Земля и звёзды

Спускаясь на следующее после дня рождения Элио утро к завтраку, я и в мыслях не держал, что когда-нибудь вернусь к этой рукописи, к тому времени уже благополучно лежавшей под подушкой. Однако малые события, как песчинка, упавшая в пересыщенный соляной раствор, могут вызвать цепную кристаллизацию и перевернуть-таки мир с головы на ноги. Мы сидели в патио за столом — не рядом и не напротив, а под углом друг к другу. Так проще было не встречаться взглядами, потому что, уверен, мы думали об одном и том же: о том, что через час за мной приедет такси, и целый пласт наших жизней, возможно, канет в Лету. А я всё выбирал подходящий момент для трогательной речи. Меня бросало из крайности в крайность: то я говорил себе, что зря приехал, то напоминал, что уже напортачил в жизни достаточно, чтоб теперь страшиться чего-либо. Я словно вернулся на двадцать лет назад, издалека любуясь Элио, мучаясь желанием и боясь попасть впросак. А он нисколько не помогал, шурша свежей газетой и попивая кофе, чем был очень похож на профессора. Что делать, сказать: “Отложи газету, я хочу с тобой серьёзно поговорить?” Я поёжился, вообразив подобную сцену из женского романа. Неожиданно начать как-нибудь вроде: “Давно хотел тебе сказать…”? Мрачно. В нашей жизни и без того хватает хмурости. Можно просто встать, обогнуть стол, обнять и поцеловать Элио в макушку или в висок. Но достаточно ли этого молчаливого жеста для человека, похоронившего прошлое? А если Элио действительно, как я думал, похоронил своё, тогда поцелуй, пожалуй, вызовет снисходительную жалость… чего я опасался даже больше, чем возможного взрыва негодования. Терзаясь этими противоречивыми порывами, я машинально проследил глазами линию шеи Элио от выреза футболки до затылка и внезапно заметил то, чего не заметил вчера потому, что на нём была рубашка — видимое отсутствие загара. Сбоку, ниже уха, есть, на ключицах есть, а вдоль позвоночника (и на висках, кстати, тоже — куда смотрели мои глаза?) белые полоски. Выходит, Элио подстригся недавно. Специально к моему приезду? Что ещё он сделал специально к моему приезду? Стараясь не выдать овладевшего мной волнения, я скомкал салфетку и, буркнув нечто типа: “Я сейчас вернусь”, — ринулся наверх, но не к себе, а в его теперешнюю спальню. Меня вдруг заинтересовало, что и зачем он снял со стены моей-его комнаты. Я прикрыл дверь и осмотрелся. Что-то памятное или очень ему дорогое, раз оно висело рядом с портретом отца. Если бы речь шла о фото синьоры, снимать его было бы незачем. Так что же это такое? Фото, ещё одна открытка, может, записка или письмо. Куда я бы спрятал дорогую мне вещь? Засунул в гардероб? Сердце не прячут под носки и трусы. Ближе, ближе… Я выдвинул ящик прикроватной тумбочки. Сверху лежала фотография в рамке, которую я и достал. По размеру она точно соответствовала светлому пятну около портрета профессора. На меня смотрело моё собственное лицо. Я мог бы даже сказать, когда примерно меня сфотографировали, потому что узнал кусочек слайда за своей спиной; я неоднократно показывал его студентам: четыре-пять лет назад, в Гарварде, когда Элио приехал ко мне. Если МОЁ прошлое скрывают от меня же, оно не прошлое — оно настоящее! Ещё не поздно… Дверь открылась. Элио вошёл, увидел фото в моих руках, увидел открытый ящик и прислонился к двери, скрестив руки на груди и смело встретив мой взгляд. Он явно не собирался прояснять затруднительную ситуацию, предоставляя эту честь мне. С минуту мы разглядывали друг друга, а потом я осторожно положил снимок на тумбочку и сгрёб Элио в объятия, позабыв про все заготовленные заранее речи: — Я никуда не еду. Мгновение мне казалось, что он тоже забыл обо всём на свете, уткнувшись лбом мне в плечо, как делал когда-то… но нет. Он высвободился. Теперь он избегал моего взгляда. — Это ни к чему тебя не обязывает. Не делай всё ещё хуже, чем оно есть. Я обхватил его лицо ладонями и вынудил Элио опять смотреть мне в глаза. Одиночество, тоска и ожидание, скрытые вчера за радостью от того, что я вернулся. — У гениального музыканта проблемы со слухом? Я сказал: Я. Никуда. Не. Еду. Я гладил большими пальцами его шею, я чувствовал, как он сглотнул. Его глаза были так близко, что я различил каждую зелёную крапинку на светло-ореховой радужке. Я видел, как тоска сменилась сомнением. — Подожди-подожди… ты… — Я. — Ты хочешь… — он перевёл дух. — Нет, скажи сам, чего ты хочешь, потому что я… И я сказал. Меня наконец прорвало, я говорил и говорил. О том, что произошло с моей жизнью с момента нашей последней встречи, о будущей работе, о планах. Только об итогах визита к семейному врачу умолчал, мне не хотелось наталкивать Элио на мысль, что он теперь что-то мне должен. Реакция была не совсем та, какой я ждал. Он не обрадовался, а опустил голову и задумался: — Не твой ли любимый Гераклит сказал, что всё неповторимо, как вода в реке? “Не будет ли попытка исправить ошибку ошибкой ещё большей?” Сейчас все опасения Элио были передо мной как на ладони: он не доверял ни будущему, ни мне, но останавливаться я и не думал. Странным образом его страх придал храбрости мне. А что до Гераклита… я не удержался от улыбки. — Двадцать лет я вынужден разгребать завалы в головах всяких недорослей, но уж ты-то! Делать нечего. Ты мне вчера приватный концерт дал, я тебе сегодня — урок философии. Пошли, — я потянул его на балкон. Элио без возражений последовал за мной. Я остановился в дальнем углу, откуда лучше всего был виден залив. — Погляди туда. Что ты видишь? Элио покосился на меня с подозрением, будто усомнился в здравости моего рассудка. — Море, Средиземное. Если точнее, Лигурийское, — тоном прилежного ученика ответил он. — Сосны обыкновенные, Pínus sylvéstris, оливы европейские, Olea europaea, а это вот каштан, по-латински это будет — сейчас — Castánea… Я засмеялся и поднял руки, сдаваясь. — Достаточно, забыли про каштаны, остановимся на море, раз реки у нас под рукой нет, — я воззрился на него, лекторски поправляя воображаемое пенсне. — Некоторые народы поклонялись морю как богу, другие приходили к нему как к другу, кто-то встречал как врага. Море пытались умилостивить жертвами, и не всегда это было вино… Нет ничего более изменчивого: подводные течения, приливы и отливы, бури и штили меняют его облик ежесекундно, оно коварно, как его волны, и ласково, как нежнейшая возлюбленная. Однако можешь ли ты утверждать, что хоть когда-нибудь, хоть на одну секунду то море, что мы зовём Средиземным, сменило свою суть и перестало быть им? — И на этот риторический вопрос ты ждёшь ответа, философ? — Нет. На самом деле Гераклит был прав и не прав. Так, знаешь ли, бывает. Если брать море или реку как совокупность фактов и деталей, таких как уровень воды, концентрация солей или точное число микроорганизмов, то в одну воду не то что дважды — один-то раз не войдёшь. Ведь так? Он кивнул. — Река остаётся рекой, море — морем, какие бы течения там ни протекали и в какой бы цвет ни окрашивались их воды. Ибо сказав слово “река”, мы уже тем самым отвоевали сознанием у времени некий непреходящий и неизменный смысл чего-то текучего. Я развернул Элио к себе и положил руки ему на плечи. — Смысл текущей реки не в том, что всё меняется и ничего нельзя испытать дважды, а в том, что природа многих вещей такова, что они остаются неизменными, меняясь постоянно. Наши… — я осёкся, — то, что мы обрели в те летние недели, — оно как звёзды. Они никогда не гасли. Даже когда их заслоняли тучи, мы знали, что они на небе. — Или это всего лишь ностальгия, — тихо ответил Элио. — Такое случается, когда встречаешь яркую цельную личность, будь то женщина или мужчина, неважно. Такой наивняк, помнишь, ты меня так называл, как я, чувствует, словно и не жил до этого времени. Поневоле будешь тосковать. — Если ты говоришь просто о тоске по прошедшему времени, то я не согласен, — возразил я. — Я не стал бы тревожить тебя, да и себя тоже, если бы мёртвое прошлое похоронило своих мертвецов. Но если ты о тоске по времени, которое прошло напрасно, потому что мы не смогли полагаться на свои духовные силы, собрать их воедино и сделать, что должно, то да. — Так ты разъехался с женой, потому что окончательно понял, что хочешь спать с мужчинами? Ну, знаете, даже такой трус и одновременно философ, как я, может потерять терпение. — Я с тобой хочу спать, наивняк! И только с тобой! Я не позволю тебе скрываться от истины ни секунды дольше: Я. ТЕБЯ. ЛЮБЛЮ. Что мне сделать, чтоб ты поверил? Всё! Я это сказал и скажу снова, если понадобится. Да я буду кричать об этом, пока не охрипну, или пока в моём сердце не останется ни капли надежды. Наверное, изгонять трусость только так и можно: яркий свет во все углы, где она могла бы затаиться; приколотить флаг гвоздями к мачте, чтобы избежать соблазна его спустить, чтобы не поддаться страху, который однажды уже лишил нас будущего. Внушительность моей Декларации независимости оказала на Элио странное действие: он отвернулся, резко отбросив мои руки, и уставился на море. Секунду я ничего не понимал, пока не увидел одинокую слезу, ползущую по его щеке. Когда тебе семнадцать, слёзы легко льются и легко высыхают, но когда тебе под сорок, они жгут глаза и оставляют рубцы на сердце. Мне ли не знать этого? Я осторожно обнял Элио со спины. — Я соскучился по верещанию цикад, — сказал я и смахнул губами эту слезу; поцелуй был невинным и сдержанным, но тем более чувственным из-за этой сдержанности. — Я не хочу больше жить без "границы рая", без палящего солнца и наших ночных прогулок. Без бермы Моне. Без тебя. Элио молчал, но когда наконец заговорил, голос его дрожал: — Ты предлагаешь то, что я думаю, что ты предлагаешь? — Да. Не обязательно прямо сейчас, потому что в одном ты прав: нам придётся узнавать друг друга заново. Он положил свою руку на мою, которой я опирался на перила балкона, и соединил наши пальцы в горячем пожатии. Другого ответа и не нужно. Это был мой Элио, тот, кто думал и чувствовал, как я. ***** О том, что происходило в последующие два года, можно написать приличных объёмов повесть, но я не жажду провести ещё одну или две бессонные ночи за письменным столом. Уж если не спать, так по более приятной причине. Я уехал в Ментону и вскоре вернулся. К великой радости Мафалды, мы прожили лето на вилле. Хотя мы старались не вести себя как пара, это было довольно очевидно: увидев меня где-нибудь, можно было ручаться, что Элио не дальше, чем в трёх метрах. Мы избегали в точности воспроизводить всё, что делали когда-то, но велосипеды и плавание, музыка и книги постоянно были к нашим услугам. Часто мы сидели в саду, у "границы рая", с работой и лимонадами, однако разница была в том, что протянувшаяся между нами тонкая нить, которую раньше мы то нащупывали, то снова теряли, превратилась в неразрывную связь, и что мы могли обмениваться взглядами и улыбками без того, чтобы разгадывать их причины и мотивы. Балкон, куда выходили окна наших комнат, как и прежде, отгораживал нас от всего мира. Спальни остались отдельными — жизнь научила, что сам по себе секс никаких проблем не решает, лишь создаёт новые, и потому я выжидал, убеждал себя, что и дружбы мне хватит с лихвой. Эта стратегия не выдержала проверки временем двадцать лет назад, не выдержала и теперь. Я дождался наконец того вечера (дней через шесть или семь, что ли), когда мы оба перестали делать вид, будто не замечаем, какой чувственной, острой, яркой стала атмосфера, что нас окружала. Когда, прощаясь на ночь, я удержал его ищущий взгляд и понял — не спрашивайте, как, — настало время "сейчас": либо сказать, либо молчать вечно. И тогда я привлёк Элио к себе, вплёл пальцы в тёмные завитки и шепнул: — Трахни меня, Оливер! А он в ответ поцеловал так самозабвенно, что из головы моментально повылетали все картинки, будоражащие воображение уже несколько дней. Воспоминания о прошлых встречах? Безумные ночные фантазии? До них ли, когда вот оно, моё счастье, в моих руках, хрипло шепчет что-то и затравленно дышит сквозь стиснутые зубы. От жара губы пересохли вмиг. Только жадные, почти звериные изголодавшиеся чувства: прильнуть кожей к коже, вспомнить вкус, как уже вспомнил запах, отдаться и забрать насовсем. Вернуть себе то, что по воле Небес моё и всегда будет моим, погружаться в жаркую тесноту и выныривать из неё, не видя ничего, кроме россыпи далеких звёзд, игнорируя всё, даже собственные вскрики. Остановись мы — я бы умер и лишь диким усилием воли удерживался на самом краю, на тонкой грани сознания, молясь, чтобы это никогда не кончалось… никогда… не кончалось… и всё-таки рухнул в пропасть, увлекая его за собой. Проснулся я утром оттого, что меня гладили по спине — невесомо, как пёрышком. Я медленно выплывал из ночных грёз. Еле слышался шум моря, едва ощущались движения воздуха, легонько позвякивали гардинные кольца. Мир будто притих. Я открыл глаза, обвёл взглядом обстановку, ставшую уже привычной: моя-его комната, моя-его кровать — всё знакомо до боли. Только рядом чувствовалась тяжесть чужого тела, но моё сердце нисколько этим не было встревожено и билось ровно и спокойно. Оно знало: всё встало на свои места, и я наконец вернулся домой. По-настоящему, — подумалось мне, — я отсюда и не уезжал. Я совершенно не помнил, каким образом мы вчера переместились из патио в постель. Элио давно не тот щуплый подросток, он вполне мог и по лестнице меня вознести. На руках. Где он, кстати? Я перевернулся. Да вот же, лежал на боку, подперев рукой голову, и смотрел задумчиво и серьёзно. Простыня почти не прикрывала обнажённое тело, но это нисколько его не смущало. Он красив, просто сумасшедше красив. Прядь волос свешивалась ему на глаза. Протянув руку, я заправил эту прядь Элио за ухо, а он успел потереться отросшей за ночь щетиной о моё запястье. — Когда ты проснулся тем утром, ты ненавидел меня. Только не говори, что опять жалеешь. — Нет, что ты, нет, — Элио вздохнул. — Сейчас я счастлив, как… просто до неприличия. Я даже боюсь этого счастья, если хочешь знать. Слишком оно… огромно, я его не заслужил. Последние слова он досказывал уже моему плечу, потому что я притянул его к себе. Хотелось бы знать, сколько зим должно хоронить меня под холодными сугробами, прежде чем выморозить память о том, как это правильно — быть цельным. — Скорее это я не заслужил. Я ведь всё помню, помню, как давил тебя в себе. Жить без души можно и вполне даже удобно, но сейчас мне больно, что я так мог. — Очень? — Так, как если бы половина моего лёгкого превратилась в кусок льда. Он поцеловал мою грудь прямо над сердцем и приник к ней щекой: — А так? — Так лучше, но… ведь это правда: я пытался отказаться от тебя. — Получилось? — Был бы я здесь… А ты… пытался? Вздох. Пауза. Короткий смешок. — Долгие годы, когда бы я ни думал о тебе, я вспоминал или Б., или наши последние дни в Риме. Я приезжал туда и… я же глаз не мог опустить без того, чтобы на брусчатке мне не почудилось твоё лицо. Всё напоминало, как здесь я наконец-то столкнулся с жизнью, предназначенной для меня, но которую мои слабые руки не сумели удержать… "Всем бы быть такими слабыми", — подумал я. — Я никогда не мог думать о тебе в Новой Англии, хотя между нами было не более пятидесяти миль, и продолжал представлять тебя застрявшим где-то в Италии, нереальным и призрачным. Такие попытки засчитываются? — А потом ты приехал ко мне… — А потом я приехал, и ты стал реальным. Таким… поразительно красивым, моложавым, и волосы такие же густые, и кожа всё такая же гладкая, как тогда. Боже, как же я хотел перецеловать все твои веснушки… Сердце моё так переполнилось любовью, что я начал всерьёз опасаться, как бы оно не лопнуло. На него следовало бы набить стальные обручи, как на бочку. — И ты меня сфотографировал. — Ещё до того, как подойти к тебе после лекции. Больше не хотел забывать. Я надеялся, что твоё лицо и лицо отца будут последним… ЭТОГО я слушать уже не мог. Я перекатил его на спину, покрывал поцелуями глаза, щёки, губы, волосы. — Хочу тебя, — бормотал я как помешанный, — хочу тебя, хочу тебя… Пройдёт лет сто-двести, и люди, как говорит Харри, полетят к звёздам, откроют новые миры, станут совершенней и мудрей. В это я поверить могу, но в то, что они будут счастливее, нет. ***** Нам действительно пришлось заново изучать друг друга, ведь жизнь не стояла на месте, как бы нам ни хотелось заставить её замереть. Призраки, населившие за долгие годы бассейн, сад, дом, теннисный корт, "границу рая", не торопились покидать обжитые места. Я не раз заставал Элио, устремлявшего задумчиво-ищущий взгляд на старую липу, на балкон, где ветер взвивал занавески, и при моём появлении он чуть вздрагивал и улыбался. Им явно овладевали какие-то воспоминания об отце, о синьоре, об Анчизе, может статься, обо мне или Вимини, и он не желал выпутываться банальными объяснениями. Я узнал, что Элио так и не избавился от привычки что-нибудь жевать в постели, и, как бы ни раздражали меня крошки в кровати, я укрощал это раздражение и со смехом вытряхивал из неё сначала Элио, а затем — крошки. Он излишне остро реагировал на некоторые мои замечания, и понадобилось какое-то время и парочка неприятных стычек, прежде чем я догадался, что ему не по нутру тон, каким я их делал. Годы преподавания и воспитание сыновей наложили свой отпечаток: я, сам того не сознавая, приобрёл привычку к менторству. Пришлось тщательнее следить за собой. Обнаружились вещи и посерьёзнее. Элио свойственно работать запоями, как некоторые запоями пьют, и в такой период его лучше не трогать. Обижайся — не обижайся, но он или досадливо бурчал что-то, или просто молчал, полностью тебя игнорируя, а строчки нотной тетради покрывались убористыми значками. Если у него творческий запой, он даже про еду и сон мог забыть, и опытным путём я выяснил, что в этом случае кормить его в постели — единственный способ заставить съесть хоть что-то. Кстати, Муза посещает его когда и где угодно; бывало, она даже вырывала его из моих объятий, или он вскакивал ночью, озадачивая ещё больше. Зато позже, когда приступ проходил, он (а с ним и я) летал без помощи крыльев, и мы могли не вылезать из постели сутками, будто на дворе опять лето восемьдесят третьего. Таких безумств, как тогда, мы уже не творили, но всегда о них помнили. Достаточно взгляда, которым мы обменяемся, лёжа в траве на берме, или туч, заволакивающих небо, чтобы толкнуть нас в объятия друг друга. Но страсть наша больше окрашена не в огненно-красные оттенки отчаяния, а в жемчужно-медовые — нежности и истомы. Мы поняли, что стали ревнивцами! Возраст ли тому причиной или горький опыт, не знаю. Раньше-то этого не было, и мы неосторожно упоминали в разговоре наши мимолётные интрижки. Хвала Всевышнему, у нас достало ума разобраться, почему после таких упоминаний наши отношения начинало лихорадить. Мы условились в дальнейшем не пускать этого змея в наш Эдем, оставить в прошлом тех, от кого чему-то научились, и взять оттуда только приобретённый опыт. Я, не желая лишний раз портить Элио настроение напоминаниями о моей семье, выходил, когда мне звонил кто-нибудь из домочадцев, чтобы поговорить по телефону. Разговоры не всегда бывали приятными, в особенности с родителями, и Элио научился с пониманием относиться к тому, что я раздражался, когда он задавал вопросы. Во всяком случае, я думал, что с пониманием. На Новый 2004 год случилась крупная размолвка; не исключаю, что, не остановись мы вовремя, наши отношения тогда же и закончились бы. Я намеревался провести конец года с родителями, женой и сыновьями, а к 31 декабря вернуться. Остановился в своём бостонском доме; будь я догадливее, предпочёл бы отель. И пока я там гостил, мне как снег на голову свалилась предстоящая помолвка Кайли, и она упросила меня задержаться. Единственной племяннице я отказать не мог. Я предупредил Элио, что приеду позже по семейным обстоятельствам, обойдясь без подробностей; я всё ещё не был уверен, что он воспринимает моих домашних без горечи или опаски. Позвонил ему на сотовый незадолго до отъезда из Штатов — он сбросил звонок. Я решил, что у Элио очередной творческий запой. “Ладно”, — подумал я и вторично набрал его номер из Лондона, где у меня была пересадка. Он опять сбросил. Я позвонил ещё раз, когда добрался до генуэзского аэропорта Христофора Колумба… и звонил, и звонил, пока уже не начал тревожиться. Он швырнул аппарат в стенку или в ванне утопил? Но самый большой сюрприз поджидал меня на вилле: Элио исчез. Просто поехал третьего дня утром куда-то и не вернулся. Мафалда и Манфреди встретили меня как Избавителя. — Вы связались с полицией? — первым делом спросил я. — Si, Signor Ulliva, конечно, — от волнения Мафалда мешала итальянские и английские слова. — Они обшарили весь Б. и все дороги к нему. Нашли на стоянке отеля его motocicletta, чёрный с серебряным крылом. У Элио есть машина, спорт-купе БМВ, и лёгкий мотоцикл, который он держит на вилле. Я сам поехал в комиссариат Б. и выяснил, что позавчера Элио почти весь день провёл в баре, а вечером зависал в клубе, сменившим “Le danzing”, где как раз вживую играла какая-то местная группа. И там, и там в один голос твердили: Элио здорово набрался. Куда он делся после клуба, никто не запомнил. Я начал подозревать, что, пожалуй, причастен к этому срыву, и хотел во что бы то ни стало разыскать Элио. Если бы он остался на ночь у какой-нибудь женщины, которую подцепил в клубе… предположение вызвало во мне вспышку ревности, но я предпочёл бы именно это. Он давно бы уже проспался, и кто-нибудь да видел бы его на следующий день в городе. Осознав, что Элио, скорее всего, нет в Б., я подумал о ближайшем городе Н. До него минут пятнадцать, если ехать быстро, и я ехал быстро. Так, что чуть не слетел в море, не удержав машину на извилистой трассе. Отвык я от итальянской манеры езды и от итальянских дорог — в Германии, как и в Америке, дороги куда прямее. Приехав в Н. уже к вечеру, я медленно пробирался по узким улочкам и озирался по сторонам в поисках какой-нибудь подсказки. Поняв, что так я или в стену врежусь, или кого-нибудь покалечу, я оставил автомобиль на одной из центральных улиц и дальше пошёл пешком. Было уже темно, украшенные к Рождеству витрины магазинчиков сияли всеми цветами радуги, отовсюду доносился гомон голосов, из репродуктора, установленного на здании церкви, лилась органная музыка. Я заглянул туда, уж не знаю, зачем, просто на всякий случай. Служба кончилась, и скамьи опустели, но я всё-таки обыскал все уголки. Пусто. Решив, что мне нужен не храм Божий, а храм Диониса, я принялся обходить бары. Искомое нашлось в пятом. Это был даже не бар, а скорее клуб: музыкальные инструменты на сцене, микшерный пульт и цветомузыкальные примочки. Элио сидел с компанией каких-то неформалов, меланхолично наигрывая на гитаре Creadance Clearwater (завидев меня, перешёл на “Money” Pink Floyd), и вид его был таков, что комиссариат вполне мог бы заинтересоваться им самим как возможным клиентом. Моё появление никакой радости не вызвало. Он злобно глянул на меня сквозь свешивавшиеся на глаза нечёсаные тёмные пряди, что-то прошипел, и я разобрал слова “предатель”, “явился” и “ну тебя на…”. Поскольку разговаривать с пьяным — я искренне надеялся, что виной состоянию Элио неумеренные возлияния, а не наркотики, — бесполезно, я применил силу. Физическую в основном. Не будь он так пьян, мне это обошлось бы недёшево: Элио не слабее меня, да ещё вмешались эти музыканты, как выяснилось, именно из той самой группы. Они запросто получили парня, игравшего на гитаре и клавишных, как сам Аполлон, и, естественно, имели свои возражения по поводу насильственно прерванного сотрудничества. Но с ними-то хоть можно было разговаривать! Когда я втолковал, что Элио примкнул к ним исключительно под влиянием стечения тяжёлых жизненных обстоятельств, они согласились, что это ненадолго. — А жаль! — выразил общее разочарование один, самый встрёпанный. — Твой друг классный. Половины рифов, что он нам показал, я вообще не слышал. Я не довёз бы Элио до дому благополучно, поэтому занялся вытрезвлением немедленно. Какими только навыками не овладеешь, имея дело с двумя сыновьями-подростками! Признаюсь, избранные мной методы изысканностью не отличались, но цели я достиг и дотащил его после процедур до машины, где он и уснул. Ни Мафалда, ни Манфреди не ложились, пока я носился чёрт-те где, и помогли мне втащить Элио в душ, а потом уложить в постель без всяких там охов и ахов, что примечательно. Мудрая она женщина, Мафалда. А вот я к следующему утру накрутил себя так, что ни о какой мудрости и речи быть не могло. Спал я отвратительно. Ранним утром — ещё не рассвело — услышал, как со скрипом распахнулось французское окно. Натянув брюки и накинув первую попавшуюся рубашку, я выскочил на балкон. Элио курил. Из одежды на нём были только джинсы и какой-то старый джемпер с растянутым воротом. Он явно мучился похмельем, судя по тому, как подрагивали его пальцы. Глаза его нехорошо блестели. — Быстро в дом, — резко скомандовал я — не хватало ещё, чтобы он из-за меня простудился. — Не следовало тебе… Элио вспыхнул как спичка, тут же позабыв про похмелье, и через минуту на балконе гремел и бушевал расчудесный скандал. — Какого хрена ты вмешиваешься в мою жизнь?! — кричал он. — А почему бы не поинтересоваться для разнообразия, чего хочу я?! Его понесло. Он орал вдохновенно, и его голос то скатывался до инфразвука, то граничил с ультразвуком, а на щеках проступили неровные пятна румянца. И какое я имел право мешать ему проводить время, с кем хочется, раз у самого рыльце в пушку, и чтоб я катился обратно к жене под тёплый бок, и кто я есть такой в этой жизни — кое о чём я и сам не догадывался — и предложение пойти наконец по известному адресу и не мучить ни его, ни себя. Каюсь, мне чертовски хотелось хлопнуть дверью и последовать этому совету, но я сдержался. — Ты хотел напиться? — вместо этого саркастически осведомился я. — Стоило подождать, у меня есть повод, надрались бы вместе! Включать мозги надо хоть иногда, а ты вместо этого навоображал себе невесть что! — А что я должен был думать, что?! — выкрикнул мне в лицо Элио. — Ты ничего не объяснил, но я слышал радость в твоём голосе. Ты был доволен, что задерживаешься! И радостные женские голоса рядом я тоже слышал! Если бы что-то случилось плохое, вы бы так не веселились! Я уж и не знал, плакать мне или смеяться: вот такой он, оказывается, мой Элио — сильный и одновременно хрупкий, как хрустальный шар. Я никогда не видел его таким, как в ту минуту, и был прямо-таки очарован. Конечно, свойственная ему в юности чувствительность неизбежно должна была сдаться под влиянием жизненных уроков, должна была облечься упругой защитной коркой, но несомненно и то, что остались два-три места, где сквозь эту корку можно проникнуть вглубь и коснуться чувствительной точки, таящейся в самой сердцевине. Опыт любовных скандалов я так и не приобрёл, потому что в моём кругу не скандалят — или шипят как змеи, или звонят в полицию. Но всё когда-нибудь происходит впервые… — У меня племянница замуж выходит! — в ответ рявкнул я. — По собственному выбору, чёрт тебя возьми! Ну да, где тебе понять? Тебя же никогда не выпихивали на эту арену, как гладиатора! — Откуда я мог об этом знать, а ну скажи? Может, я телепат, или у меня третий глаз открылся, а я и не заметил? — он метнулся мимо меня в комнату к зеркалу. — Сейчас посмотрим… Я перехватил его на полдороге и встряхнул: — Прекрати истерику! Ты ведёшь себя, как ребёнок! — А ты — как отец, разочарованный поведением сына! — Сейчас увидишь, какой я тебе отец! — я дёрнул его на себя и впился в губы так, словно обзавёлся альтернативной дыхательной системой и больше не нуждался в лёгких. Элио приглушённо охнул, и в следующий момент его язык уже хозяйничал у меня во рту, а в моё бедро вжималось нечто твёрдое. Толчок — и мы влетели в комнату, споткнулись о порожек и, не выпуская друг друга, повалились на пол, едва не шарахнувшись головами о раму кровати. Ничего, для первого раза ковёр тоже подошёл. Вставать было ещё рано. Мы лежали поперёк постели, и я смотрел на дремавшего рядом Элио. Он мечтательно улыбался, грудь его мерно поднималась и опускалась, волосы разметались по простыне, лоб разгладился. Я размышлял о том, что же ему снилось, куда устремлялись его мечты. Видел ли он наш общий дом, когда-нибудь потом, наслаждался ли морем или нежился в лучах солнца? Вообще-то он прав: хватит уходить в другую комнату, если кто-нибудь звонит мне на сотовый, — ничего хорошего из этих недомолвок всё равно не вышло. И хватит делать тайну из моей семьи. Это не значит, разумеется, что нужно устраивать совместный визит в Бостон, но заочно, так сказать, познакомить Элио с ней надо. И прояснить попутно ещё кое-что. — Я не знал, что ты разбираешься в рок-музыке, — сказал я за завтраком. — Тот парень говорил о гитарных рифах. — Было такое, увлекался, — ответил Элио, намазывая шоколадную пасту на кусочек тоста. — Обработки для одной группы делал, одно время даже играл у них на соло. Шрам у меня от того же, я про гитару, — он провёл пальцем по подбородку, заодно отвечая и на мой второй невысказанный вопрос. — Струну перетянул, слетела. — Сколько ещё интересного я про тебя не знаю? — Ты знаешь главное, — он наклонился над столом. — Ты знаешь такие места на моём теле, касаясь которых, ты превращаешь меня в покорного раба. Я накрыл его руку своей, но не желал вестись на эту уловку и сворачивать с пути объяснений. — Ты, Элио, — диагноз. В следующий раз, прежде чем воображать всякие ужасы, просто спроси меня. — А ты, Оливер, — образ жизни. В следующий раз просто заранее скажи всё как есть. Лады? — Лады. Мы вышли в патио покурить. Зимний воздух был прозрачен и неподвижен, а небо дальше от нас, чем летом, когда оно, казалось, спускалось и нежило нас в объятиях. Новый год уже наступил, но каникулы продолжались. Мы использовали это время, чтобы всласть наговориться, напитаться друг другом на будущее. В течение учебного года мы виделись, разумеется, но не так уж часто и не так уж долго, как бы нам того хотелось. И теперь проводили вечера у камина, читали, Элио каждый день играл мне; он вообще ни дня не мог прожить без рояля или гитары. Мне переслали из Штатов альбом деда, и я рассказывал Элио о своей семье: о бабушке и её медальоне с девизом “Никто не посадит меня в клетку”, о деде, о родителях, о прочих родственниках, а больше всего о Харри и Джоше — я предчувствовал, что уж с ними-то Элио обязательно когда-нибудь встретится. — Мне почему-то кажется, что твой дед понял бы тогда, — сказал Элио. — Судя по твоим рассказам, он тебя всегда поддерживал. И это завещание… — Теперь уже не спросишь. Если бы я просто заявил: мол, хочу жениться на той, на ком хочу, он бы меня поддержал. Но представить, что он благосклонно отнёсся бы к… тебе, я не могу, — я вздохнул. — Уверен, о тебе он ничего не знал, просто видел, что у меня с женой всё не так. Он-то мог отличить тяжёлую мозаичную псевдокитайскую вазу от небольшой чаши, отлитой из чистого золота. — А твои сыновья? Ты скажешь им о нас? — Если ты хочешь. Элио думал, смотря на огонь, и жёлто-оранжево-красные отблески превращали его глаза в расплавленное золото. — Расскажешь, если иначе будет нельзя. Не знаю, поняли бы мы в их возрасте, коснись дело наших родителей. Хотя времена меняются… То, что двадцать лет назад казалось дикостью, уже не вызывает удивления. — Но всё ещё вызывает желание отстраниться. Постепенно равновесие восстановилось уже на новом уровне. Мы оба сделали выводы из этой размолвки, и в наших отношениях стало больше… не искренности, нет — мы и так не врали друг другу — открытости и меньше недомолвок. Когда я приезжал в Штаты, то жил у Элио, и туманными ночами нас будил звук далекой сирены Кейп-Кода. Элио говорил, что за много лет он стал для него чем-то вроде стука молотка Анчизе или шума его пилы, чем-то, что давало ему чувство покоя и гармонии с миром. Оттуда я ездил навестить родителей и семью, при необходимости ночуя в доме деда. Он просторнее нашего, и я даже предоставил его для свадьбы племянницы в августе, о чём честно рассказал Элио. Он пожал плечами: — Достаточно твоего слова. Мне не нужна правда ради правды. А незадолго до следующего Рождества мне позвонил Джош. Окончив весной старшую школу, он взял паузу и уже несколько месяцев ездил по Европе с альбомом для набросков, карандашами, ноутом и желанием лично познакомиться с архитектурой Старого Света и его учебными заведениями. Он списался по Интернету с несколькими архитектурными бюро Мюнхена и Дельфта, поработал у них и тем самым обеспечивал себя во время этого образовательного тура. Теперь же он нацеливался на Италию и попутно предлагал встретить Рождество вместе. Я несколько растерялся. Лето и рождественские каникулы мы неизменно и с большой охотой проводили на вилле. Так собирались поступить и в этот раз, и я не знал, как воспримет Элио присутствие там моего сына. Но мой возлюбленный опять меня удивил: — Конечно, пусть приезжает. Я замялся, и чуткий Элио понял причину этой заминки: — Я переберусь в бывшую спальню родителей на первом этаже, а Джошу отдам свою. Полагаю, ты не очень-то хочешь ставить его в известность о некоторых аспектах наших отношений. Я действительно не хотел. Общаясь многие годы со студентами, я, конечно, не мог не заметить, что молодые люди от восемнадцати и старше обладают тремя качествами, которых у себя в их возрасте я обнаружить не мог бы: во-первых, они очень быстро соображают, как хороший компьютер; во-вторых, феноменально эмпатичны и потому больше склонны к взаимопониманию; в-третьих, они куда свободнее, чем был я. Тем не менее, я улыбнулся, представив, как говорю сыну: “Помнишь этот дом? Мы останавливались тут, когда тебе было восемь. А знаешь, почему мы тогда приезжали? Потому, что когда его теперешний хозяин был даже моложе тебя, я гостил здесь несколько недель, и у нас был роман. Каждую ночь он пробирался ко мне в комнату, и мы трахались как одержимые. Так что пожми ему руку и веди себя хорошо”. — Пока нет. Ты не обиделся? — Всё в порядке, Оливер, правда, всё. Пару ночей перетерплю. Но не дольше! Я его хорошо понимал. Мы и так в течение семестра жили преимущественно в разных местах и с нетерпением ждали возможности делить, наконец, постель, даже если уставали к вечеру так, что до утра ничего этакого в ней не происходило. Два дня, проведённые Джошем у нас, протекли незаметно. С Элио он быстро нашёл общий язык, и вечером они уже рылись в журналах в кабинете профессора, перебрасываясь мудрёными фразочками. Потом Элио наводил какие-то справки, пользуясь старыми телефонными книжками. Результат мне сообщили на следующий день. — Я успеваю на четырёхмесячные курсы итальянского при Миланском техническом университете, — сказал Джош. — Параллельно буду работать в архитектурном бюро, мистер Перлман его присоветовал. Если моё портфолио устроит приёмную комиссию, возможно, в этом университете я и буду потом учиться. Можно, разумеется, проходить обучение на английском, но я хочу знать язык. Джош держался безупречно — невозмутимо и по-деловому, но я хорошо знал сына. Он не задал ни одного вопроса, который на его месте задал бы любой. Такая незаинтересованность свойственна больше Харри; в Джоше она указывала на то, что мозг его усиленно работает, раскладывая по полочкам новую информацию. Я подумал о какой-нибудь ловушке, однако в тот раз он не проронил ни слова. ***** Элио нелегко пришлось весь нынешний год. Я видел, что с ним творится: бессонница, потеря веса, дрожание рук, глаза, устремлённые куда-то внутрь себя. Объективно говоря, он смотрелся моим старшим братом. Фурии, полонившие мозг больной матери, избрали его своей мишенью, и какое-то время я опасался, что его творческие запои перейдут в настоящие, но бросить работу не мог. Весной синьора скончалась; возможно, эта семейная трагедия в конце концов принесла благо всем. В начале июня я увёз Элио путешествовать по Азии. Мы возвратились в июле. Перемена обстановки помогла: Элио посвежел, воспрянул духом и словно сбросил лет десять. И в июле же нас навестил Джош. Прибыл неожиданно, как раз когда Элио уехал на три дня по работе. В прошлый раз сын приезжал зимой, и теперь я, наконец, мог показать ему Б., пройтись с ним по набережной. Мы спустились привычной тропинкой к пляжу, купались и даже взобрались на скалу, до которой я и Элио доплыли утром после первой нашей ночи. — А вот тут ты сидел, когда мы приезжали с Харри, — позже задумчиво произнёс Джош, указывая на наше с Вимини место на камнях. Действительно, так и было: я загорал там, присматривая за плескавшимися на мелководье детьми. — Понимаю, почему ты так часто сюда приезжаешь. Здесь очень красиво, и дом такой приятный… Я слышал, как утром он на хорошем итальянском — с цветистыми оборотами — напрашивался помочь Мафалде приготовить аньолотти с начинкой из телячьей рульки, и то, что она позволила ему раскатывать тесто, можно считать успехом: она редко кого допускала на кухню. Я вдруг заподозрил, что это не просто визит вежливости или желание повидаться со мной, а что сын что-то задумал. Тем не менее я сумел сдержать готовый сорваться с языка вопрос и продолжал подменять хозяина, но всё-таки был захвачен врасплох, когда вечером после ужина расположился на диване с книжкой, а сын безо всяких предисловий спросил: — Не хочешь рассказать мне правду? Я насторожился: — Какую именно правду ты желаешь услышать? Джош присел на другой конец дивана, не сводя с меня глаз: — Ту, что ты и мистер Перлман, Элио, пара. "Вот оно". — Ну, допустим, — медленно проговорил я и отложил "Даму с камелиями". — Тебя это оскорбляет? Шокирует? — Мне двадцать, папа, а не двенадцать. Но не кажется ли тебе, что ты мог бы сам мне сообщить? Кстати, Харри тоже. Ему восемнадцать, и он имеет право знать. Рано или поздно кто-нибудь догадается, как догадался я. Неприятно узнавать подобное о собственном отце от посторонних. Я встал: — И давно ты догадался? — Довольно-таки давно. Он принёс свой рюкзак, порылся в нём и выудил откуда-то из глубин альбом для набросков, с которым не расставался, а оттуда — несколько сложенных пополам листов бумаги и протянул мне. Я развернул их и узнал в тот же миг. Ксерокопии пяти писем Элио, кроме последнего, которые хранились в домашнем личном сейфе среди толстой пачки писем Вимини. — Помнишь, ты просил меня достать из сейфа семейный альбом деда? Действительно, после блистательного скандала из-за помолвки Кайли я сказал Джошу код от сейфа и просил прислать альбом мне. Я бы лучше попросил Харри, но он тогда уезжал к друзьям. — И ты читал письма? Этого я тебя не просил! — Сам виноват, конспиратор хренов, — спокойно парировал Джош. — Ты плохо завязал ленточку и вдобавок положил альбом под письма. Когда я вытаскивал его, вся пачка вывалилась прямо мне под ноги и рассыпалась. Я увидел письма от женщины и подумал, что это и есть твоя любовница. Ну, к которой ты ушёл от нас с матерью. Я знал, что за твоим отъездом в Европу что-то кроется, — продолжал он, а я тем временем проглядывал письма, которые и без того помнил наизусть. — Ты ничего не объяснил, мама посылала меня за ответом к тебе, дедушка с бабушкой переглядывались или отмалчивались. Извини, пришлось разузнавать самому. — И что ты разузнал? — Я проглядел несколько писем этой… Вимини, так? Перед моим мысленным взором встала смеющаяся Вимини, протягивающая мне руки, чтобы я помог ей спуститься с большого камня. — Она жила здесь, совсем неподалёку. Она давно умерла. — Да? Не знал, прости… — Разумеется, не знал. Не могла же она прислать мне извещение о собственной смерти. Дальше? — Почерк на конвертах был женский, но письма писала даже не девушка, а девочка. Ты же не педофил? — Джош саркастически поднял бровь. "Ни один родитель, у которого есть взрослые дети, не сможет долго витать в облаках", — подумал я. — А дальше, собирая письма, я обнаружил одно, написанное мужчиной. Я ещё подумал: почему оно тут, если вся твоя деловая переписка в секретере? Прочёл и сразу понял, что этот парень был влюблён в тебя по уши. Я хорошо помнил, что мы договорились писать с осмотрительностью и всегда придерживались этого правила. Моё имя как подпись в его письме, его имя — в моём — вот и все намёки на нашу связь, что мы себе позволяли. — Где он про это написал? Джош мученически закатил глаза: — Пап, да он писал об этом каждым словом в каждой строчке. И ты хранил эти письма запертыми в сейфе, а он подписывался твоим именем. — Ты и это понял? — Конечно. Разве ты не заподозрил бы истину? Я отвернулся. Призрак безоглядного счастья, какое бывает только в ранней молодости, подошёл ко мне и ласково коснулся щеки. Сейчас я тоже счастлив, но по-другому — вопреки, а не благодаря. — Когда я был тут на Рождество, мне хватило десяти минут наблюдения за вами, чтобы сообразить, кто их писал, и почему ты от нас ушёл. — И ты молчал шесть месяцев? — Твоё молчание длилось дольше, — справедливо заметил Джош. — Ты кому-нибудь говорил? Он помотал головой: — Ни намёком, ни единой живой душе, даже Харри. Честно. — Хорошо, — сдался я. — Звони Харри, пусть прилетает в гости. Это история долгая, а я не желаю пересказывать её два раза. А сам вспомнил про это письмо, написанное для Элио два года назад. Оно так и лежало в том же конверте, только теперь в депозитарии местного банка вместе с некоторыми документами. Элио возвратился на другой день. Я перехватил его в Б. и рассказал, что настал “момент истины”, протянув в заключение моё письмо. — Я написал вот это для тебя, а получается так, что для них. Здесь слишком много личного, чтобы не спрашивать твоего разрешения. При виде довольно толстой пачки листов брови Элио взлетели. — Поехали на наше место, — “нашим местом” мы называли берму, где впервые любовь заговорила властно, от сердца к сердцу. — На лету я это точно не осилю. Мы устроились в тени сосен, на мягкой траве. Я успел выспаться, прежде чем Элио тронул меня за плечо. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. — Почему ты не сказал, что у тебя сердце не в порядке? Вот уж сюрприз так сюрприз. Оказалось, есть что-то, о чём я не успел поведать Элио за два года. — Не хотел, чтобы ты думал, будто я приехал к тебе умирать, — откровенно ответил я. — К тому же я прошёл курс лечения, и уже больше полугода моя кардиограмма в норме. Счастье отлично лечит. — Ну ты всё-таки не кури столько, — пробормотал обезоруженный Элио. — Я и так сократил количество сигарет. А в целом что скажешь? Давать им или нет? Элио не спеша перебирал листы: — Я понимаю твоё решение, так действительно будет проще. Ты написал прекрасно, я даже часть из этого не помню. — Ты можешь рассказать свою историю нашего романа, — предложил я, — для меня. Но ты ничего не хочешь отсюда вычеркнуть? Или одно твоё слово… — я достал из кармана зажигалку, — и это обратится в пепел. Я просто скажу, что любил тебя и люблю. Элио ещё раз проглядел письмо, потом потянулся ко мне и поцеловал — долго и томно, как умел он один. — Для меня этого было, как ты помнишь, достаточно, — он навалился и прижал меня всем телом к земле. Это была приятная тяжесть. — Но ты будешь говорить об их матери, даже если имени её ни разу не произнесёшь, — он коснулся губами моих закрытых век. — Для того, у кого нет опыта, любовь — только слово, без её славы и без её горечи. Если ты хочешь понимания, они должны знать, — он отложил листы. — Иди ко мне, Элио. Интересно, почему я считал, что когда мне будет сорок семь, а ему — сорок, мы будем слишком старыми, чтобы о чём-либо беспокоиться? Мне сорок шесть, ему — тридцать девять, но мне начинает казаться, что “беспокоиться” я буду до последнего вздоха. На другой день появление Харри в дверях гостиной вызвало маленький шок: Мафалда, явившаяся сказать, что обед запаздывает на семь минут, и ставшая с годами несколько подслеповатой, перекрестилась, а Элио резко выпрямился и даже привстал со стула. Кажется, я недооценивал степень сходства с повзрослевшим сыном. Когда-то мы говорили о романе Томаса Харди "Любимая" — о мужчине, любившем женщину. Они расстались, она умерла через несколько лет. Он приехал к ней и встретил её дочь, которую и полюбил. — Я бы не хотел, чтобы один из моих сыновей оказался в твоей постели, — сказал тогда я. Уж не запрограммировал ли я будущее ненароком? Хотя, насколько я знал, ни Харри, ни Джош моих пристрастий не разделяли. Я старался быть мальчикам не только строгим отцом — это необходимо, с какой стороны ни посмотреть, — но и другом. — Я обещал рассказать, — обратился я к Джошу, усилием воли подавив ревнивое чувство, — но предпочёл написать. Джош на правах старшего забрал конверт и кивнул брату следовать за ним. Мы вышли в патио и следили оттуда, как они бежали вниз по тропинке к морю, перемахнув через калитку, вместо того чтобы её открыть. — Испорченные мальчишки, — поддразнил Элио, — все в тебя. Я смог лишь взглянуть в ответ. — Боишься? — он придвинулся ко мне. Глупо отрицать: я в самом деле боялся. Странно. Я мог бы поведать нашу историю кому угодно, если б не опасался, что это отразится на родителях и жене, но с тревогой ожидал суждения самых близких. Элио положил ладонь на мою руку, безвольно лежавшую на балюстраде. Мы постояли, наблюдая, как парни устраиваются на камнях, а потом читают, передавая листы друг другу. — Они поймут. Пойдём, сегодня лазанья. Пока кухней в этом доме заведует Мафалда, на столе никогда не появится ни лазанья из супермаркета, ни такая жутчайшая профанация, как кофе по-американски. Вернувшиеся спустя продолжительное время Джош и Харри застали нас в гостиной: Элио — за роялем, меня — в кресле неподалёку. При их появлении мы оба поднялись. Джош не сказал ничего, просто подошёл к Элио и протянул ему руку. А Харри отдал письмо мне и произнёс загадочное: — Если люди создают чистилища, то им в них и жить. Твоё ничем не хуже других. Фраза показалась мне смутно знакомой. — Кто это сказал? — Один человек, вернее, наполовину человек. "Ясно, опять какая-то фантастика", — подумал я. — Можно спросить? — продолжал Харри. — Ты думаешь разводиться? В его голосе звучало осторожное опасение, и мне казалось, я уловил подтекст: с прошлого года в штатах Массачусетс, Нью-Джерси и Мэн официально разрешены однополые браки. Мы уже обсуждали это с Элио, но оба решили, что и впредь будем свидетельствовать нашу связь так же, как ранее исповедовали нашу веру и носили цепочки со звёздами Давида — не скрывая, но пряча. — Нет. — Почему? — Потому что вернуть данное слово может лишь тот, кому я его дал. К тому же я не хочу преуменьшать свою вину. "Потому что трус коверкает не только свою жизнь, чужую тоже". — Пап, что ты, в самом деле! — воскликнул Харри. — Если за тобой была какая-то вина, срок за неё ты отбыл полностью. Но всё равно… Спасибо. Любить своих детей естественно, но в сто, да что там — в тысячу раз приятнее сознавать, что их есть за что уважать. Уважение не дарится так легко, как родительская любовь. Я внезапно перехватил взгляд Элио, каким он смотрел на Харри. Я ещё не забыл свой приступ ревности, но сейчас понял: в этом взгляде нет и толики тех эмоций, которыми он постоянно одаривал меня. Ни страстной нежности — утром, ни восхищения и дружеского участия — за работой, ни желания — ночью, ни одного из десятка других искренних, настоящих чувств, которые я ощущал на себе, а лишь тёплое сияние благодарности. По давней преподавательской привычке не оставлять ничего непрояснённым я озаботился поиском ответа на вопрос: кому же принадлежала процитированная Харри фраза про чистилище? Выяснить это оказалось довольно просто; это шоу мы с ним давно смотрели по кабельному. Так сказал получеловек, многие и многие годы тративший на войну с собственной эмоциональностью. Он стыдился простых человеческих чувств, считал их недостатком, и ему понадобилось пройти через смерть и воскрешение, чтобы, наконец, принять себя таким, каким он был. И я мысленно согласился с сыном: моё чистилище ничем не хуже. На следующий день сыновья попросили показать им берму Моне. Мы отвели их туда и по улыбкам, по тому, как они понижали голоса, обмениваясь восхищёнными восклицаниями, видели, что красота этого места завладела и ими. Харри, влюблённому в космос, пришлась бы по вкусу полночная берма, когда линия обрыва теряется во мраке, и кажется, что стоишь на пороге неба, а до звёзд рукой подать. И я обещал себе, что позже обязательно покажу ему это. ***** Что ещё добавить? Сейчас поздний август 2005-го. Я живу и работаю на два континента, место работы Элио — вообще весь мир. Харри принят в университет Джона Хопкинса, Джош будет учиться в Милане, как и собирался. Все мы — я, Элио, Джош, Харри — идём своей дорогой, всем нам светят свои звёзды. У Харри они высоко в небе, в неоткрытой стране, у Джоша — крепко держатся за землю, у Элио — как всё, что имеет "ту форму, что формы не имеет", парят где-то между небом и землёй. А мои — редкого зелёного цвета и вспыхивают в светло-ореховых глазах. И пока я могу читать в этих глазах истину, они будут мне светить. Как я мог хоть на секунду допустить, что кто-нибудь сможет заменить мне Элио?! Если бы не он, я так никогда и не узнал бы, каково оно — чувствовать, будто вся красота и гармония мира, всё, что движет Солнце и светила, заключено в одном человеке, так вот, если бы он мне не показал когда-то, что так бывает, я и умер бы, не узнав, что такое жить по-настоящему, не понял бы, что иногда “позже” просто обязано уступать место “сейчас”. Без виллы, без бермы, без всего этого рая ни он, ни я обойтись не можем, как Антей не мог обойтись без матери-Земли. Поэтому этот месяц мы провели здесь, преимущественно предоставленные сами себе. Нас навещали соседи и коллеги, мы много спорили, однако нас так же не утомляет общество друг друга, как не утомляет биение собственного сердца. Мы есть друг у друга, и этим всё сказано. Я Элио не клетка, он мне не судья. Наша дружба созрела и научилась обходиться без покровительства, а любовь — без ненужной суеты и взаимных претензий. Однако у моей судьбы в рукаве припрятано ещё немало джокеров. Ещё год — и истечёт мой трёхлетний контракт с Гейдельбергским университетом. Может быть, я его продлю — мне там нравится, может быть, переберусь, скажем, в Оксфорд. Но уже сейчас Элио твёрдо намерен, как он выразился, не оставлять меня одного, поэтому предложил жить вместе. Сказать, что я удивился, значит не сказать ничего. Позади два года, но не преждевременно ли он заговорил об этом? — Мне, по сути, всё равно, где жить, а ты начнёшь много курить, если за тобой не присматривать, — пояснил он в своё оправдание. Ещё того хуже! Я горько пожалел, что не вымарал из текста рукописи всё, относящееся к проблемам медицинского характера. Мне вовсе не хотелось, чтобы ко мне относились как к больному (или к тому, кто вот-вот заболеет), и тем более не желал по этой причине приковывать к себе Элио. — Мне не нужен присмотр. — Даже ночью? — Элио эротично понизил голос. — А вдруг кошмары? Он дразнил меня, но по глазам я видел: всё очень серьёзно, и не принял его шутливый тон. — Пойми ты, я не хочу стеснять твою свободу. Элио фыркнул: — И кто теперь наивняк? Настоящая свобода приходит с тем, кого любишь. Ведь только рядом с ним можно быть самим собой. Телефон и почта всего лишь pis-aller*. "И возразить-то нечего", — подумал я, но всё-таки сказал: — Ты хорошенько подумай. Если хочешь, дам слово, что больше, чем сейчас, курить не буду. К этой теме мы не возвращались целый день, и я уж было решил, что Элио действительно передумал. Но мой возлюбленный неожиданно обвёл меня вокруг пальца: он просто искал поддержки у моих же детей! Вот чего я совсем не предвидел. После совместных уговоров этой троицы даже моя с таким трудом отвоёванная независимость пошла трещинами. На самом деле мысль, что кто-то хочет о тебе заботиться, очень непривычна, однако, надеюсь, в будущем она не окажется столь же невыносимой. Посмотрим. Конечно, квартирой обойтись уже не выйдет, придётся снимать или покупать дом. У Элио целая музыкальная студия в подвале дома в Плимуте, рояль, синтезатор и куча специализированных программ здесь, и, кроме того, в зимнем родительском доме тоже собрано кое-что по этой части. Возможно, я продам дом деда. Если я правильно понял завещание, это наследство — не фетиш, а материальный гарант моей свободы. И вот какой парадокс: в мою жизнь потихоньку возвращается дух Рождества. Мне есть теперь на что надеяться, мне есть чего — и кого — желать, во что верить. Небеса одарили меня так, как мне и не снилось. А чем Небеса одарили Элио, надо спрашивать его самого. Но мне кажется, я знаю. Нынешним летом мы не раз сидели, как и раньше, у "границы рая", работая или читая, но я ни разу не заметил, чтобы он поднимал задумчивый вопросительный взгляд к нашему балкону. Такой, знаете, взгляд, будто он ждёт, что вот-вот кто-то невидимый выглянет из окна. Ни разу. Примечание: * Рis-aller (фр.) — меньшее зло.

КОНЕЦ