Филин и роза

      Все шло не так с самого начала. Это стоило понять сразу, но ни один из них не желал признаваться в этом ни себе, ни партнеру. Это оказалось бы слишком шокирующим, если бы оказалось озвучено вслух. Но ситуация стала настолько тягостной, что нужно было как-то ее уже разрешить. — Не успел я его направо перекинуть, — в ядовитой, нарочито саркастичной реплике Филина было столько неприкрытой тоски, что будь она аномалией — Зону со всеми ее монстрами смело бы за считанные минуты. — А ты после… того… той… неприятности… не пробовал? — замялся Ромка, тщетно продолжая попытки возбудить несчастного Марка, тело, которого решило устроить очередной бунт и никак не отзывалось на прежде любимые им ласки. — Что? — нахмурился тот. — Ну, сделать себе приятно, — пролепетал совершенно смутившийся Муфта. — У меня сейчас чуток иные представления о том, как сделать себе приятно, — скривился Филин. — Например, нажраться до отвала. Или сходить в сортир, не падая с унитаза, или одеться без посторонней помощи… продолжать? Ромка не ответил. Сам-то он давно уже изнывал от неутоленного желания, но не хотел оказаться эгоистом, воспользовавшись той частью тела Марка, которой совершенно не принципиально было возбуждение ее хозяина. Да и чем тогда он будет отличаться от насильников? — Вот только жалеть и скорбеть не надо, — процедил Филин, глядя на Ромкино печальное лицо. — Не могу, и хер с ним, с хером. Улетел в аномалию хер. Нечего кукситься. — А может не в аномалии дело? — неуверенно предположил Муфта. — А в чем же еще? Ромка сжал зубы, совершенно не желая произносить вслух свою догадку. Филин, полулежавший спиной у него на груди, обернулся, и лицо его презрительно скривилось. — Ты серьезно, Муфтыч? Думаешь, я из-за Мухи и его пидоротряда? Ахахах! — он захохотал противным даже для него самого смехом. — Ой, не могу! Дедушка Фрейд нашел у меня психологическую травму. — Это не смешно, — надулся Ромка. — Смешно, — отрезал Марк, — именно смешно, потому что большей глупости и придумать нельзя! Я — сталкер. У меня нет психики. Если бы она у меня была, я бы давно уже обретался в дурдоме. Зона трахает нас двадцать четыре часа в сутки! Уж, прости, мой драгоценный, но Муха, жужжащая в заднице — невеликая печаль. Мне, представь себе, дробовик жальче — сколько лет верой и правдой мне служил. — Бравада, пустая, не имеющая смысла, — отстраненно проговорил Муфта, отодвигаясь и спуская ноги с кровати. — Иногда я думаю, а тот ли человек вернулся. Или аномалия забрала Филина, отдав вместо него некое физическое выражение самой себя. С ее эмоциями и мыслями. Ты утверждаешь, что видишь в зеркале урода. Выходит, наедине с собой Зоне ни к чему притворяться. Он хотел, чтобы последняя фраза прозвучала легко, шутливо, но, увидев, как смертельная бледность залила лицо Марка, понял, что добился лишь обратного. — Черт! — выругался Муфта, хватая себя за волосы. — Вот ведь сбрехнул. Глаза Филина, обращенные к нему, были пусты и холодны. Сердце Ромки больно сжалось, он снова сел и хотел обнять Филина, но тот отвел его руку. — Зачем? — бесцветным голосом спросил Филин. — Зачем ты продолжаешь приходить, если сомневаешься, что я — это я? Зачем ты сейчас лег со мной в постель? Зачем это все, если ты не можешь узнать меня? — Ну, прости, я не хотел тебя обидеть. — Нет, ты просто сказал то, о чем, так или иначе, задумывался. Это честно. Было бы гораздо хуже, если бы ты продолжал жить в «деликатном» молчании. — И что теперь это меняет? — устало спросил Муфта. — Все удивляются, как я вас с братьями различаю, — Филин сполз с кровати и проковылял к Муфте. — Но это просто. Я не стараюсь различать, потому что я вижу, что вы разные. И, как ты понимаешь, не глазами вижу. — Я понял, — Муфта отвел глаза. Затем наклонился и подобрал рубашку, начал одеваться. Филин в молчании проводил его в прихожую. — Грустно, — Ромка зашнуровал ботинок. — Обидели друг друга, ни за что ни про что… Он встал и силой привлек к себе Филина. — Завтра вахта начинается. Вернусь, и разберемся со всем. И с обидами и с проблемами. Сейчас просто надо переварить это все. Ты только не предпринимай ничего без меня. Ладно? Всего две недели, и я приду, и разгребем все это дерьмо. Пока, командир. Филин покорно принял «отеческий» чмок в темечко. Захлопнулась входная дверь. Он остался один в компании тишины. Своего самого страшного врага.       Раньше было проще. Тишина поселилась в его доме с отъездом родителей. Она была рядом. Ненавязчивая, очевидная, спокойная. Они старались не замечать друг друга — Филин тишину, тишина — Филина. Они просто жили рядом, как давно привыкшие друг к другу супруги. Когда приходил Муфта, тишина обижалась, ревниво поджимала невидимые губы и уходила в соседнюю комнату, не в силах слушать стоны и крики неверного «супруга».       После возвращения из городской больницы, единственный действующий корпус которой был переоборудован в специализированный госпиталь, Филина встретила совершенно другая тишина. Мрачная, гнетущая и невыносимо громкая. Она давила на барабанные перепонки, заставляла сердце тревожно замирать в недобром предчувствии, а то и вовсе хватала за горло ледяными пальцами страха, страха потерять контроль над телом в самый неподходящий момент, страха умереть глупо, стыдно, в полном одиночестве и невозможности позвать на помощь.       Он не выдержал на пятый день. Схватил костыли (тогда еще он видел смысл в их использовании) и поковылял на автобус до привокзального рынка. Там за бесценок купил у какой-то уезжающей в эвакуацию бабульки такие же древние, покрытые потрескавшимся от времени лаком, часы с кукушкой. Чтобы только выгнать из дома эту проклятую тишину. Раз в сутки нужно было подтягивать гири. Часы постоянно врали, но кукушка исправно орала и днем и ночью противным скрипучим писком. Как ни странно, помогло. — Комиссионку открываешь? — поинтересовался ироничный Борода, зашедший по какому-то делу. — Совок, — поморщился модный Белка, с удовольствием прихлебывая чай из такого же советского фарфора. — У деда с бабкой в деревне точь-в-точь были, — радостно сообщил Полботинка, экспроприируя запас патронов и банок с солеными огурцами. Муфта ничего не сказал. Они с Жуком притащили инструменты, долго ковырялись в часовом нутре, затем водрузили кукушкин домик обратно. Часы стали идти с точностью атомных, а голос у кукушки стал в разы мелодичнее… Тишина ушла. Хоть и не совсем. Она пряталась в темных закутках квартиры, бродила по опустевшему подъезду, ругалась с воробьями на чердаке. Но больше не решалась приближаться к Филину.       Его не забывали. Он перестал ходить в Зону, не мог больше держать в руках оружия, но он все равно оставался бессменным командиром своей маленькой «сказочной» армии. С ним советовались, с его мнением считались, к нему приходили поплакаться, поделиться радостью, сообщить о тех, кто ушел в Зону навсегда. Со временем эти визиты стали реже. Была ли виной тому неловкость, возникающая между гостями дома и хозяином, весь вид которого напоминал об ужасах того места, о котором не хотелось думать в свои законные выходные. Или, может быть, их отталкивал изменившийся в самую дурную сторону характер когда-то неунывающего оптимиста. А может быть, он просто перестал быть им интересен, оказавшись вне круга общих тем и новостей. Один только Муфта не изменил своим привычкам и постоянно появлялся на пороге квартиры Филина по реальным и придуманным поводам. До сегодняшнего дня вопрос интимных отношений между ними не поднимался, но Муфта вел себя так, словно ничего не изменилось. Разве только приходилось учитывать резкую неприязнь Филина к чужим прикосновениям. Ромка понимал и старался не досаждать. И вот сегодня не выдержал… И все сломалось. Из-за него, из-за Филина.       Тишина вернулась. Мерное тиканье часов больше не спасало от острого холода под кожей. За окном быстро темнело. Филин протянул руку и включил свет. Выключатель находился возле большого, в половину его роста зеркала, вделанного в кондовую деревянную раму шкафа-прихожей. В зеркале отразился профиль Филина. Голого, отощавшего хуже мартовского кота и безмерно несчастного. Он не хотел замечать ни крепких мускулов, которые не исчезли после увечья, потому что теперь ему гораздо чаще приходилось пользоваться своей силой, чтобы совершать элементарные действия, о которых даже не задумывается обычный здоровый человек, ни мягко ниспадающих на лопатки темных волос — он всегда стригся коротко и даже помыслить не мог о том, что ему подойдет какая-то другая прическа; лица своего он тоже не замечал. Не хотел замечать. Для него лицо было разделено пополам. Половина принадлежала ему, половина Зоне. Не было не длинных пушистых ресниц ни высоких скул, упрямой линии губ. Было только нормальное и аномальное. Свое и чужое.       Нехотя он повернулся к зеркалу. Зона избавила его от друзей, не дав ничего взамен. Безобразная сожженная глянцевая бордовая кожа, кривой, затянутый тонкой пленкой белесый жгут, бывший когда-то обыкновенным глазом не очень интересного серого цвета, прилипшая к черепу культя ушной раковины — все это осталось на месте. Муфта сказал, что придет. Но захочет ли? Он ведь не видел всего этого безобразия и искренне не понимал переживаний Филина. Он знал, что тот ослеп на один глаз и знал о боли, но не представлял себе истинных масштабов трагедии. Но он был прав в одном. С Зоны вернулся не Филин. В лучшем случае пол-Филина, а то и еще меньше, если считать тот кусок души, что отобрала у него, заманившая в ловушку, тварь.       Имело ли это существо разум или являлось иллюзией, управляемой аномалиями? Почему не вступило в бой, как звероподобные, а повело в заброшенный дом, словно крысолов из старой немецкой, кажется, сказки. Почему Зона наделила его внешностью эльфа? Впрочем, Филин не стал бы стрелять и по грязному забулдыге, если тот не нападает первым. Но ответов на эти вопросы он уже не получит. Зона вывела его из игры, в насмешку оставив ему жизнь жалкого одинокого инвалида.       Он уже знал, что скажет Ромке, когда тот придет. Знал, что будет валяться у того в ногах и просить прощения за то, что все эти страшные месяцы отталкивал того, кто пытался вытаскивать его из пучины беспросветного отчаяния. Да в сексе ли дело? Зачем было срываться из-за такой ерунды? Можно было обратить все в шутку, поржать, да и забыть на какое-то время. Да как вообще можно было рассчитывать, что все сразу с лету получится после стольких месяцев полного воздержания? Как ребенок повел себя. По-хорошему говоря, надо было бы сейчас бежать за ним, или номер набрать, но будет ли Муфта готов слушать его извинения? Ему больнее сейчас. Филин сам еще не успел осознать, что он делает, когда его кулак впечатался прямо в отвратительную физиономию напротив. Сверкнули, брызгая в разные стороны, трещины. Один урод превратился сразу в дюжину. Филин опустил окровавленный кулак. Но стало немного легче дышать.       На кухонном столе стоял чайник и ненавистные баночки с пюре. Целая батарея баночек с пюрешками, с питательными смесями для лежачих больных. До слез хотелось шашлыка. Жесткого, как подметка, с дымной горелой коркой, ароматного, вкусного… Или, хотя бы котлет. Если бы пищевод согласился на такую нагрузку. Но шансов нет. Филин упал на табуретку, свернул крышечку на ближайшей банке и принялся с отвращением давиться безвкусным, но нереально, судя по рекламному ролику, полезным содержимым. Нельзя же вот так просто лечь и издохнуть с горя. Что скажет Муфта? Ничего хорошего не скажет. А может, напротив, вздохнет с облегчением. Но все-таки сначала нужно перед ним извиниться.       Порезы кровили и ныли, взбадривая и давая твердую надежду, что Муфта придет, и все наладится. Надо только прожить эти две недели. В одиночестве время тянется невыносимо долго. Но можно разобрать старый книжный шкаф. Вспомнить, что когда-то любил читать взахлеб. Чем он хуже Бороды, который уходит на дежурство с томиком Лермонтова? Можно Войну и Мир перечитать. О Льве Николаевиче мало кто вспоминает за пределами школьных стен, но непременно называют его в числе величайших писателей своего времени. Ничего. Как-нибудь доживем. ***       Звонок в дверь совершенно неожиданно раздался в четверг на второй неделе. Часов в восемь вечера. За окном хлестал ливень, и Филин был страшно удивлен, кому приспичило в такой час шляться по улицам. Кому он мог понадобиться? Соцработники из числа ребят-агээсников* заглядывают по вторникам и пятницам, с утра. Приносят продукты, пенсию, забирают в прачечную гарнизона вещи… Звонок повторился. Филин отложил поднадоевшую Войну и Мир, которая, вопреки ожиданиям так и не стала для него откровением, оставшись лишь нудной, туго читаемой литературой, которой зачем-то продолжают мучить все следующие поколения школьников.       На пороге стоял Полботинка. Нервный, мятый и почему-то в Ромкиной куртке. Он неловко улыбнулся. — Здорово! — он вдруг спохватился. — Добрый вечер, командир, я хотел сказать. Можно зайти? Филин посторонился, пропуская нежданного гостя. Он запер дверь, заодно потянув носом воздух, но не учуял и намека на алкогольные пары. Федька был трезвый и странный. Он аккуратно снял мокрую куртку и повесил ее на вешалку, затем разулся, хотя обыкновенно имел привычку грязной обуви не снимать, искренне полагая, что двух-трех шарков о резиновый коврик у входной двери вполне достаточно для достижения подошвами необходимой стерильности. — Руки… помыть, — промычал вдруг Федька, а Филин подумал, не принести ли валокордина и кому в первую очередь его предложить — Федьке или себе. Мысль о том, что Федька может мыться где-то, кроме как под дождем, в буквальном смысле рвала шаблоны.       Рубаха, надетая на том, тоже принадлежала Роме. Филин мог бы поклясться в этом, потому как сам неоднократно помогал ее законному обладателю от нее избавиться. А Федька не носил рубашек, предпочитая футболки и толстовки с черепушками, крестами и прочей похоронно-ипохондрической тематикой. Но прежде чем задать сакраментальный вопрос: «Какого, собственно, хрена?», Филин решил еще немного понаблюдать за Федькой, чтобы окончательно убедиться во вменяемости или невменяемости последнего. — В ванную проходи и мой, — сказал он, ничем не выдавая волнения. В конце концов, он еще не настолько немощен, чтобы не уложить Полботинка одной ловкой подсечкой, а там можно поднимать на ноги весь город. Ведь он должен находиться сейчас на вахте, вместе с братьями. Он был добровольцем, но не имел права самовольно покинуть зону отчуждения. Значит, что-то произошло. — Кофе налить? — предложил он, помня, что Федька предпочитает этот напиток. Федька, намыливая руки, вновь промычал что-то неопределенное, затем потребовал чая.       Когда он вышел, то долго думал, куда сесть - на свое привычное место возле двери или у окна, как обыкновенно сидит Муфта, потому что там удобнее газеты читать. Наконец крякнул и стал втискиваться между столом и шторами. Филин понял, что настало время вопросов. — Рановато отстрелялись, — сказал он, ставя чашку перед Федькой. — ЧП? — Да ну, какое нах… все в порядке, — тут же поправился тот, морщась от запаха того самого обожаемого Ромкой молочного чая. — Подкрепление пришло из Восточного округа. Половину сталкеров вывели. — Странно, — проговорил Филин, внимательно наблюдая за мимикой Полботинка. — Что? — Не логично новобранцев пускать в Зону, да еще и без нашего сопровождения, — пояснил Филин. — Они не новобранцы. — Для Зоны — еще как. Ты сам прекрасно знаешь это. Они могут уметь хоть стрелять, хоть летать, хоть срать вверх ногами. Зона — это Зона. Она не дает второго шанса. К ней нельзя быть готовым в теории. — Это решение Генштаба. Нас оно не касается. — Но вы подчинились. — Лишних пару дней в казарме подрыхнуть. — Еще чая? — Не, спасибо, — Полботинка с нескрываемым облегчением отодвинул чашку, но следующий вопрос Филина застал его врасплох. — А чего ты один пришел? Где остальные? Могли бы и у меня перекантоваться, места полно. — Ну, ты же знаешь, — нарочито беспечным тоном сказал Полботинка. — Макару хорошо там, где книжка, а книжка у него всегда с собой, а… Федька… Наверное, бухнуть пошел или по блядям — ни одной юбки мимо не пропускает. — Федька по блядям, значит, — задумчиво повторил Филин, — а ты ко мне. Ну, ладно. Тогда располагайся. Чего в такую погоду под дождем шароебиться. Заболеешь еще.       Он изо всех сил принуждал себя говорить спокойно, но внутри у него закипал, готовый взорваться в любую секунду, вулкан. Розыгрыш! Ну неужели Муфта настолько обиделся, что опустился до такой омерзительной и пошлой проверки?! Он действительно думал, что Филин врал, говоря о том, что различает тройняшек, не глядя и не задумываясь. Но уж лучше бы подослал Макара, тот лучше бы сыграл роль Муфты. С другой стороны, у Макара на шее татуировка, да и не стал бы он участвовать в столь поганом водевильчике, не то, что авантюрист Федька… Ну он ему сейчас покажет, как шутки шутить. Пусть потом объясняется с братом, как хочет.       Он достал из шкафа простыню и принялся расстилать на своей кровати. Затем кинул вторую подушку. Полботинка, зашедший следом в комнату, наблюдал за происходящим настороженно-удивленно. — Ну что столбом стоишь? — весело спросил Филин, снимая футболку. — Раздевайся и вались. — Что, вместе? — лицо Федьки отчетливо посерело. — Может я на диване? — С чего вдруг? — насмешливо спросил Филин. — Всегда со мной, а тут вдруг на диван… Или ты кого-то себе нашел? В притворном гневе он дохромал к Федьке и погрозил пальцем. — Что это за бунт на корабле? — К-командир… — Чего «командир»? — разозлился Филин, схватил Федьку за грудки, притянул к себе и сделал то, что привело Ромку, если бы это был он, в настоящий восторг. Но не приходилось и сомневаться, что подобные вещи не придутся по нраву бывшему дворовому шпане с соответствующими взглядами на жизнь.       Федька был в ужасе. Он застыл, как дерьмо на морозе. Губы его были плотно сжаты, ягодицы, без сомнения тоже, а во взгляде читались две борющиеся друг с другом мысли — дать Филину в рожу по всем пацанским законам или дать стрекача.       Ударить командира он не мог. И не только потому, что тот был калекой. Не позволяли те же пацанские понятия и своеобразный дворовый «кодекс чести». Сбежать, будучи прижатым к стене, не представлялось возможным. — Ну что, Федь, повеселились? — устало спросил Филин, отпуская его — притворяться дальше, что принял Федьку за Ромку, смысла не имело. — Какой там, — с горечью махнул рукой тот. — Значит, правду говорили, что ты того… с мужчинами… И Ромка… тоже… Мы и не догадывались. — В следующий раз накрашу морду и надену юбку, — зло проговорил Филин. — Чтоб ни у кого сомнений не возникло, какого цвета не хватает в моей радуге! Ты мне скажи, чья гениальная идея это была? Твоя или Ромкина? — Ромкина? Нет! — испугался Федька. — Моя. — Нахрена, Федь? — болезненно скривился Филин. — Неужели больше нечем заняться, кроме как слухи проверять? Да еще вот так? — Не в слухах дело. — А в чем? Федька насупился и молчал. — Я… Мне идти надо, — выдавил он. — Я завтра зайду. — Почему не сейчас? — жестко спросил Филин. — До утра полно времени. Не бойся, я не буду приставать, если тебя это беспокоит. И все-таки… У тебя же неприятности будут, если ты в самоволку ушел. — Нет, — рассеянно ответил Федька. — Меня приказом отпустили. И меня и Макара. — А Рома? — Рома остался, — выдавил совершенно несчастный Полботинка, не ожидавший, что командир вновь напомнит ему, каким жестким и сильным лидером он был когда-то. — Слушай, Федь, — обратился к нему совершенно рассвирепевший Филин. — Меня подзаебло, что каждое слово нужно тащить клещами из тебя. Я не гестапо, но хуйни и дебильных шуточек терпеть не намерен. Или говоришь, каким хером ты обрядился Муфтой, или ноги твоей в моем доме больше не будет!       Повисло тягостное молчание. Полботинка затравленно смотрел на Филина и мысленно перебирал в голове варианты отступления. Но вариантов оказалось немного, и ни один из них не годился. — Рома умер, — сипло, почти беззвучно, сказал он.