как планировали, так и вышло: пока наученный Миша разбирался с автоматом оплаты, я зашла в минимаркет по соседству и быстро выбрала нам завтрак: пару энергетических батончиков и несколько банок газировки. Заспанный кассир резко очнулся от полудрёмы, когда я подошла расплатиться, и предложил вызвать врача. – Спасибо, нет необходимости, – ответила я, взяв с соседнего прилавка бутылку с водой. Кассир оказался довольно настойчив, но я куда более убедительно показала кулак. И немедленно ощутила дурное влияние Миши в этом жесте, хотя метод оказался весьма эффективным – кассир сразу прекратил набирать на мобильнике несложный номер. Он оказался настолько любезен, что чрезмерно вежливо поклонился и проводил до выхода. На лице Миши заметила только намёк на удивление, но сразу объяснила выбор: – До дома совсем недалеко, там нас накормят до отвала. А газировка не даст уснуть за рулём. – Посмотрим, – малопонятно ответил Миша, открыл первую банку и сделал большой глоток, пока я смывала с шеи кровь, стоя у бокового зеркала. Завтракали в машине, подъехав к выезду с заправки. Солнце поднимается всё выше, утренняя дымка рассеялась и осела на траве росой. Машины по трассе мимо нас проезжают всё чаще, пригород постепенно просыпается. Потеплело, и я открыла окно, чтобы тёплые солнечные лучи прогрели стылый салон изнутри. Миша тоже приоткрыл форточку, но только для того, чтобы покурить. Против ожидания, ест он медленно. Вяло жуёт батончик и куда больше пьёт газировку. Миша ловко держит в одной руке банку и сигарету, зажимая тлеющий окурок указательным и средним пальцем, а стремительно пустеющую банку – остальными. К запаху почти привыкла, да и ветра нет: дым идёт в другую сторону. – Жажда мучает? – спросила я, подавая третью банку. Тоже хочется пить, но воду по спортивной привычке стараюсь экономить. – Мы ничего не пили… – он посмотрел на запястье. – Восемнадцать часов. Тебе тоже стоит больше пить… Миша принял банку и не глядя открыл прямо перед лицом. Газ пошёл ему в нос, и Миша закашлялся. Я засмеялась, не удержавшись, а солдат посмотрел на меня с укором: – Что смешного, Казама? – Ничего, извини, – передала бумажную салфетку. – А, нет, есть смешное, только что заметила – почему ты носишь часы как наши девушки? – Как, табло вниз? – он вытер нос и губы, и вновь поглядел на часы. – Так много кто в армии носит, когда держишь винтовку, – он изобразил руками хват, – можно следить за временем. И времени, кстати, потратили немало, пора ехать. Миша быстро дожевал батончик, залпом опустошил банку и потушил сигарету. Движения стали дёрганными, почти механическими, похоже, что газировка не особенно прибавила бодрости. Солдат чем-то напоминает сухофрукт, особенно лицом. Искренне жалко Мишу, потому что кроме усталости легко ощущаются и другие эмоции – страх и отчаяние, но также что-то совсем противоположное. Решимость, наверное? Непонятно каким образом сама переживаю эмоции солдата – может, восприятие и эмпатия так обострились? Нет, просто Миша сейчас как раскрытая книга – и читать её легко. Но неприятно – украдкой взглянув на лицо солдата ещё пару раз, поняла, что тоже падаю в чёрный омут. Попыталась немного отгородиться, разобраться с мыслями. Домой хочется вернуться в хорошем настроении. У меня есть все шансы – мысли о доме сразу повысили тонус. Не сразу заметила, что счастливо улыбаюсь, пока мы всё дальше и дальше продвигаемся вглубь Осаки. Я не очень часто езжу по родному городу на машине, всё больше на метро, электричках или велосипеде, но ритм проснувшегося мегаполиса ни с чем не перепутать. Чувствуешь себя муравьём, который проделывает дорогу по спинам других муравьёв, но по твоей спине уже тоже кто-то прёт, не разбирая дороги. Люблю большие города, я в таком всю жизнь прожила. Все ужасы загазованности и бесконечного шума на улицах – правда, и я первая готова ругать власти города за совершенно невозможный грохот поездов. Но это же мой дом, любимые улицы и здания, парки, кафе, магазины, да хоть школа! Это ведь так привычно, так обычно – «домашнее поле» возвращает обратно, в повседневные заботы. Я вдруг с ужасом вспомнила, что целых пять дней не тренировалась! И не делала хоть какую-нибудь разминку. А вот Миша совсем не разделяет энтузиазма. Он даже не курит, и всё время нервно оглядывается по сторонам. Не стала врать – себе в первую очередь: всю Осаку, вплоть до каждой улицы, я не знаю. Но когда въехали в Наниву*, я уже могла направлять Мишу без навигатора. А когда увидела почти родную Цутэнкаку и знакомый рекламный баннер «World of SPA», то попросила Мишу свернуть вниз, на проспект. Мы въехали в район Тэннодзи, и здесь я демонстративно убрала телефон в рюкзак. Миша оценил этот жест едва заметной улыбкой. Три перекрёстка спустя мы повернули на мою улицу. Машина остановилась напротив утопающего в зелени двухэтажного дома с черепичной крышей и большими окнами, наполовину закрытыми деревянными ставнями. Над дверью всё ещё горит не выключенный ночной фонарик – старая семейная традиция, ориентир для маленькой Аски, которая могла и любила в детстве потеряться, гуляя по неширокой улице. Из глаз невольно потекли слезы, но на душе совсем нет грусти. Я наконец-то дома. #Нанива – один из районов в центре Осаки. *** Не знаю, а что я ожидал увидеть? То, что Казама чуть не разревелась на пороге собственного дома – вполне нормально, и сам дом вполне соответствует представлениям об жилище Коротышки и её отца. Состояние, конечно, не ахти – дерево потемнело, металл частью покрылся ржавчиной. Зато кадки с растениями выглядят ухоженными, их много, самых разных, они закрывают некоторые окна и отдельные фрагменты стен. Раз ничего необычного нет, идём дальше. Сознание читает окружающий мир фрагментами, концентрируясь на конкретных моментах. Почему-то очень важным кажется свет фонаря над входной дверью – жёлтый, едва видный в дневном свете. Полминуты размышлял о причине, по которой фонарь не выключили, но потом до меня всё-таки достучалась Коротышка: – Миша, пойдём, – она взялась пальцами за рукав куртки и потянула за собой. Зачем? А, помню, говорила же о еде. Еда – то, что нужно, в самый раз. Внезапно получаю удар в лоб, слышу смех Коротышки. На лице девушки слёз больше нет. Она показывает пальцем на дверной косяк, довольно низкий. На лакированном дереве россыпь концентрических трещинок, переходящих одна в другую и формирующих удивительный узор. Никакой гармонии, конечно, чистый хаос, но как интересно… Чья-то рука мелькает перед глазами. Обычная такая ладошка, женская, но кожа потёртая, чётко вижу крупные мозоли, как будто от тренировок со штангой. Перевожу взгляд дальше – опа, это же Казама машет. На лице беспокойное удивление. – Да, идём, – я отвисаю, пытаюсь изобразить полный бодрости кивок и прохожу внутрь. Интерьер довольно скромный, если учесть, что зашли только в прихожую. Проход внутрь дальше, справа. Небольшая ступенька у входа, я почему-то во всех подробностях представил, как спотыкаюсь и падаю лбом в пол, пробивая старые и высохшие от времени доски. – Миша, твои сапоги, которые возможно положить здесь, – Коротышка ткнула пальцем вправо, где стоял невысокий шкаф с открытой дверкой, в котором рядками стояла обувь. На шкафчике ещё одна кадка с растениями. Понадобилось где-то пять секунд, чтобы заново перевести то, что сказала Коротышка. Мозг отказывается, как обычно, «договаривать» слова. Судя по всему, Казама предлагает разуться и пройти дальше, внутрь дома. Хорошо, берцы снимать – дело небыстрое, придётся подождать. Процесс занял где-то минуту. Пальцы непослушно перебирали шнурки, они никак не выходили из колец и путались. Но даже под нетерпеливым сопением Казамы ускориться не получилось. Сидя на небольшом пуфике у шкафчика, я больше старался удержать голову на плечах, настолько тяжёлой она кажется. Наконец, справился с берцами и осторожно, высоко поднимая ноги, прошёл в коридор. На стенах развешены картины в небольших прямоугольных рамках, но вместо пейзажей или портретов – какая-то мазня чёрной краской по белой бумаге. А, да это же иероглифы! Интересно, чем их писали, кистью малярной? Казама опять машет ладонью перед носом. Что-то не слышно радостных возгласов и других признаков счастливого семейного воссоединения. – Миша, очнись! – лицо Коротышки стало сердитым. – Да, хорошо, – я сделал вид, что внимательно слушаю. Хотя, на самом деле, гораздо интереснее думать о том, какие красивые у Казамы губы. Небольшие, чуть красноватые, похожие на губы недовольного маленького ребёнка. – Мой отец, Казама Каташи, – Коротышка присела на колени справа и показала рукой вбок. Я отлепил взгляд от губ, проследил направление и обнаружил в другом конце коридора человека. Мужчина, средних лет… а вот описать внешность более чётко я не смогу и на форсированном допросе. Даже с применением спецсредств, вроде раскалённых щипчиков для ногтей. Обычный такой японский мужик, сухопарый, не старый, классическая причёска, что ещё? Особого сходства с дочерью, кроме цвета волос, не вижу. Мужчина сидит в такой же позе, что и Казама, на коленях. – Очень рад вас видеть, – а вот по лицу так и не скажешь, совсем постная рожа. – Прошу быть гостем у нас. С этими словами он поклонился в пол. Шевеление сбоку, и я вижу Коротышку, которая кланяется точно также. Удивляться времени нет, потому что голова занята другим вопросом – что теперь делать? И ещё вопрос – что сказать в ответ? …поклонись в ответ, не тупи… Хорошая мысль. Чья? Моя, точно моя. Я перевожу взгляд обратно на мужика и чуть наклоняю туловище вперёд. Нет, так будет не очень вежливо, наверное. Казамы вон как поклонились, чуть доски не целуют. Наклонил торс ещё ниже, и вдруг понял, что не удержу голову... так и знал! Дощатый пол приближается на большой скорости. Опять удар в лоб и непроглядная темень в глазах. …хах, попался, сука! Зря ты послушался совета, ой зря… А хрен там плавал. Я слишком устал, чтобы с тобой базарить. Сладких снов, красавчик, в следующий раз… *** В отличие от Миши, я выспалась. Ну, почти. Самочувствие – более-менее хорошее. Помимо лёгкой простуды (и до сих пор немного побаливающего укуса на руке), ничто не мешает воспринимать окружающий мир. Но вот что делать с Мишей, который уткнулся лбом в пол и застыл задницей вверх, изображая почти идеальный равнобедренный треугольник? Идеи в голову особо не торопятся. Папе потребовалось секунды две, чтобы сообразить – он вскочил на ноги и подбежал к нам. Миша как раз потерял равновесие и повалился на бок, едва не упав на меня. Не вставая подползла к голове солдата и попыталась нащупать пульс. Есть, Миша лишь вырубился. Вряд ли от падения, наверное, закончились все силы, которые оставались после всего марафона событий. – И часто он так… эм?… – папа, похоже не находит подходящих слов и вообще немного шокирован. Традиционное японское гостеприимство, с ритуалами и стандартными алгоритмами поведения, было разорвано в клочья невольной выходкой. Абсолютно уверена, что невольной, потому что даже непредсказуемый псих вроде Миши не сможет так натурально грохнуться в истощённый обморок. – Если мне не изменяет память – всего два раза. Что будем делать, пап? Папа думал недолго: – Надо положить его куда-нибудь в другое место. Давай отнесём в зал, сегодня занятий не будет, я уже всем позвонил. Осторожно подняли Мишу и понесли к тренировочному залу. Несложная задача, всего три метра нести, да и я тащу этого бегемота не одна. Папа взялся за подмышки, я за ноги, и таким образом мы донесли тяжеленную тушу до двери. Я отодвинула створку, и папа протащил Мишу внутрь, положив на середине. Сбегала в комнату за подушкой, которую подложила Мише под голову. Он дышит ровно, спокойно, никаких признаков снящихся кошмаров. Вышли из зала и задвинули дверь. Помолчали, каждый думая о своём. Я попыталась было найти ответ на вопрос «А почему я дала Мише свою подушку, а не папину?», но безуспешно – ничего конкретного. Не знаю, о чём думает папа, но он вот уже десять секунд смотрит на меня с нежной улыбкой. – Рад видеть тебя живой, дочурка, – папа дотронулся ладонью до щеки. Лицо отца чуть помрачнело. – Но ты точно не невредима. Что случилось? – Много чего, пап, – я придвинулась ближе, обхватила руками за шею и крепко обняла. Но только обняла. Никогда себе не позволю рыдать на папином плече, хватит и тех слёз снаружи. Дома надо вести себя подобающе. Но папа неожиданно крепко прижал меня к груди и мягко погладил по голове. – Можешь не рассказывать, если хочешь, – прошептал он. – Не надо тревожить рану, которая ещё не зажила. Просидели так минут пять, пока не пришла в себя. Он продолжал прижимать к груди и гладить по голове, а я расслабленно полулежала в папиных руках. – Я всё же расскажу, пап, – я всё же нехотя отодвинулась, – Слишком много всего случилось, чтобы рассказывать сразу, но я в порядке, правда. – Главное, что жива, – кивнул он. – Ты, наверное, ещё не завтракала? – Нет, только утром на заправке перекусили и поехали дальше. – Тогда, сначала посмотрим на твои раны, а потом сразу кушать, – мы встали и пошли на кухню, которая одновременно служит нам гостиной и столовой. – Да ладно, пап, скажешь тоже - «раны»… Я присела рядом с котацу и осмотрелась, пока папа рылся в аптечке. Большой телевизор на комоде, несколько подушек рядом, недавно отремонтированная кухня с широким разделочным столом и плитой, над которой стоит вытяжка; ещё пара кухонных шкафчиков, микроволновка, тостер и чайник. И холодильник в углу, рядом с раковиной. Ничего не изменилось, да и не должно было: пять дней всего прошло. Папа вернулся со свежими бинтами, ватой, пластырем, заживляющим спреем и блистером с таблетками от простуды. – Говорю же: всего лишь царапины и несколько синяков, я из школы иногда более побитая прихожу! – но пришлось всё же снять куртку и позволить папе обработать эти самые царапины и синяки. Ушибам и уже зажившим мелким порезам папа не удивился, а вот всё ещё не сошедшие следы укуса на предплечье он настойчиво попросил объяснить. – Это я сама, случайно перепутала в темноте руку с булочкой, – очень неубедительно сказала я. – А порез на щеке – это ты брилась неаккуратно, да? – папа осторожно отлепил от щеки пластырь и скептически посмотрел на меня. Пришлось всё же рассказать про безобразную сцену в пиццерии, бегство от полиции и ночную схватку с нечеловечески живучим и быстрым воином. На этот раз папа слушал безо всякого скепсиса, хотя, когда я рассказывала, как именно получила укус, он настороженно покосился за спину, где через две стены расположен тренировочный зал. В историю с ночной схваткой папа просто не поверил, хоть и сделал вид, что внимательно слушает. Самой ведь это кажется массовой галлюцинацией, но порез-то самый настоящий! – Кстати, это Миша перебинтовал руку, так что всё в порядке! Да и я довольно глупо поступила. – Очевидно, одной рукой так крепко перевязаться не получится, тем более левой. А ты действительно поступила очень глупо, – папа не больно стукнул двумя пальцами по лбу. – Водителю ни в коем случае нельзя мешать. – Даже если он бежит от полиции?! – Даже если везёт тебя домой. Несмотря ни на что, – папа посмотрел с укором в глазах. – Что, надо было покорно смотреть, как он размахивает оружием или угрожает кому-либо? – немного обиженно спросила я. – Надо было сделать скидку на профессию. Он же военный, у них... своеобразное понимание жизни. Разве не ты говорила, что с ним интересно? – папа улыбнулся. – И что же на самом деле имелось в виду, Аска? – То, что он тоже поступал правильно, а иногда – очень правильно, – через силу признала я. – Но это удивительнее всего: только Миша за один день может как бесплатно починить машину совершенно постороннему человеку, так и чуть не пристрелить меня! Или избить бездомного… хотя нет? Тот ведь сам набросился с ножом на Мишу... Папа слушал не перебивая, и сказал только когда закончил латать ранки: – То, что этот солдат угрожал убийством – ужасно, но… – он замолчал, намекая на то, что я должна продолжить: – Но я сама дала повод. Хуже того - сама хотела его убить. Вот так. Признавать за собой неправоту неприятно, очень неприятно. Это как проиграть схватку – противно, обидно. Но, чуть погодя, чувствую облегчение внутри. Папа поставил передо мной чашку с рисом и карри, и протянул палочки: – Скажи, а почему ты зовёшь солдата «Миша»? Не знаю насколько, но он очевидно старше. – Ну, он сам сказал так его называть, – подумав, ответила я. – А как называть-то? Я хотела быть повежливее, но Миша сам отказался. А ты можешь произнести фамилию? – Да, – папа поставил перед собой такое же блюдо и сел напротив. – Ивлев-сан. – Подожди, как ты это сказал?! – я даже отложила палочки. – Повтори, пожалуйста! – Ив-лев-сан. Или хотя бы Михайру-сан, – папа улыбнулся. – Пришлось потренироваться, честно говоря, но в русском языке очень часто встречается этот звук – как видишь, с именем пока имеются трудности. – Пусть мне будет вкусно! – мы принялись завтракать, но тему упускать не стала: – А где ты его выучил? Русский язык, в смысле? – В Университете Осаки, пока учился на экономическом факультете. Тогда, после развала Советского Союза, были надежды, что торговля между странами вырастет. Но вот, что-то не сложилось – и я унаследовал от дяди додзё. Время, потраченное на разучивание русских ударений и фонем, пропало в пустую, – папа грустно вздохнул. – Я же не раз рассказывал эту историю, забыла? – Нет, просто не рассказывал так подробно. Но пап, согласись - очень повезло, что ты смог уговорить Мишу довезти меня домой, так что не зря учил русский, – он улыбнулся и кивнул. – Но разве за такое время ты не должен был подзабыть язык? Папа немного нахмурился, отвёл взгляд и замолчал. Что случилось? Тут же лицо просветлело, и папа ответил: – Я нашёл старые конспекты в комоде, сама помнишь, чего там только нельзя найти, – он говорит вполне натурально, уверенно, но подсознательно кажется, что папа недоговаривает. Ну и пусть. Каждый имеет право на секреты, наверное. Тем более, что страшно представить твои переживания, папа, когда стало известно о бойне в Иидзуке. Я же не глупая и не слепая, и прекрасно вижу поседевшие виски. Пять дней назад, когда ты в гневе отшвырнул столик, за которым сейчас сидим, никакой седины не было. Пока завтракали и разговаривали, прошло полчаса. Папа выдал градусник, мрачно посмотрел на результат, выдал таблетку от простуды и предложил пойти поспать: – Ты явно очень устала, – он поднял руку, предупреждая возражения. – О тренировках до послезавтра можешь и думать забудь, тебе надо восстановиться. Пока я не увижу на градуснике тридцать шесть и шесть – никакой лишней физической нагрузки, кроме недолгих прогулок! – Пап, это простуда, а не сломанная рука! Да и кто будет смотреть за Мишей? Он ведь может проснуться в любой момент, и чёрт его знает, что произойдёт?! – Ты насчет психического состояния? – видимо, папа воспринял слова серьёзно. Я рассказала всё, что слышала от Миши и видела своими глазами: про внезапные потери сознания; про темы, которые нельзя поднимать в разговоре, даже про голоса в голове, которые призывают начать убивать всех вокруг. Папа к месту отметил также то, что Миша истощён физически: – Сколько он не спал? – Три или два дня точно. И вряд ли Миша проснётся в хорошем настроении, поэтому лучше я посторожу. – Если Михайру-сан в последний раз спал так давно, наверняка проснётся не скоро, а посторожить и я могу. Как уже сказал, сегодня занятий не будет – ни у основной группы, ни у тебя! – Ладно-ладно, я поняла! – чёрт, папа умеет быть настойчивым. Я встала и подошла к раковине. Мда. Под смущённым взглядом папы, я отложила в сторону чашку и принялась мыть пятидневную стопку грязной посуды. Блин, умеет же и мыть, и стирать, и даже за растениями ухаживать – но любит только последнее! Папа всё порывается бонсай заняться, да вот деньги на это тоже нужны. Кстати, о деньгах! Я домыла последнюю чашку, вытерла руки, сбегала за рюкзачком и вручила папе оставшиеся с путешествия деньги. От ста тысяч остались восемьдесят две - больше, чем три четверти, и это хороший результат. Прибыльное получилось путешествие, раз я не только возместила все расходы на школьную поездку, но и привезла с собой не такую уж и маленькую сумму. Папа ожидаемо обрадовался, а мне в голову пришла неоднозначная мысль: ещё пара-тройка таких путешествий, и получится оплатить весь последний год в школе. В конце концов, пришлось уступить папе и пойти в комнату, отдыхать. По пути заглянула в зал, проведать Мишу. Он спит, причём точно в такой же позе, что и в отеле, положив руку на лоб, закрывая глаза. Самой спать не хочется, зато хочется принять душ, смыть пыль. Как только привела себя в порядок, высушила волосы и переоделась в домашнее, услышала дверной звонок. Кто-то из новых учеников не пользуется мобильником? Я вышла из комнаты, чтобы увидеть, как папа со всех ног несётся в прихожую. Нет, явно не ученики. Прошла вслед за папой и осторожно выглянула из-за угла. В дом зашли двое – европейцы, довольно высокие, хотя один, с небольшой бородкой, немного ниже и гораздо старше другого. Оба – в чёрных костюмах, но без галстуков. У того, что повыше, очень светлые волосы, зачёсанные на бок. Он чуть улыбается, с интересом глядя по сторонам: очевидно, что он здесь впервые. Блондин заметил меня и улыбнулся ещё шире. Красавчик, однако… О чём это я? Старик наоборот хмурится, или же его лицо просто не выражает лишних эмоций? Он кивнул папе и что-то сказал. По-русски, без сомнений.