То, что осталось позади

— Плечо, — говорит Солдат, когда Наташа, мыча от боли, пытается пробраться к планшету на запястье раненой руки. — Да, — устало вздыхает она, — чертово плечо. В чертовом плече под кожей будто засело битое стекло. Впрочем, беспокоит Наташу не только это: в носу хлюпает кровь, разбитая губа горячо саднит, по щеке и виску словно наждаком провели. Она чувствует себя так паршиво, что и припомнить не может, когда ей бывало хуже. Планшет же, в отличие от своей хозяйки, отделался лишь легкими ушибами: крышка с краю треснула да ремешки креплений измазались в бензине. Наташины пальцы быстро бегают по сенсорным кнопкам, и через мгновение сигнал бедствия уже оказывается послан прямиком в диспетчерский пункт рейнджерской дивизии. Так гласит протокол ноль-один-два. В случае экстренных ситуаций во время рейда или перевозки при первой же возможности доложить центру и ждать дальнейших указаний. Каждый рейнджер знает этот протокол наизусть — таковы правила, — но не каждому доводится применить его в реальной жизни. Наташе в эту ночь снова чертовски «везет». — Нужно вправить, — продолжает Солдат. Романофф невесело усмехается и недоверчиво качает головой. — А ты что, умеешь? Солдат кивает. Коротко, отрывисто, но внятно. Совсем как человек. Наташа скользит взглядом по его неподвижному лицу и невольно хмурится, когда снова видит изуродованный глаз. Выглядит он устрашающе: по векам расползлись бурые гематомы, белок заплыл кровью, кое-где торчат осколки разбитых поликарбонатовых линз. Детали просто феноменальны: кожа будто настоящая, никаких выступающих проводов и поврежденных микросхем. Все так натурально, что становится не по себе; ГИДРА настолько заигралась в Создателя, что их роботов едва ли отличишь от людей. Мысли об этом отдаются неприятным зудом где-то на самой подкорке. Подсознание словно выдает какую-то смутную догадку, но тут же ее прячет. Это изматывает, совсем как попытка назвать слово, которое насмешливо вертится на языке, но никак не желает вспоминаться. Наташа нервно облизывает губы и начинает снимать куртку. Даже представлять, как киборг-убийца будет вправлять ей смещенный сустав, совсем не хочется. Хотя, по правде, Романофф уже все равно. От пережитого нервного напряжения ее охватывает чувство тяжелой апатии и безысходного принятия. «Хуже, чем есть, точно не будет», — хмыкает Нат, глядя на уродливый отекший бугор на плече. Она хромает к машине, садится на багажник и закусывает рукав куртки. Солдат берет ее больную руку чуть выше локтя, вторую ладонь кладет на основание шеи. Металл до дрожи холодный, пальцы держат цепко и уверенно; Наташа со странным безразличием думает о том, что на коже наверняка останутся синяки, но сразу же об этом забывает. Она слишком устала. Чудовищно, смертельно устала и даже не понимает, что за мысли приходят в ее больную голову. А мысли приходят. И не только мысли. Вторая рука Солдата даже через перчатку вдруг кажется Наташе мягкой и какой-то теплой. Это неправильно. Так не должно быть, и Романофф уверена, что чувства ее попросту подводят. Разлад разума и ощущений — ни что иное, как проделки утомленного болью сознания. Оно играет с ней злую шутку, искажает реальность, как вздумается, только и всего. В этом Наташа себя и убеждает, сильнее сжимая зубы на скомканном рукаве. Она хочет взглянуть в лицо Солдата, но в последний момент отворачивается и смотрит на трепещущий на ветру огонь. В ожидании скорых мучений сердце колотится, точно перепуганная птица. Романофф мысленно считает до пяти. Крепко жмурится. Кивает. Боль приходит сразу. Она на вкус как жженый металл, отдает медью и прогорклым дымом. Она черная, кромешно-черная, беспроглядно-черная, словно бездна, что пожирает каждый атом материи и каждую частицу света. Она горчит на языке, жжет колючим песком в зажмуренных глазах, вспыхивает огненной бурей под кожей, и Наташе чудится, что в целом мире не осталось ничего, кроме этой раскаленной, слепящей до одури боли. Она силится не кричать — сжимает до хруста челюсти, впивается ногтями в обожженную ладонь, но та, другая боль все же побеждает. Вырывается вместе с первым мучительным стоном и улетает гулким эхом в безмолвные руины мертвого города. Солдат медленно тянет Наташину руку, пытаясь вернуть выскочившую кость в сустав; та лениво ворочается внутри, будто змея, и с каждым ее движением Романофф все громче рычит, вгрызаясь ноющими от напряжения зубами в куртку. Сколько длится эта пытка, она не помнит. Время останавливается, и секунды превращаются в вечность. Когда силы уже почти на исходе, сквозь собственный сдавленный вопль Наташа слабо слышит, как где-то вдали голодно воет одинокий пустошный зверь. В его певучем реве сквозит отчаяние и тоскливый зов; он надрывно воет о помощи, и Наташа воет вместе с ним. Она думает о том, что ей ужасно больно нужно отсюда убираться, что боль просто нестерпимая на огонь скоро сбегутся ночные хищники, что плечо как будто с мясом вырывают оставаться здесь опасно, нужно отыскать место для ночлега, как же больно нужно взять оружие, нужно обыскать трупы, как же чертовски больно нужно найти ключи от машины, нужно... Кость с едва слышным щелчком встает на место. Наташа захлебывается стоном и надсадно вздыхает, выпуская изо рта искусанный рукав. Ее глаза закатываются, тело обмякает, и разум под далекий вой голодной твари стремительно летит прямо в черную дыру.

***

Ночь не кончается. Она — словно апофеоз всех ночей, средоточие мрака, воплощение первозданной тьмы. Она беспредельна; кажется, что свет всей Вселенной вдруг погас, и эта ночь будет длиться целую вечность. Наташе снится пустота. Черная, одинокая, полная беспросветной тоски пустота. Она зовет, тянет незримые руки, исступленно шепчет мертвыми голосами. Наташа смотрит в пустоту до тех пор, пока не понимает, что пустота начинает смотреть в ответ. Она просыпается от тупой головной боли и чувства тяжелой дурноты. Вокруг темно. Темно, душно и подозрительно тихо. Романофф лежит на спине, накрытая рейнджерской курткой, и глядит в изъеденный гнилью потолок. С первым болезненным вздохом пробуждается смутное, но быстро крепнущее ощущение собственного тела. Тело помято, разбито и измотано, но пока еще живо и даже способно двигаться. Наташу это радует. Она дышит затхлым спертым воздухом, настойчиво отгоняя сонную слабость, и продолжает прислушиваться к телу. Лопатки упираются во что-то твердое, под головой — шершавый комок, левая рука туго привязана к груди так, что больным плечом почти не пошевелить. Где она и как здесь оказалась, Романофф не помнит. Пока она была без сознания, кто-то перенес ее под крышу разрушенного дома, сделал перевязку и оставил приходить в себя. Чтобы догадаться, кто именно, ей даже не нужны три попытки. Локтем здоровой руки Наташа упирается в усеянный каменным крошевом пол. Куртка шуршит и сползает с груди; Нат спихивает ее в сторону, и взгляд ее тут же цепляется за чернеющий у стены предмет. Около импровизированной подушки из свернутого рулоном куска ковролина лежит рейнджерский наручный планшет. Романофф с трудом садится. Протянув свободную руку, ухватывается за ремешок. На экране планшета ее дожидается непрочитанное сообщение с координатами и указаниями из Центра. Нат пробегает глазами по цифрам и тихо хмыкает: первая проваленная миссия с каждой минутой становится все дерьмовее. Фил был прав, когда говорил, что на учениях в Академии все совсем не так, как в жизни. Из прогнивших недр заброшенного дома слышится визгливый скрип половиц. В тишине этот звук кажется кощунственно громким. Наташа пугливо вскидывает голову, прислушиваясь, и обводит беспокойным взглядом покосившийся дверной проем. Когда скрип повторяется, она закрывает планшет и решает, что пора бы нанести своему невольному «напарнику» ночной визит. Подъем дается с трудом: голову тошнотворно кружит, потревоженный сустав ноет, где-то в ребрах вспыхивает резкая боль, но Романофф упрямо продолжает вставать. Пара неуверенных шагов, и она замирает, чтобы перевести дух. Когда глаза, наконец, привыкают к темноте, Наташиному взору открывается мрачная картина полного запустения. Дом очень стар и заброшен еще со времен катастрофы. Грязный пол усеян щепками, кусками шпаклевки, обрывками бумаг и посудными черепками. На стенах под отстающими обоями виднеются ошметки древнего цементного раствора, кое-где сквозь обвалившуюся штукатурку проглядывает трухлявая дранка. Осторожно ступая между горами мусора и острыми обломками досок, Наташа выходит в коридор и следует на звук в соседнюю комнату. Солдат сидит у стены напротив окна, окруженный островками старого хлама и разложенным на полу оружием. Наташу он встречает беглым взглядом исподлобья, но ничего не говорит; молча возвращается к разобранному ружью и продолжает чистить ствол скрученным концом тряпки. Откуда взялся этот огнестрельный арсенал, Романофф не спрашивает: ружье, ленты патронташа и странный громоздкий электрошоковый пистолет она узнает сразу и догадывается, что остальное оружие также принадлежало пустошным бандитам. О происхождении непонятного куска ткани, которым было перевязано ее плечо, Наташа думать не хочет, равно как и о том, что практически вся боевая форма Солдата покрыта коркой засохшей крови. Нат стоит в дверях, засмотревшись на тускло поблескивающие в темноте металлические пальцы, пока Солдат не откладывает ружье. Потом он поднимает лежащий у левого бедра пистолет и протягивает его Романофф рукояткой вперед. — Это твое. Его голос звучит приглушенно и как-то странно вибрирует, словно каждый звук отскакивает от другого. Наташа бессознательно подмечает это даже раньше, чем узнает в неожиданном подарке свою беретту. Нетвердыми шагами она приближается к Солдату. Берет оружие с почти благоговейной радостью и вдруг неожиданно для самой себя улыбается. — Спасибо. Солдат не отвечает. На секунду кажется, что он будто бы завис: взгляд застывший, устремлен куда-то внутрь, словно он пытается отыскать значение неведомого слова в кодах своей программы. От этого молчания становится не по себе. По привычке проверив патроны в магазине беретты и спрятав ее в кобуру, Наташа решает вновь заговорить. — Где ты ее нашел? — У фургона. В обломках. Все те же механические ответы, тот же потупленный взгляд, но в этот раз Романофф смутно улавливает в Солдате какую-то неясную перемену. Возможно, это проделки ее усталого, не до конца проснувшегося ума. Возможно, нечто совершенно другое. Наташа не знает. Даже не уверена, что хочет знать. Она тяжело садится у двери, придерживая больную руку, вытягивает ноги и глядит на прогнившую оконную раму. — Нашел что-нибудь еще? Солдат вновь берется за ружье. Металлические пальцы глухо стучат о деревянный приклад, и этот звук коротким эхом разносится по пустой комнате. — Не искал. Это не было приоритетной задачей. «А что было?» — хочется спросить Наташе, но ответ ей и так уже известен. Судя по тому, что теперь они оба ночуют под крышей в относительной безопасности, а не отбиваются от ночных хищников посреди пустошных развалин, с этой задачей Солдат справился на ура. — Твой напарник, — вдруг вспоминает Романофф. — Что с ним? — Деактивирован, — сухо отзывается Солдат. «Мертв», — слышится Наташе. Едва ли то, что с ним случилось, можно назвать смертью, ведь умирают, как правило, только живые существа, но отчего-то Романофф охватывает необъяснимое чувство потери. — Завтра нужно вернуться, — говорит она, — к фургону. Проверить, что уцелело. Солдат кивает. Молча. Заканчивает чистить ружье и, собрав его, принимается за автомат. — Какой приказ? Наташа не сразу соображает, о чем он говорит. Словно опомнившись, она резко моргает, отчего голова отзывается хлесткой болью в глазницах. Солдат продолжает чистить автомат: ведет замызганным тряпичным лоскутом по ствольной коробке, стирая с нее копоть и пыль. В его точных, выверенных движениях помимо машинной четкости чувствуется что-то еще. Что-то, причудливо похожее на заботу: он гладит оружие так бережно, будто это женщина. Наташа ошарашенно наблюдает за его пальцами и лишь потом замечает, что Солдат смотрит на ее планшет. — Приказ, — выдыхает она. Солдат кивает. Покорно ждет. Наташа рассказывает. Диспетчерский центр велит им с «напарником» отправляться на рейнджерскую базу, одну из тех, что разбросаны по всей Пустоши и надежно скрыты в подземных бункерах. Такие базы служат перевалочными пунктами для рейнджеров во время долгих поисковых рейдов, а также, в случае опасности, могут стать неплохим убежищем. Там есть провизия, чистая вода, оружие, боеприпасы и медикаменты, запасы которых исправно пополняются каждый месяц. Именно в один из таких бункеров, ближайший к месту аварии, из Центра обещают выслать спасательный отряд. Ночью машину не пустят — таковы правила. В лучшем случае, снарядят группу на рассвете, если, конечно, Питер Квилл вовремя придет на работу. Учитывая это и расстояние от Нью-Йорка до базы, ждать помощи еще как минимум двадцать часов. За это время может произойти все что угодно. В буквальном смысле все что угодно. Казалось бы, когда Романофф и так потеряла весь груз, одного из сопровождающих, покалечила плечо и чуть не попала в рабство к пустошным бандитам, еще хуже эта чертова миссия стать уже не могла. Однако, как любил поговаривать Наташин покойный отец, «надейся на мир, а гляди в оба». На Пустоши нужно быть начеку. Всегда. В этот же миг, будто по сигналу, за стенами дома раздается далекий протяжный крик. Наташа дергается; ее рука сама собой ложится на рукоятку беретты. Судя по мощности звука, издает его что-то крупное и явно очень голодное. От этого звериного вопля волосы дыбом встают, но Солдат невозмутимо спокоен, хоть Романофф и знает, что это спокойствие иллюзорно: во всей его фигуре явственно чувствуется сила и сжатая точно пружина готовность к действию. На мгновение крик зависает в воздухе, потом начинает постепенно стихать, пока его не уносит ветром. Только когда в доме вновь воцаряется тишина, Наташа отпускает беретту. Рейнджерская привычка въелась настолько, что стала инстинктом, и теперь ощущение оружия в руке всегда придает уверенности. Романофф устало потирает лоб. Сухо сглатывает, морщась от пыльного привкуса на языке. Дремотный туман в больной голове рассеиваться не желает, но Нат все равно пытается наметить хотя бы что-нибудь, похожее на план. — Ты взял их машину? — спрашивает она, и Солдат в ответ чеканит армейское «так точно». Машина — это хорошо. На машине быстрее, проще и безопаснее. От места, где они сейчас, до базы — всего восемь миль, и, будь Наташина воля, она сию же минуту села бы за руль и помчалась прочь из этой глуши. Но ехать ночью — неразумно, тем более в таком состоянии, да и приказ из Центра был предельно ясен: отправляться на базу только после рассвета. К тому же, встретиться с тем существом, что так истошно орало где-то в руинах, Наташе даже при всей ее храбрости совсем не хочется. Завтра будет долгий и чертовски тяжелый день. У них нет ни еды, ни воды, и, если что-то пойдет не так, то дорога до базы может превратиться в настоящий кошмар. Если, конечно, они вообще туда доберутся. — Рейнджер, — вдруг зовет Солдат. Наташа поворачивается, и он, щелкнув затворной рамой автомата, продолжает, — тебе надо отдыхать. Романофф устало улыбается. Едва ли в программу киборгов заложена забота о здоровье рейнджеров, однако эта фраза все равно кажется чертовски человечной. — Я в порядке, — отмахивается Нат. Хочет добавить «благодаря тебе», но решает промолчать. Ответ Солдата не устраивает. Голос у него сухой и безучастный, заглушенный маской до едва различимой хрипотцы, но когда он говорит, Наташа отчетливо слышит каждое слово. — У тебя был болевой шок, трещина в ребре и, возможно, сотрясение. Твое сердцебиение ниже обычного, но часто подскакивает. При этом ты задерживаешь дыхание, значит, испытываешь боль. Твоему организму нужен отдых. Романофф издает сдавленный, похожий на кашель смешок. Она даже не знает, что поражает ее больше: феноменальные способности Солдата или то, что он впервые за все время сказал больше пяти слов за один раз. — Хорошо, доктор, — усмехается Наташа. — Как скажете. Солдат на шутку не реагирует. Молча собирает автомат и пристраивает его на коленях — занимает сторожевой пост, как и подобает верному бойцу. Наташа отворачивается к окну. Долгим взглядом обводит изъеденную гнилью раму, потом наблюдает за ползущим по стене белесым пауком, пока ее не начинает клонить в сон. Уже во власти бессознательного, засыпающий мозг внезапно выдает странную мысль: зачем делать Солдату удивительно натуральную кожу, но оставлять левую руку металлической? Коварный шепоток на краю разума дарует Наташе ответ. Плохой ответ. Пугающий. Слишком похожий на правду. Наташа успевает ужаснуться лишь на долю секунды и тут же обо всем забывает. Обо всем, кроме одного: завтра будет долгий и чертовски тяжелый день.

***

Утро получается не добрым. Оно режет глаза солнечным светом, душит нагретым затхлым воздухом и ноет в больном плече так, что кажется, будто там, под кожей, чьи-то маленькие пальчики крутят мышцы в тугие узлы. Нервный, выматывающий сон совсем не прибавляет сил. Наташа чувствует себя изможденной и бесполезной. Нещадно хочется пить, голова тяжелая и пустая, как чугунный котел, но все это, даже помноженное друг на друга и трижды возведенное в квадрат, не идет ни в какое сравнение с тем сюрпризом, что ожидает Наташу с Солдатом за стенами дома. Подарок судьбы они обнаруживают сразу же, как только подходят к машине. Вокруг нее насмешливыми черными островками лежат ошметки изгрызенных шин и засохшего зернистого помета. То, что осталось от покрышек, испещрено следами от укусов — длинных острых зубов, похожих на резцы грызунов. Проклятые твари пожрали всю обивку внутри и даже попытались искусать дверцы и свинцовые накладки. Как выяснилось чуть позже, похозяйничали они и под капотом: перегрызли все провода, изодрали в клочья шланг радиатора и бензонасоса и демонстративно нагадили на воздушный фильтр. Пока Наташа ходит кругами, освобождая левую руку из повязки, и сквозь зубы сыплет проклятиями, Солдат с непробиваемым равнодушием изучает поломки. Через пять минут он приходит к выводу, что вернуть изувеченный джип к жизни невозможно. Загружая карту, Романофф снова убеждается в том, что удача в этот день явно не на их стороне. Весь путь до рейнджерской базы им с Солдатом предстоит преодолеть пешком. Восемь чертовых миль по выжженному пустырю под палящим солнцем. С каждой минутой Наташе все больше начинает казаться, что она давным-давно мертва, а все это — бесконечно зацикленный круг дантовского ада. Возможно, так оно и есть. Дорога до места аварии занимает чуть больше четверти часа. Солдат, увешанный пулеметными лентами, с ружьем и автоматом на плече уверенно шагает вперед; Наташа, стараясь не отставать, идет следом. Разящее гарью пепелище видно уже издалека. Оно похоже на безобразную, обугленную черную язву. Фургон так и валяется посреди улицы днищем вверх — мятый, словно попавшая под гусеницу трактора консервная банка, и выгоревший почти до самого каркаса. Рядом с ним чернеет уродливая груда металла, что осталась от машины налетчиков; в ней — безобразные обгоревшие трупы. Чуть дальше, там, где на пыльной земле все еще виднеются следы от колес и пятна крови, в странных, причудливо-изломанных позах лежат бездыханные тела налетчиков. Вокруг них шумными стайками пируют наглые падальные птицы. Лысые, без единого перышка, обтянутые сухой сморщенной кожей, они жадно клюют смердящее на жаре мясо и выпотрошенные внутренности, отгоняя друг друга от добычи сварливыми криками и грозным хлопаньем голых перепончатых крыльев. Наташа минует птичье пиршество и неторопливо обходит фургон, осматривая разбросанные среди обломков остатки груза. В развороченном кузове меркло поблескивают покрытые сажей гильзы. Изогнутые дула и рукоятки ружей и автоматов угрожающе торчат, словно обломанные зубья какого-то древнего чудовища. Уже совсем не нужное разрешение на перевозку все еще покоится во внутреннем кармане куртки; Наташа невольно начинает перебирать в памяти все указанные в списке товары, быстро пробегая взглядом по куче прогоревшего дотла мусора. Потом она видит рваные клочья проводов, мелкими змейками тянущиеся к чему-то длинному, похожему на переломанное пополам бревно. Романофф смотрит на предмет еще пару секунд, пока не замечает на конце бревна пять странных, покрытых черной кожей отростков и не узнает в своей находке оторванную бионическую руку. В мыслях всплывает короткое солдатское «деактивирован». Наташа поджимает губы и отворачивается. В нестерпимой пустошной жаре ее почему-то пробивает озноб. Жирный крылатый уродец угрожающе каркает, когда Романофф проходит слишком близко к месту его трапезы. Он норовит полоснуть острым клювом по ее колену, но Наташа ловко уворачивается и продолжает путь к кабине фургона. Уродец зло зыркает на нее красновато-черным глазом, топчется на месте, перебирая лапами и раскинув лысые крылья, а потом, будто удостоверившись, что отнимать его добычу никто не собирается, вновь начинает остервенело клевать вырванный кусок уже заветренного мяса. Смахнув со лба пот, Наташа садится на корточки и заглядывает в зияющий дверной проем. Неудобно согнувшись, она с завидным упорством роется в хаосе горелых обломков, пока не отыскивает чудом уцелевшую рейнджерскую сумку. Половина содержимого бесследно утеряна — выпала при столкновении и сгорела при взрыве, — однако кое-что Наташа все же находит. Водный фильтр по какой-то совсем уж невероятной случайности оказывается невредимым, а в наполовину сгоревшем аптечном чемоданчике удается откопать анальгин и пузырек таблеток от радиации. Завалившемуся под капот тюбику с пюре и чуть подплавившейся на углу кассете Романофф радуется, словно ребенок. Рассовав находки по карманам куртки, она глотает двойную дозу таблеток и жадно высасывает из тюбика фруктовую пасту, едва сдерживаясь, чтобы не застонать от удовольствия. Во рту с непривычки вяжет, пустой желудок отзывается жалобным урчанием, требуя немедленной добавки, но Наташа голодные позывы стоически игнорирует — она не знает, как скоро удастся добраться до убежища, поэтому решает сохранить хоть что-то про запас. Внезапный, хоть и скудный, перекус действительно помогает, но болезненную слабость и мутноту в голове так и не прогоняет. От духоты и трупной вони становится дурно; Наташа сглатывает тошнотворный ком и сердито дергает щекой, глядя на кучки крылатых падальщиков. Пора уходить. Они с «напарником» и так задержались на одном месте непозволительно долго. Романофф негромко окликает послушно ждущего в стороне Солдата. Сверив маршрут с картой, она торопливо идет прочь от фургона, и в спину ей утробно гаркает нахальная падальная птица.

***

Вскоре руины города остаются позади, и взорам одиноких путников предстает Пустошь во всей своей бесплодной красе: выцветше-желтая, пыльная и бесцветная. Взрытая трещинами исчахшая земля, сиротливые пучки серой травы, мелкие щебневые камни — во все стороны разбегается бесконечная равнина, залитая солнцем и уходящая далеко за горизонт. Однообразный пейзаж навевает уныние и очень скоро начинает раздражать. Наташе кажется, будто она вовсе не движется, а топчется на одном месте, ведь милю за милей ничто вокруг не меняется. Словно на целой планете нет больше ничего, кроме безжизненной пустыни и двух бороздящих ее заблудших призраков. Романофф сама не замечает, как вместо угрюмого созерцания своих замызганных охотничьих сапог украдкой рассматривает идущего рядом Солдата. Его запыленную, залитую кровью боевую форму, что из черной превратилась в пепельно-серую; его волосы, свисающие на плечи спутанной грязной копной. Слегка припухший глаз с лилово-бордовыми синяками на веках на кровавое месиво уже совсем не походит, и Наташа решает, что вчерашние раны ей лишь привиделись. Либо так, либо искусственная кожа киборга обладала чудесной способностью к самоисцелению. Зная страсть ГИДРЫ к техническим новшествам, это вполне могло быть правдой. В памяти вдруг всплывает оторванная бионическая рука в кузове фургона. К горлу снова подкатывает тошнота, в голове всплывают туманные, набирающие тревожную силу догадки, и смотреть на своего попутчика Наташе больше не хочется. Через пару миль Солдат начинает отставать. Доносящийся из-под маски звук, подозрительно похожий на дыхание, становится тяжелым и прерывистым, шаги — неуверенными и шаткими. Теперь Солдат неровно вышаркивает по земле, поднимая ногами облачка густой буро-серой пыли. Сперва Наташа не придает этому значения, но вскоре расстояние между ними стремительно возрастает, и она понимает, что с Солдатом что-то не так. Приходится остановиться. С растущим недоумением Романофф наблюдает за тем, как нелепо черная в окружающем бесцветии фигура нетвердой походкой бредет вперед, и вдруг догадывается, почему эта медленная болезненная поступь кажется ей такой знакомой. Так ходят раненые люди. Те, кого мучает боль, слабость, недомогание. Наташа осознает это с какой-то нездоровой ясностью как раз в тот момент, когда Солдат, наконец, ее догоняет. — Что с тобой? — спрашивает она, и голос предательски выдает всколыхнувшееся внутри безотчетное беспокойство. — Ничего, — глухо слышится в ответ. — Не очень-то похоже на «ничего», — с внезапной враждебностью отвечает Наташа и ловит Солдата за локоть. — Подожди. Стой, говорю, черт тебя подери! Солдат покорно замирает. Романофф недовольно хмурится, придирчиво оглядывая его с ног до головы, и мысленно сетует на то, что гребанный ЩИТ не снабдил ее инструкцией по починке киборгов. Да, черт возьми, только этого ей сейчас не хватало — сломавшегося легионера с закоротившей где-то в «железе» микросхемой прямо посреди пустыни. — Нам надо ид... — начинает Солдат, но Наташа сердито обрывает его на полуслове, когда узнает в правом рукаве его формы дырку от пули. — Ты ранен? Вопрос глупый. Откровенно глупый, ведь киборгов нельзя ранить так, как людей, они не истекают кровью и не чувствуют боли. Романофф сама не знает, зачем спрашивает, и ничуть не удивляется, услышав в ответ короткое «нет», но что-то в запекшемся кровавом следе вокруг пулевого отверстия не дает ей покоя. Она берет Солдата за плечо, пытаясь обследовать порванный рукав, и едва не одергивает руку. Там, под формой, его живая кожа пышет самым настоящим горячечным жаром. Наташа растерянно моргает. Приоткрывает рот, словно хочет что-то сказать, но лишь поднимает взгляд на безмолвно застывшего Солдата и широко распахнутыми глазами смотрит ему в лицо. То, что она все это время так упорно не желала замечать, вмиг делается настолько очевидным, что становится жутко. Теперь она видит. Видит, как лихорадочно блестят воспаленные глаза, как под ними чернеют глубоко запавшие синяки, похожие на зловещую камуфляжную краску, как волосы липнут к бледному, покрытому испариной лбу; она явственно слышит клокочущее хриплое дыхание, чувствует волны иссушающего жара, что исходят от слабеющего тела Солдата, — все это сливается в чудовищно убедительную картину, отрицать которую уже нет никакого смысла. Наташа не понимает. Она и правда не понимает, откуда у киборга кровь, почему он дышит и так по-человечески мучается лихорадкой от наверняка зараженной раны в совсем не бионическом плече. Наташа не понимает, просто отказывается понимать, и чем больше она об этом думает, тем сильнее теряется. Впрочем, раздумывать и негодовать ей остается совсем не долго. Еще до того, как откуда-то снизу слышится странный скрежещущий рокот, Солдат напряженно каменеет и, будто по команде, решительно вскидывает автомат. Романофф не успевает сообразить, что происходит, — ее грубо и с силой толкают в сторону, так резко и неожиданно, что она едва удерживает равновесие. Рявкают выстрелы. Наташа машинально хватается за беретту, еще даже не зная, куда целиться. Вокруг все та же пустыня — голая и иссохшая, без единой живой души. «Он сошел с ума, — думает Наташа, глядя на вцепившегося в автомат Солдата, — он стреляет в пустоту, здесь же никого нет». Меньше чем через минуту она понимает, как жестоко ошибалась. Твари появляются из-под земли. Взрывают растрескавшуюся почву, выскакивают, точно черти из табакерки, и окружают добычу со всех сторон за считанные секунды. Их мясистые членистые тела в свете солнца отливают тускло-хитиновым блеском; они крупные, фута три в длину, похожие на жирных раздутых гусениц, с россыпью мелких черных глаз на голове, мощными зазубренными жвалами и парой сильных костяных передних конечностей. Этих членистоногих мутантов называют земельными артроподами. Наташа отчетливо это вспоминает, и с ее губ едва не срывается нервный, полуистеричный смешок: внезапно всплывшая в голове информация может смело претендовать на титул самой бесполезной. Скажи она это вслух, Брок Рамлоу посмеялся бы от души. Да, он бы обязательно оценил глубокие познания напарницы в классификации пустошных страшилищ и выдал бы что-нибудь вроде: «спасибо, блять, Романофф, теперь мне стало спокойнее от того, что я точно знаю название той ебанины, которая собирается мной закусить». Брок всегда смеялся в лицо опасности. Как-то он признался Наташе, что это помогает ему побороть страх. Сейчас, стоя в окружении хищно оскаленных тварей, бок о бок с разваливающимся киборгом с простреленной человеческой рукой, Романофф очень хочется последовать примеру Брока, но поводов для шуток она, увы, не находит. Одна из гигантских гусениц разевает рот и, энергично шевеля жвалами, выдает поток нескладных звуков. Остальные вторят ей согласным щелканьем, и эта несуразная перекличка до жути напоминает призыв к нападению. Наташа сжимает в ладони рукоятку выуженного из сапога охотничьего ножа и напряженно поглаживает спусковой крючок. Тварей раз в пять больше, и настроены они явно не дружелюбно. Что ж, заварушка обещает быть веселой, мрачно думает Романофф. Будет что рассказать Рамлоу. Если она, конечно, все же выберется из этой гусеничной засады живой. Дробный нарастающий рев мутантов служит отличным сигналом для атаки. Наташа выпускает всю обойму уже в первые секунды, и два страшилища, истекая склизкой зеленой кровью, грузно шлепаются замертво. Эти твари значительно уступают людям в скорости, поэтому прорвать окружение почти не составляет труда. Когда в беретте заканчиваются патроны, Солдат ловко перекидывает Романофф автомат. Он двигается с молниеносной быстротой, стреляет без промахов и орудует боевым ножом так виртуозно, что за пару мгновений успевает отсечь головы трем вставшим на дыбы гусеницам. Они с Наташей выбираются из круга и отступают в направлении рейнджерской базы; пока Романофф на ходу отстреливается остатками боеприпасов, Солдат вручную стремительно сокращает количество плотоядных чудовищ. Со всех сторон брызжет липкая горячая слизь. Мерзкие капли стекают по щекам, груди, ладоням, по шее и волосах — все вокруг превращается в мешанину вонючей зеленой крови, грозного визга мутантов и чавкающих звуков разрезаемой плоти. Больной сустав уже не просто ноет, он горит в адской агонии, и с каждым движением под кожей будто разливается жгучая кислота. Стрелять из автомата одной рукой становится сложно. Обойма быстро пустеет, и Романофф, всаживая последнюю очередь прямо в разинутый рот ползущего на нее мутанта, кричит Солдату, что пора уходить. В следующий миг земля под ногами угрожающе вздрагивает. Из недр с хрустом крошащейся почвы начинают выбираться новые твари. Наташа отпрыгивает назад за долю секунды до того, как на месте, где она только что стояла, со свистом смыкаются две костяные лапы. Подошва сапога неуклюже соскальзывает в прорытую гусеницей яму, щиколотка больно подворачивается, и Романофф, не удержавшись, летит вниз. Гигантских размеров тварь тут же наваливается сверху, прижимая ее недюжинным весом к земле, и хищно клацает жвалами у самого лица. Наташа пытается отбиться прикладом пустого автомата, но ничего не выходит. Пока она отчаянно тянется к отскочившему при падении охотничьему ножу, чудище перекусывает автомат пополам. Его безобразная морда уже нависает в каких-то паре дюймов, острая лапа опасно приближается к шее, и Наташа чувствует гнилостную вонь, исходящую из голодно раззявленной пасти. «Не самая приятная смерть», — думает она, представляя, как зазубренные жвала вгрызаются в шею и отрывают ей голову. Гусеничная туша давит все сильнее, вытянутая рука уже не удерживает рвущуюся тварь, и Нат, задыхаясь, крепко жмурится, не желая в свой последний миг видеть зловонную уродливую морду. Потом что-то омерзительно хлюпает. Звук громкий, влажный и невероятно тошнотворный. Наташу чуть не выворачивает, когда щетинистое жвало щекочет ей щеку. Воображение в красках рисует, как тварь совершает какой-то кошмарный предобеденный ритуал, и Романофф очень жалеет, что решила перекусить тем фруктовым пюре. Жизнь, как ни странно, перед глазами вовсе не проносится. Даже наоборот — все естество яростно цепляется за настоящее и не желает смиряться с тем, что скоро наступит конец. Только вот конец так и не наступает. Налегшее сверху тело чудовища вдруг обмякает, передние лапы конвульсивно дергаются, и Наташа, не выдержав, открывает глаза. То, что она видит, вызывает одновременно ужас и какое-то странное нездоровое восхищение. Солдат, взмыленный, с горящими глазами, возвышается над трупом гусеницы, словно демон войны из чрева преисподней. Его левая рука по самую кисть теряется в голове все еще дергающейся твари, и какое-то время Наташа просто смотрит на него и не может поверить собственным глазам. Шок быстро сменяет азартное, почти истерическое возбуждение — она выползает из-под мертвой гусеницы и, шатаясь, точно пьяная, неловко встает на ноги. С третьей попытки подобрав с земли нож, хрипло, страшно, задушено стонет от облегчения. Гусеница с пробитой головой шлепается в лужу растекшейся темно-зеленой жижи, и на выжженно-желтом пустыре вновь остаются лишь двое. Когда земля снова начинает дрожать, Романофф хватает Солдата за локоть и бросается бежать. Она бежит, пока в легких не разгорается пожар, пока воздух не превращается в раскаленный песок, а мышцы на ногах не сводит колючей судорогой. Только тогда она позволяет себе остановиться. Согнувшись пополам, упирает ладони в колени и загнанно дышит, чувствуя, как в дикой безудержной пляске в ушах выстукивает кровь. Радость спасения захлестывает подобно штормовой волне. Наташа хохочет безумным сиплым смехом, пока тот не тонет в приступе кашля. Она оглядывается по сторонам, проверяя, не преследуют ли их подземные чудища, и видит отстающего на десяток футов, но упрямо догоняющего Солдата. Он едва держится на ногах, медленной хромающей походкой из последних сил ковыляет вперед. Романофф внезапно хочется побежать ему навстречу. Подхватить под руку, помочь идти, поблагодарить за спасение и крепко-крепко обнять, совсем как друга, которого не видела много лет. Впрочем, ничего из этого она так и не делает. Мимолетное желание угасает так же быстро и неожиданно, как и появилось, оставляя после себя лишь недоумение и смутное чувство благодарности. Следующий час они с Солдатом идут молча. Когда Наташа пытается узнать, не нужно ли ему отдохнуть, в ответ ей прилетает неразборчивое бормотание из-под маски, которое она расценивает как отказ. Спустя еще четверть часа ноги у Солдата подкашиваются, и он обессиленно валится на землю всего в полумиле от рейнджерской базы.