Нежный звон Рождества

Название: Мальчик из церковного хора Пейринг/Персонажи: Артур/Мерлин Жанр: Романтика Рейтинг: PG-13 Предупреждения: модерн АУ Краткое содержание: Трудности и проблемы в жизни Мерлина Эмриса, а так же то, что хорошо заканчивается. Тема дня: Хоралы Мерлин пел в церковном хоре с девяти лет. Мама всегда говорила, что он поет точно ангел, и была уверена, что он просто обязан делиться своим дивным голоском со всем миром. Или, хотя бы, c ближайшими соседями. Мама так и говорила — «дивным голоском». У Мерлина сворачивались в трубочку его огромные уши каждый раз, как он это слышал, но спорить с матерью было бесполезно. Особенно обидно было, что она даже не была так уж набожна, просто считала, что Мерлин был рожден ради церковных хоров — и точка. Папы у Мерлина не было, а мама была одна, так что расстраивать ее он не хотел и не любил. Он и так часто болел, чем заставлял Хунит изрядно нервничать, и если уж его пение в этом ужасном белом балахоне делало маму счастливой, то Мерлин готов был поступиться гордостью. Да и какой прок ему был от гордости, если так подумать? Она никогда не приносила ему ничего хорошего. Когда мальчишки в школе смеялись над его ушами, Мерлин нет, чтобы посмеяться вместе с ними — уши-то и впрямь были смешными, если уж начистоту, — обязательно язвил в ответ. Если кого-то обижали, то он делом принципа считал не пройти мимо, а влезать в чужие дела, наживая себе неприятности. И уж точно он не собирался стыдиться того, что в своей новой элитной школе «для одаренных детей», куда попал по конкурсу «за мозги», был самым бедным. В общем, все то, что уходило корнями в глупую мальчишескую гордость, никак не помогало Мерлину найти друзей и вписаться в компанию. Особенно обидно это было из-за того, что Мерлин умел смеяться над собой и своими дурацкими ушами и вовсе не считал всех богатых снобами, как его бывший одноклассник Уилл. Просто все с самого начало сложилось как-то так неудачно, что ничего не получилось, а менять что-либо было уже поздно. Так что каждый день, когда Мерлин смотрел на веселую компанию «Артура и рыцарей», самых популярных мальчишек в школе, он думал, что от гордости ему нет никакого проку. Но им он этого, разумеется, не говорил. Петь в церкви было не так уж плохо, если задуматься. Там у Мерлина, по крайней мере, появился друг, Мордред. Если удавалось, они вдвоем стояли в заднем ряду и шутливо толкались локтями, пока никто не видит. Вот только удавалось это редко, обычно Эмриса с его «дивным голоском» ставили в центр по первому ряду. Самые плохие дни, как по мнению самого Мерлина, но мама всегда очень гордилась им. Годы шли, все понемногу менялось. К шестнадцати годам у Мерлина запоздало сломался голос, и продолжать петь в том же детском хоре он уже не мог. Святой отец огорчился, не желая расставаться с полюбившимся ему за годы юношей, но в то же время очень просил продолжать петь. И даже проводил в церковь какого-то своего хорошего знакомого, где хор состоял из молодых людей как раз возраста Эмриса. Мать тоже смотрела на Мерлина с надеждой, и разочаровать ее он снова не смог. В конце концов, какая ему была разница? Тем более, что и Мордред из хора давно ушел. В школе дела тоже не сильно менялись. Конечно, совсем без друзей Мерлин не остался, но как-то так получилось, что он вечно был окружен девчонками. Рыцари Артура со своим «Принцем» во главе смеялись над ним, но совсем не зло, так что на этот раз у Мерлина не было причины отстаивать свою гордость. Он даже иногда поддерживал эти шутки, чем ставил многих из них в тупик. Зато именно благодаря этим шуткам с ним начал общаться Гавейн, один из «парней Артура», а потом подключился и Ланселот, когда начал встречаться с Гвен. Это были не значительные перемены, если смотреть в общем масштабе, но для самого Мерлина они были замечательными. Можно даже сказать, долгожданными. Даже сам Артур стал изредка перебрасываться с Мерлином парочкой слов, что было совсем хорошо. Артур, к сожалению, нравился ему куда больше, чем это можно было бы допускать. Когда Мерлин это понял, он был в ужасе. В настоящем отчаянии, если честно. Винил всех, кого только можно и кого мог придумать. Отца, из-за того, что тот их бросил. Мать, которая слишком нежничала с ним. Всех этих школьных подружек, из-за которых он все время слушал про других мальчишек и никуда не мог деться. Даже Мордреда с Уиллом винил, хотя и не смог придумать, за что. Кажется, потому что они были ему недостаточно хорошими друзьями, чтобы во всем этом женском царстве научить быть мужчиной, но почему бы они вообще должны были это делать, Мерлин так и не сумел себе обосновать. А потом он смирился. Смириться, в принципе, оказалось не сложно. У него все равно не было никаких шансов, и потому ничего предпринимать Мерлин тоже не планировал. Он планировал доучиться, поступить в художественный университет где-нибудь в Лондоне и туда же перебраться. Артур бы со всеми его школьными проблемами и недостижимыми желаниями остался бы далеко позади, там, где всему этому было самое место. А до тех пор Мерлин мог любоваться им издалека, пользуясь положением «подружки» среди девчонок. Проблемы начались, когда в начале декабря Гавейн прознал, что Мерлин поет в церкви. Мерлин почти девять лет занимался этим в тайне ото всех, храня самый постыдный свой секрет, и надо же было самому далекому от богословной белеберды Гавейну оказаться не в том месте не в то время! Ситуация, из-за которой все и раскрылось, только подтвердила нелюбовь Мерлина к псевдо-набожным прихожанам, для которых он распевал на радость матери. Какая-то девица, с которой придурочный Гавейн развлекался все выходные, проснулась с ним в одной постели утром в воскресенье и заявила, что по воскресеньям в ее семье принято ходить в церковь. Тот, кажется, пытался соскочить, но девица обещала вернуться и продолжить вчерашнее, так что Гавейн послушно поплелся за ней. А придя, не пожалел. Жалел во всей этой ситуации только Мерлин. Одно было хорошо, если что-то хорошее только могло было бы быть: Гавейн не рассказал никому, кроме своих друзей, а те, какими идиотами порой не были, звались «рыцарями» не только за причудливые имена. Дальше них эта история не пошла, но Мерлину и их одних было достаточно с головой. — Что, Эмрис, Гавейн говорит, ты не только выглядишь, как ангелочек, но еще им и являешься? — как-то насмешливо поинтересовался Артур, без приглашения подсаживаясь за завтраком рядом с Мерлином. Хорошо хоть, улучил момент, когда девчонок не было. Мерлин откусил от своего сэндвича, медленно переживал, все это время не сводя с Артура хмурого взгляда. — Что, Гавейн так и сказал? — наконец выдавил он, видя, что Артур хочет не только высказаться, но еще и ответа ждет. — Потому что, если да, передай ему, что если тот продолжит столько же трахаться, у него все мозги в штаны уйдут. Артур в ответ рассмеялся, на удивление не насмешливо, но все равно было обидно. — Какие слова для церковного мальчика, Мерлин! Быть может, я передаю своими словами? — Тогда это тебе нужно меньше трахаться, — помрачнев еще больше, бросил Мерлин, отворачиваясь и стараясь не думать, как больно и обидно становится от собственных же слов. Но это была правильная, хорошая боль, напоминающая о реальном положении дел, так что он, с каким-то мазахистским, мрачным удовольствием добавил: — Так что хорошо, что ты так не говоришь. — Почему же не говорю? — отчего-то и не подумал отступать Артур. — По-моему, сказал, вот прямо только что, как минимум! — Ну, в таком случае, и я все сказал, — отрезал Мерлин, резко поднялся и, быстрым шагом покидая столовую, выкинул недоеденный сэндвич в ближайшую урну. Весь аппетит пропал. И если Артур вскорости не забудет о своих глупых шутках, Мерлин рискует стать именно таким худым, как всегда и казалось его сердобольной матери. Артур не забыл. Всю неделю он не давал Мерлину прохода, обзывал то «ангелом», то «агнцем божиим» и бесил так, как не бесил даже в детстве. Мерлин злился, грубил и даже пару раз пытался затеять драку, но с Артуром это было совершенно гиблое дело. Тот в два счета заламывал ему руку, сворачивал дугой и по глупой случайности прижимался так тесно, что Мерлину в равной степени хотелось рыдать и материться. А еще очень сильно хотелось, как девчонке, прижаться ближе и растаять в чужих руках. От этого он злился только сильнее и, как правило, как раз доходил до нужной кондиции, чтобы суметь вырваться. Артур всегда отпускал и никогда не бил всерьез. И для парня — а Мерлин был каким-никаким, но все-таки мужчиной, — это было еще более унизительно. Конечно же, все закончилось именно так, как и должно было закончится. С самого начала, как Гавейн все прознал, Мерлин прекрасно понимал, как много отвратительно знакомых лиц увидит в воскресенье. Он как никогда хотел притвориться больным и отсидеться дома, но это было бы слишком трусливо. Его проклятая гордость, всю жизнь не приводившая ни к чему хорошему, не позволила бы ему так поступить, каким бы никчемным, слабым, поющим хоралы педиком он ни был. И он шел в воскресенье в церковь как на бой. И Артур, и рыцари были там. Сидели на заднем ряду, прятали улыбки кто лучше, кто хуже и все равно пришли в невероятное возбуждение, едва только увидели Мерлина в белой рясе. Отступать было некуда. Мерлин, стоящий во втором ряду, шепотом попросил парня впереди себя поменяться с ним местами, сделал шаг вперед и, упрямо прищурившись, поймал взгляд Артура прежде, чем запеть. Он так и отпел все партии, не отпуская этого взгляда, не уступая и отказываясь сдаваться. Пусть они нашли его и прижали, к черту. Он жил так девять лет, и они хоть всю школу могут подговорить травить его, Мерлин не будет показывать им стыда. Пожалуй, впервые за девять лет ему неожиданно стало не стыдно за то, чем он занимается. И впервые за девять лет, стоя в первом ряду и глядя в глаза Артура Пендрагона, он признался сам себе — ему нравится петь в хоре, кто бы что не думал на этот счет. Когда все закончилось и хористы покинули свое место, Мерлин ушел, не оглядываясь. Все время он не видел ничего, кроме глаз Артура, а потому даже понятия не имел, продолжали ли «рыцари» смеяться над ним и во время пения, или им хватило мозгов успокоиться. Но самому ему вдруг было так спокойно, как не было никогда прежде. Ему словно разом перестало быть стыдно за все, чего он стыдился долгие годы, начиная от церковного хора и заканчивая дружбой с девчонками. И уж точно ему больше не было стыдно за то, что он влюблен — а он был именно влюблен, — в такого придурка, как Артур. «Рыцари» полным составом ждали его на выходе, на удивление спокойные и, пожалуй что, даже впечатленные. Артур был здесь же, и, стоило Мерлину только показаться на пороге церкви, сразу же подался вперед. — Мерлин… — неуверенно начал он и выглядел при этом таким растерянным, что Мерлину вдруг стало чертовски смешно. Артуру-то чего переживать? Это он, Мерлин Эмрис, внезапно сошел сума. Не говоря ни слова, он сделал шаг к Артуру, крепко схватил его за плечи, пока тот не успел ничего сообразить и, подавшись вперед, поцеловал его прямо в губы, на глазах у ошалевших одноклассников и дожидающейся Мерлина в стороне матери. Если Артур и хотел что-либо предпринять, то, судя по всему, он был так ошарашен, что ничего не успел сделать. — Увидимся завтра, Артур, — только и сказал Мерлин, отступив назад и, отвернувшись, направился к матери. Что бы не случилось дальше, Мерлин не собирался жалеть о… — Я тебе позвоню! — раздался ему вслед взволнованный голос Артура, а сразу за этим, тише, но нетерпеливо: — Ланс, у Гвен же есть телефон… Дальше Мерлин не слушал, радуясь, что Артур не видит его широкой улыбки. Зато эту улыбку видела мама, улыбаясь любяще и радостно в ответ. И если этому поселившемуся в сердце счастью Мерлин был обязан своему упрямству, своей гордости и церковному хору, то он, черт побери, был благодарен им за это!