It gets crowded around Christmas

      — Ни за что, Реджина! — Генри, притаившись в слабо освещённом уголке лестничного пролёта, вслушивался в голоса спорящих в гостиной матерей. — Генри встречает Рождество с Мэри-Маргарет, Дэвидом и со мной!       — Посмотрела бы я на судью, который одобрит это, — мрачно отозвалась Реджина. — Генри — мой сын. У тебя нет никаких прав.       — Есть.       — Нет, дорогая, — отрезала его приёмная мать. — На самом деле, ты не имеешь никакого права проводить с Генри время. Я разрешаю вам общаться, потому что он меня об этом просит, а я — хорошая мать.       Эмма громко расхохоталась.       — Ты?! Хорошая мать?! — в её голосе отчётливо звучали недоверие и насмешка. — Кто тебе сказал?!       Генри вскочил на ноги и опрометью бросился в комнату. С силой хлопнул дверью, не заботясь о том, привлечёт громкий шум внимание его матерей или нет. Однотипные аргументы сидели у него в печёнках. Генри терпеть не мог, если они начинали ссориться, особенно, если из-за него. Он любил обеих своих мам и не мог выбрать между ними. Да и не хотел. Почему они не могут ладить? Хотя бы в его присутствии. Хотя бы в большие семейные праздники, такие как День Благодарения или Рождество.       Ярость переполняла Генри. Растекалась по венам, смешиваясь с нарастающей злобой, заставляя кровь кипеть. Он до боли сжал челюсти. Должен быть какой-нибудь способ всё исправить, почувствовать себя лучше, но никак не получалось справиться с накатившим гневом.       Подскочив к полке, Генри сбросил все книги на пол. Полегчало, но совсем немного. Он швырял игрушки, пока одной из них не разбил настенные часы, а потом, сорвав с кровати матрас, с силой пнул её ногой. С каждым новым разрушением становилось чуть-чуть лучше.       В конце концов, Генри зарылся лицом в подушку и закричал. Выплеснув, накопившиеся боль, злость, разочарование и ненависть, полностью истощённый, он долго лежал на матрасе без движения, ожидая, что с минуты на минуту дверь в комнату распахнётся, но мамы не пришли.       — Ты должен был всё исправить, а не сделать ещё хуже, — по его щеке скатилась слеза. — Ненавижу тебя, Святой Николас!       А потом Генри Миллс заснул.