Энума Шунгаллу

      Взмах — и пластик ломается с мерзким хрустом. Подставка для карандашей явно не рассчитана на такие удары о стену.       Всего лишь пластик. Один миг — до почти полного разрушения. Остались лишь зеленоватые осколки, да карандаши раскатились по полу.       Но этого мало, слишком мало для того, чтобы Келиофис мог успокоиться. Что карандаши, что подставка, что скомканные и разорванные распечатки по сравнению со жгучей злостью? Ничто!       Да пошло б оно!.. Келиофис ударил по стопке бумаг, но промахнулся. Неудачно вышло: и полку погнул, и кожу содрал, отметив это с каким-то мрачным удовольствием. А впрочем, плевать! Келиофис скомкал подвернувшиеся под руку черновые таблицы, отшвырнул прочь — мусор, дурацкий хлам! Да пропади оно всё пропадом!       В последнее время дела шли из рук вон плохо. Как-то неудачно всё совпало. Не поддающийся расшифровке образец, проблемы с руководством университета — ещё одна жалоба извне, и в следующий раз Сирингу не удастся отстоять своего аспиранта, — статья, которую ему вернули на доработку, да ещё и новый отказ у безопасников... Мало ему было своих бед, так он ввязался ещё и в чужие.       Не в первый раз и, конечно же, не в последний. Но разве мог он оставаться в стороне и молча смотреть на несправедливость? Почему только его волнует деятельность «тихих братьев» и прочих уродов, которые считают, что модификанты не заслуживают равного к себе отношения — просто за то, что они изменённые? Почему он должен спокойно терпеть насилие в адрес таких же, как он сам? Стычки между модификантами и «тихими» случались часто, кто бы что ни говорил. Службам безопасности было о них известно, иногда участники даже получали по заслугам, но истинные виновники — не рядовые фанатики-«тихари», а их покровители — всегда оставались в тени. Келиофиса это совершенно не устраивало, но найти организаторов было непросто. Ещё сложнее было доказать их вину и собрать данные, которые бы подтвердили его выводы. За новыми нападками на модификантов, за травлей, за околонаучными исследованиями о якобы превосходстве неизменённых над искусственными существами стояли конкретные люди, но дотянуться до них было невозможно. Кем был Келиофис для Ваальбары? Всего лишь модификантом, одним из миллионов. Что он мог сделать, по крайней мере, сейчас, почти в одиночку? Немногое, но он всё равно пытался — не столько для себя, сколько для прочих модификантов. Хотелось помочь, пусть не всем сразу, хотя бы этим ребятам.       Но кому интересно, провоцировали ли модификантов «тихари»? Кому интересно, кто начал первым? Свидетелей почти нет, да и не станут безопасники разбираться, ведь на этот раз никто не успел серьёзно пострадать — Келиофис вовремя вмешался. Он знал, что произошло в тот раз на самом деле, он пытался добиться справедливости и наказания для «тихарей», но его просто не захотели слушать. Ничего нового, впрочем. Келиофис уже давно понял, что его слова стоят меньше, чем слова любого неизменённого. И всё же неудача, очередная, закономерная и уже привычная, стала последней каплей.       Заявление — не принято, виновные — не наказаны. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. А Келиофис — меньше, чем никто. Взять бы дело в свои руки, но нельзя. Нельзя никого калечить, нельзя бить, нельзя даже пугать как следует. Нельзя. А по закону ничего, ничего не получается!       На глаза попалась металлическая лента с геометрическим письмом — почти такая же, как та, что нашли они с Асоланусом несколько лет назад. Келиофис раздраженно отшвырнул её прочь — вот бы разбилась, разлетелась колючими осколками! Лента жалобно звякнула, упав на пол. Тихий звук заставил опомниться, подобрать покорёженный артефакт, коснуться изломанных символов, таких любимых и таких ненавистных. Он осторожно провёл рукой по выученной наизусть надписи — бился над ней уже несколько недель, но содержание по-прежнему ускользало от него. Угловатый знак будто уколол кончики пальцев. Неуловимый образ, движение-изменение, общий смысл, который должен быть уточнён. Матричное создание знака — хитроумная выдумка Древних, будь они неладны! Иного решения, способного так красиво и изящно объяснить многообразие знаков и сходство-различие их смысла, не было. Не было, как бы Келиофис ни искал его. И даже матрицы не сильно помогали в расшифровке, составленные таблицы каждый раз содержали ошибки. Возможно, требовалось больше графических элементов-уточнений: не только величина углов, их число, количество изломов, толщина линий и их чуть заметная кривизна... Возможно, требовалось больше параметров.       И всё же он был на верном пути. Интуитивное ощущение смысла подтверждалось расчетами, некоторые таблицы уже работали — по ним «читались» новые фрагменты геометрических надписей. Но перевод... Насколько точно и кратко передавало смысл геометрическое письмо, настолько же грубой и избыточной казалась аналогичная фраза в переводе. Несколько колючих знаков приходилось объяснять целыми абзацами, громоздкими и неуклюжими.       Это безумно раздражало.       Древний язык не был формальным. На нём можно было общаться, он сочетал в себе многогранность живых языков и точность формул. По крайней мере, так казалось Келиофису. Он всё чаще ловил себя на мысли, что хотел бы его услышать.       Увы, у Келиофиса было только геометрическое письмо. Только изломанные знаки, в которых он каким-то сверхъестественным образом ощущал вложенный смысл. Экспериментальный образец, существо с почти невозможными органами чувств — похоже, его создатель был гением.       ...Либо Келиофис просто спятил за эти четыре года.       Но ведь геометрическое письмо было реальностью, и Келиофис постепенно учился читать новые знаки, не вглядываясь в неравные углы, а «наощупь», пытаясь угадать точное значение. Получалось не всегда, хотя постепенно Келиофис стал замечать кое-что странное. Он довольно точно чувствовал только подлинные символы. Изображения и сканы ощущались как пустые листы бумаги. С рукописными копиями было сложней — как будто тот, кто срисовывал символы, искажал их и вносил в картину что-то своё. И всё равно с ними было легче, чем с теми знаками, которые Келиофис чертил сам. Они-то ощущались совсем по-другому — он не мог почувствовать образы, которые за ними стояли, всё заглушал едва уловимый отзвук былого любопытства. Его собственного любопытства. Как это вообще работало? Почему знаки геометрического письма сохраняли след из обрывков смысла?       Рукописи на родном языке тоже больше не молчали для него. Да и не только рукописи — рисунки, схемы, всё что угодно. На старых книгах оставался чуть уловимый отпечаток чужих эмоций и чувств. Некоторые записки можно было «прочитать», не открывая.       Это казалось слишком странным. Следы были чем-то невозможным, чем-то неправильным и сверхъестественным. И всё-таки они были реальны — как и геометрическая вязь на древних стенах, совершенная и сложная.       ...Вплавленные в плиты цепочки древних знаков скользят под руками, их слишком много, чтобы вчитаться в каждый. Но общий смысл смутно ощущается через толщу веков и прикосновения миллионов рук — от мастера, нанёсшего их, до случайных касаний археологов и студентов, которых он сопровождает — всё-таки доверили ему вести у них практику на Берегу Каменных Столбов. На исследованиях в том самом комплексе, который нашли они с Асоланусом. Практика у студентов, но и Келиофису есть, чем заняться на ней, кроме наблюдения за будущими археологами и помощи им. Нетронутые, только что найденные фрагменты геометрического письма: декоративные надписи, осколки и обломки страниц и даже одна почти целая книга — никогда прежде у Келиофиса не было столько настоящих образцов разом. Если бы ему ещё разрешили работать со всеми...       Увы, это было невозможно: ученые по всему континенту изучали наследие Древних, поэтому новые образцы очень быстро разошлют по музеям и институтам. Да, в Солери тоже кое-что осядет, но к скольким образцам он сможет получить доступ? Скольких он сможет так коснуться — осторожно, легко и тихо, вдумываясь в чуждые образы, в чужую мысль о том, как вещество становится волной, как мир искажается, а несколько состояний накладываются друг на друга...       — Прошу прошения, но разве нам не пора уже наверх?       Похоже, его уже пришли вытаскивать из этих катакомб. В конце концов, срок работы закончился, а обычные молодые люди солнце и свежий воздух всё-таки любят больше, чем подземные развалины и полустёртые надписи Древних.       — Вся группа только меня и ждёт? Извините, уже иду, — оборачивается Келиофис и добавляет: — Пытался читать надписи Древних вживую.       — Вы понимаете, о чём эти надписи? — переспрашивает студент. Кажется, его зовут Инах...       — Пока не совсем, — качает головой Келофис, — разве что отдельные фрагменты. Но есть предположения...       — И что же это? История? Какие-то религиозные тексты? План эвакуации?       Келиофис нервно улыбается.       — Нет. Это звучит странно, но... судя по переводу отдельных лент, это похоже на стихи.       — Стихи? — скептически хмурится Инах. — И о чём же?       — О том, как сложно устроен этот мир. О совершенстве в безумии, которое противоречит человеческим чувствам и интуиции, помнится, был один из фрагментов. И о том, что всё в природе определяется вероятностью...       — Это что, о квантах? — Келиофис чувствует удивление Инаха, слышит в его словах едва заметную неприязнь.       — Именно, — улыбается довольно. — Поэзия на тему квантовой механики, если мы не ошиблись с переводом. Оригинальными людьми были Древние, верно?       — Да уж... Странными так точно, — кивает студент.       Всего лишь полгода назад Келиофис предположил, что надписи на металлических облицовочных лентах были стихами. Ему нравилась эта идея — больно уж красивой она была. Красивой и безумной — такой же, как и многие другие следы и предметы Древних, как вся их цивилизация. Судя по найденным артефактам, культура у Древних была крайне странной, основанной на символах; временами в ней чувствовалось ненужное усложнение — взять те же книги из металлического стекла и кристаллические накопители. Кристаллы находили часто, они служили для хранения и записи информации, но зачем тогда Древним нужны были книги? Или недавно найденная Скрижаль... Или их искусственный язык и геометрическое письмо — кому и зачем понадобилось их создавать?       На этот вопрос Келиофис ответить не мог. Причудливая цивилизация, открывавшая тайны мироздания и благоговевшая перед символами, явно руководствовалась иными принципами, непонятными модификанту из более рационального и простого времени. Иногда он даже жалел, что принадлежит совсем иной эпохе.       Однако тайная симпатия к Древним и интерес к их тайнам не были слепыми. Келиофис знал и помнил, кто именно первым стал создавать себе искусственных рабов и слуг, когда обычные люди достигли предела своих возможностей. Технократия Древних нуждалась в чужом труде, и она создала себе подходящие орудия — искусственных существ, модификантов. Не людей — биомашины. Правда, со временем совершенные орудия вышли из-под контроля хозяев — и несколько объединённых человеческо-модификантских восстаний привели Древних к краху. От них остались лишь следы и зловещие легенды.       И он решил оставить Древним их тайны? И сам в это почти поверил? Поверил просто потому, что хотел сделать себе ещё больнее, потому что хотел разбить всё, чем живёт, разрушить все иллюзии.       В глубине души Келиофис понимал, что неправ, что поступает просто глупо. Но... Но разве есть кому-то до этого дело?       Хоть кому-нибудь в этом мире — тому же Асоланусу. Но ведь у Асло и своих проблем хватает.       Злость уже прошла, исчезла, оставив после себя лишь обиду и чувство опустошённости. Всё было глупо: и его напрасные надежды, и нелепое желание разнести всё вокруг, когда они не сбылись. Хорошо, что он научился хоть немного контролировать свою злость и обходится без особых разрушений. А беспорядок — ерунда, не в первый раз ему разбираться. К сожалению, далеко не в последний.       Неважно, ничего непоправимого не случилось — ленты-образцы целы, электроника не пострадала, а таблицы можно перерисовать заново. Ничего, считай, и не было.       Физических следов не останется, и скоро всё забудется. Никто ничего и...       Сигнал вызова заставил его вздрогнуть от неожиданности. Первая мысль — неужели к нему кто-то? Сразу бежать и открывать было глупо, но надежда всегда сильней здравого смысла.       И ведь угадал! На пороге был Асоланус собственной персоной. Никогда не унывающий, хитроумный Асоланус, со своей вечной ехидной полуулыбкой и неиссякаемым жизнелюбием — вот именно его Келиофису и не хватало, особенно сейчас.       Однако сам Асоланус об этом едва ли догадывался, он как ни в чём не бывало ухмыльнулся вместо приветствия:       — Келио, я уж думал, что ты куда-то умотал. В такой хороший и светлый вечер...       — Да куда я уйду? — Келиофис тихо вздохнул. — Уборка у меня тут.       — Я и вижу. Помочь?       — Не надо. Келиофис осторожно поместил металлическую ленту в специальную коробку, механически поставил её на полку и вновь обернулся к другу.       — Ты совсем обо мне забыл, — пожалуй, не укорить его Келиофис не мог. Но кто бы объяснил, что ему мешало промолчать?       — Не забыл, просто времени меньше стало.       Асоланус не лгал, но что-то не договаривал. Времени на общение с другом ему перестало хватать по какой-то конкретной причине, за которую он испытывал чувство вины. Вина — и перед Келиофисом? Интересно, почему?       — Слушай, у тебя что-то случилось? — сомнительно, но кто знает? Даже вода иногда горит, а люди часто винят себя за то, над чем не имеют власти.       — Случилось? — встрепенулся Асоланус и тут же спохватился: — Что ты, всё в порядке! Хотя можно и так сказать... Познакомился с очень хорошим человеком. С девушкой...       Келиофис закусил губу — сложить все признаки не составило труда. Рассеянность, несвойственная Асоланусу, радость при воспоминании о хорошем человеке, нехватка времени...       — Влюбился, что ли? — почему-то стало безумно обидно, что Асоланус нашёл себе кого-то, с кем ему интересней, чем с самим Келиофисом. И неважно, что дружба и любовь совсем разные вещи, и одно другому не мешает. По крайней мере, не мешает в теории, а на практике всё намного сложней.       Асоланус хитро прищурился:       — Вот за что тебя люблю. Ты меня понимаешь лучше, чем даже я сам.       Келиофис вздохнул, убирая накопители с данными в коробку — все подписанные в соответствии с находящейся на них информацией. Геометрическое письмо по десятилетиям, прочие артефакты Древних, новая история, биотех... Келиофис всегда пытался создать вокруг себя хоть какую-то систему, он не любил беспорядок — особенно когда сам ухитрялся его создать. Гнев и обида — разрушительные чувства, с какой стороны ни посмотри.       И тем сильнее контраст с эйфорией Асолануса и его очень хорошей девушкой. «Очередной!» — мрачно подумал Келио, сжав зубы.       — Как её зовут-то? — внешне миролюбиво спросил Келиофис, делая вид, что ему нет никакого дела до влюблённости друга.       — Красиво и просто, — улыбнулся Асоланус, — Эусфена. И вообще, знал бы ты, какая она замечательная...       — Да-да, и замечательная, и красивая, и умная наверняка...       — Эй, что это с тобой? — нахмурился друг.       — Да не обращай внимания, просто всё достало, — кисло откликнулся Келиофис. Радость Асолануса его попросту раздражала, но он старался не подавать виду и отвернулся, сжав зубы.       — Так всё достало, что теперь приходится делать генеральную уборку, — произнёс еле слышно и, тихо вздохнув, покачал головой. Большей откровенности от него никто не дождётся. Объяснить это ощущение бессилия, когда всё разбивается о чужое безразличие, когда его просто не слышат, он едва ли кому-то сможет. Только не сегодня. Только не сейчас.       Асоланус осторожно приблизился, Келиофис слышал шорох его шагов и тихое дыхание, казалось, в наступившей тишине мог различить даже стук человеческого сердца.       Но друг не выдержал этого молчания.       — Я и вижу. Хорошо, что тебе книжки Древних на руки не дают. А то бы ты и ими кидался, — укоризненно заметил Асоланус, оглядывая комнату и собирая листы, записи на которых ещё можно было спасти.       — Даже если бы и кинул, ничего бы не случилось. Они-то из металлического стекла...       — Да ладно! Шутишь?       — Зачем мне шутить? — пожал плечами Келиофис, собирая разлетевшиеся листы. Черновики, ненужные и бесполезные, а ведь даже их не стоило так разбрасывать. Их надо переработать, из вторсырья бумага по качеству ничуть не хуже. А просто выкидывать то, что ещё кому-то пригодится — нерационально.       — Нет, ну из металлического стекла книги же дорого делать! — Асоланус нагнулся за очередным исчерканным листом. — Да и невозможно лист из него получить, только тонкую ленту. Ну и наконец, какой смысл?       — Слушай, если у нас технологии не позволяют делать листы металлического стекла, это не значит, что у Древних таких не было!       — Нет, ну это слишком странно, чтобы быть правдой! Да и зачем? Неудобно же!       — «Зачем» это уже не ко мне вопрос. Но по результатам анализов, все листы в книгах состоят из аморфного сплава, легкого и с каким-то безумным составом...       — На основе алюминия, что ли?       — Я не помню, да и не интересовался особо. Надо бы, кстати... Но вообще это забавно. То, что для Древних было обыденностью, кажется невозможным с точки зрения нашей науки.       — Ага, охлаждение со скоростью несколько миллионов градусов в секунду... Надо почитать об этих сплавах. Книжки-то ритуальные?       — Возможно, — Келиофис наконец собрал все бумаги. — По крайней мере, сейчас большинство учёных считает именно так. Если вспомнить, какими носителями информации Древние пользовались, в книгах они уже не нуждались...       — Да уж. И в книгах они не нуждались, и среди звёзд летали, и не старели. И где они все сейчас, кто знает? — Асоланус с усмешкой вгляделся в один из эскизов.       — Ну, Древние уже не могли почему-то летать среди звёзд. Летали те, кто был до них, но о Предшественниках известно крайне мало. А насчёт того, куда делись Древние... Сейчас считается, что их уничтожили во время одного из восстаний модификанты. Есть свидетельства...       — Не надо, я тебе верю, — перебил его Асоланус, бросив стопку листов на полку, точно ядовитую змею. — Твои доказательства и книги это хорошо, конечно, но я не за тем пришёл. Я-то тебя от них вытаскивать пришёл.       — Зачем? — повернулся к нему Келиофис, едва удержался, чтобы не прикусить нервно губу. Всё-таки обидно, что Асло не интересно, но мог бы и сам понять, почувствовать, что друг не хочет слушать про артефакты Древних. Опять собственный восторг всё заслонил...       — Как зачем? Сходил бы, хоть проветрился. А то сидишь безвылазно по библиотекам да хранилищам. Так всю молодость просидишь...       — А тебе-то что? — Келиофис нахмурился.       Асоланус только покачал головой.       — Я к нему со всей душой, а он сразу шипеть. О тебе ведь забочусь, а ты шипишь...       — Слушай, я не хочу говорить на эту тему. Не лезь, пожалуйста...       — А что случилось-то? — азарт в голосе Асолануса не укрылся от Келиофиса, заставил зло сжать зубы, почувствовать горьковато-жгучий привкус яда, накрепко связавшийся с тем воспоминанием.       Он ещё спрашивает!       С каждым днём неприязнь к городам всё крепнет — слишком много чужаков, слишком много чужих эмоций, они слишком разные. От них не скрыться, и если днём в Университете и после на подработке Келиофис ещё как-то держится, то позже лишний раз встречаться с людьми ему не хочется.       Но глубокой ночью, когда город засыпает, Келиофису намного лучше. На улицах тихо, и людей почти нет. Зато есть густая ночная темнота и далёкие звёзды, мелкие и колючие. Их не видно за бледным светом фонарей, но датчики движения на улицах Солери часто выходят из строя, а у полосы прибоя их и вовсе нет. Можно брести по мокрой гальке, вдали от освещённой набережной, когда кажется, что в мире нет и не будет больше ничего, кроме огненных звёзд, шороха волн и тусклого света Муммис — так не похожего на привычное мерцание моря. Но в Солери слишком тепло для крошек-ноксилюм, некому зажечь голубоватое морское пламя. А ведь на севере оно горит ярче, чем Муммис в ночном небе. Но здесь не север, не Берег Каменных Столбов и не Раэтский полуостров далеко на юге. В Солери море тёмное и тёплое, зато хоть ракоскорпионов нет — возле города их давно всех истребили, поэтому можно идти по колено в воде, ничего не опасаясь.       Темно в воде, темно вокруг — темно и в душе. Темно и спокойно. Нет изматывающей мешанины чужих чувств, нет постоянного давления, но в этой пустоте чьи-то неприязнь и решимость слышны очень хорошо. К ним примешивается и чужая злость — кто-то определённо попал в беду.       Нужно спешить.       Улицы в прибрежной части города ему хорошо знакомы. Скользнуть по ним тихой тенью легко, а чужая ярость, отчаянная и злая — точно маяк в темноте.       Тени на дороге тусклые, чуть заметные — от звёзд и Муммис, не от фонарей. В прозрачной мгле переулка — два сцепившихся тела. Кто тут кого бьёт, душит или кусает, так сразу и не разберёшь. И не нужно: его задача — растащить дерущихся. Главное никого не калечить, не давать себе волю.       Участники ожидаемы: парень в капюшоне «тихих» и большеглазая модификантка из «ночных», из тех, чьё зрение больше приспособлено к темноте, чем к яркому свету. Ситуация тоже ясная. Хочется ударить, хочется сжать руку, чтобы переломать хрупкие человеческие кости, хочется причинить боль, но Келиофис хватает «тихаря» за шкирку, встряхивает — и то не со всей силы, — шипит, еле сдерживаясь:       — А теперь ты побеж-жиш-шь так, ч-чтобы я тебя не догнал!       Страх, сменивший злость и ненависть, ощущается почти физически, точно кровь во рту — на этот раз не своя, наконец-то не своя, а чужая. Иллюзия почти реальна, хочется вонзить клыки наяву, но Келиофис отпускает его, почти швыряет на землю. «Тихарь» подскакивает как ужаленный, пытается сбежать, поскальзываясь и спотыкаясь.       Беги, чтоб я тебя не догнал. Беги и бойся...       То ли смех, то ли всхлип заставляет Келиофиса обернуться.       — А если бы это я его?.. — криво ухмыляется модификантка, утирая кровь с лица. За напускной смелостью — страх. Показать его нельзя, тот, кто боится — слаб.       — Маловероятно, — Келиофис качает головой. — Такие, как мы с тобой, обычно не ввязываются в неприятности.       «Да и эмоции у тебя не те! — добавляет он мысленно. — Ты не была готова к нападению, только к обороне. Давно ли они прислали тебе сухую ветвь?»       — Но ты-то лезешь... — устало откликается модификантка, поднимая потерянные в драке инструменты. — Зар-раза... Наверняка и датчик он сломал, а я теперь разгребайся. Прибила бы, да нельзя.       — Понимаю. Не хочется крови на руках, особенно из-за подобных... мразей. Тебе помочь? — Келиофис спрашивает просто из вежливости, понимает, что общаться с ним дальше «ночная» не намерена.       — Помочь? Нет, чем ты мне тут поможешь? — вздыхает модификантка и поднимает на него глаза — нечеловеческие, чёрные как сама ночь, переспрашивает тихо: — Чем ты мне поможешь теперь? Разве что неприятности на двоих разделить, когда до безопасников дело дойдёт. Но в любом случае, спасибо.       — Ничего, — Келиофис отворачивается. Он не хочет скалиться и пугать её, но модификантка, сама того не зная, растревожила старую рану.       Вроде бы всё правильно, он сделал всё, что мог, никого не убив и не покалечив, а со всеми «тихими братьями» и «тихими сёстрами» он скоро уже расквитается.       Но ведь хочется совсем другого. Хочется боя, хочется, чтобы кто-то дал ему повод для жестокости.       Хочется встретить равного, хочется встретить врага, которого можно было бы одолеть в открытом бою — не коварством, а грубой силой.       И это желание слишком тёмное, чтобы Келиофис мог его признать.       Попасть в неприятности, потом вместе с «ночной» модификанткой, Ксианг, разбираться со Службой Безопасности — а им ещё попробуй докажи, что ты не ракоскорпион! — потратить на это несколько дней, пропустить всё, что только можно и нельзя, чтобы теперь пересказывать Асоланусу, заново всё переживая? Нет уж! Ему это знать совсем не обязательно, пусть к своей Эусфене идёт, с ней и разговаривает!       — Слушай, ну какая разница? — Келиофис обернулся к нему. — Я вообще не хочу об этом говорить. Да и тебе не до меня.       — То есть как это не до тебя? — нахмурился Асоланус. — Если я могу помочь...       — Не можешь.       Сказал как отрезал. И правда, чем Асоланус ему прямо сейчас поможет? Тем, что влезет в душу?       Асоланус глубоко вздохнул и вновь заговорил — тише, чем было нужно:       — Я не знаю, что ты себе каждый раз выдумываешь. Ты серьёзно думаешь, что я друзей друг на друга меняю? Что я кого-то просто так бросаю? Если тебя приёмные родители ради брата задвинули, я-то тут при чём?       — О, ты тут и впрямь ни при чём. Поэтому не лезь. Иди уж лучше к рыбке своей... Хвостовые лопасти-то у неё равные?       — И пойду. Может, и рыбка, зато не шипит и не бросается без повода.       От восторга и радости, которыми так и лучился Асоланус, не осталось и следа. Только обида и злость, резкая и иррациональная — всё-таки не стоило смеяться над влюблённостью друга.       Надо было остановить его, извиниться, прежде чем Асоланус развернулся, хлопнув дверью, но куда там! Да и пусть идёт, в общем-то!..       Келиофис и сам со всем справится. С уборкой после собственной бессильной ярости — так уж точно.       Под руки попалась сухая ветка юмасии — печально известное «послание» Тихого братства. Келиофис нахмурился, сжал её так, что серые многолопастные листья посыпались на пол, и швырнул в мусорное ведро.       Знак смерти, значит? Последнее предупреждение, значит? Да не дождётесь!       Вот выкинет и эту ветку, и прочий хлам, даже «тихарей», если вдруг явятся за ним. Черновики — в переработку, поломанный пластик туда же. А знак смерти будет разложен на простые соединения и станет чем-то ещё. Может, часть атомов войдёт в клетки нового растения и новой ветки. Живой, не нужной всяким глупым людишкам. И это будет правильно.       И всё же он не смог избавиться от набросков и таблиц. Рука не поднялась — слишком много в них было вложено сил.       Слабость — или наоборот, нежелание поддаваться минутной обиде и жертвовать частью себя? Да, именно так, Келиофис так много отдал изучению геометрического письма, да и прочего наследия Древних, что не мыслил себя без них. Вот и пришлось бежать, прижимая к себе кипу исписанных листов — иначе не успел бы на встречу с Хететией. Это, конечно, не свидание, но разве можно заставлять друга ждать?       Хететия никогда не опаздывала. Она уже ждала Келиофиса у края набережной, возле скал, то и дело украдкой оглядываясь — нет, не в ожидании друга, а в поисках случайных свидетелей: разве может биотехнолог, взрослый человек, просто так взять и полезть куда-нибудь в поисках приключений? Засмеют ведь...       Хорошо, что Келиофис успел вовремя, Хететии уже было скучно, и она явно что-то затеяла. Зря: большая часть её авантюр и днём не кончалась добром, а уж ночью неизменённой точно не следовало никуда лезть.       Заметив друга, она широко улыбнулась, призывно взмахнув рукой, за пару секунд очутилась рядом. Келиофис только вздохнул — покалечится однажды, если не научится перемещаться шагом. Но не хочет ведь, да и тяжело её представить неспешно идущей куда-то — стройная и быстрая, темноглазая Хететия очень походила на вёрткую пустынную ящерицу. Если б она ещё и встрёпанные тёмные кудряшки покрасила в песчано-красный, так и вовсе бы со стрелкой-бегуньей перепутать можно было.       — Привет! — кинула почти на бегу, так же солнечно улыбаясь. — Куда пойдём сегодня?       — Никуда! — сразу осадил её Келио. — Обойдёмся без происшествий.       — Жаль... — она разочарованно покачала головой. И это его ещё называют авантюристом?! Даже и не верится, что несколько лет назад он был таким же. Наверное, поэтому он и подружился с Хететией — слишком уж она напоминала его самого. Позвать бы её потом с собой в горы или ещё куда-нибудь — она точно не откажется...       — Жаль, что ты сегодня никуда не хочешь. А то погода хорошая, можно было пойти к морю, а там как раз мечехвосты на берег ползут, их селофизы ловить будут.       А как хитро-то смотрела, надеялась расшевелить, заинтересовать. Знала бы она, что Келиофису сейчас не до селофизов, может, и не веселилась бы так.       — Ты извини, но сегодня и впрямь не хочу. Давай лучше просто прогуляемся, поговорим.       — Хорошо, — она пожала плечами и вдруг с ловкостью селофиза выхватила у него один из черновиков. — Тогда первый вопрос...       — Отдай! — Келиофис нахмурился, отнимая у неё лист. — И вообще это не важно. Я больше не буду заниматься геометрическим письмом.       — Как так-то?! — посмотрела Хететия на него с каким-то суеверным ужасом. — Но ты же...       — Надоело, — буркнул Келиофис. — Просто-напросто надоело.       — Не верю. Ты столько с ним мучаешься и сейчас всё бросишь? А кто, кроме тебя, сможет? Я же правильно поняла, что там были какие-то сложности, из-за чего геометрическое письмо не получилось расшифровать?       — Верно, Хет, не получилось, — кивнул Келиофис. — Язык, которому соответствовало геометрическое письмо, явно внесубстратный. Поэтому ничего и не получилось.       — И что? — Хететия посмотрела на него с недоумением.       — Это значит, что он не дал начала никаким другим языкам и ни от каких не произошёл. У него просто нет родственных языков, знание которых могло бы помочь. Мы не знаем, как он звучит, на что похожа его структура. Этот язык искусственный.       — А как именно ты с ним разбираешься? — Хететия потянулась к остальным листам, но Келиофис перехватил её руку.       — Трогать не надо. А как разбираюсь... Черчу матрицы, рисую, занимаюсь ненаучной ерундой. Как мне кажется, там должна быть основа-корень с общим значением. И потом уже это значение уточняется, сжимается до конкретного. А все уточняющие элементы в разнице углов, в форме излома. Вероятно, для этих уточняющих элементов-морфем можно составить таблицы, специальные матрицы, вот я и пытаюсь.       — И как успехи?       — Ну, что-то я уже могу понять. Но не эту заразу, с которой бьюсь уже несколько месяцев. Ни одного знакомого элемента. Или я ошибся с определением смысловых и словообразовательных комбинаций.       — Ммм... Что?       — Ну смотри, — улыбнулся Келиофис, — предположим, каждый символ соответствует слову. Но это слово выражает не отдельное понятие, даже не идею, как схематичный, например, глаз может означать и собственно «глаз», и «видеть», и «зрение». Здесь же слово, скорее всего, отображает логическую конструкцию, которая на нашем языке представляет из себя целое предложение, а то и несколько...       — Слушай, да это же здорово! — выдохнула Хететия, сейчас её восхищение модификант почувствовал бы даже из другого крыла здания. — И ты сам до этого всего догадался? Невероятно!       — Только предположил, и из этого предположения исходил. Иначе не получалось никак... — вздохнул Келиофис. — Всё, что я делаю, это просто цепочка предположений. Мало того, они вообще основаны на субъективных ощущениях, на тех образах, которые я воспринимаю... Если окажется, что я ошибался, я... Я не знаю, что со мной будет... Я вообще не знаю, как мне жить, если всё окажется обманом.       — Так ты никого и не обманываешь, — подняла голову Хететия. — Ты же честно пишешь про восприятие смысла благодаря своим нестандартным модификациям. Всё по-честному, всё доказано, проявления изучены, а уж с чем они связаны, это я в своей диссертации напишу. Ну, если ты вдруг не откажешься помогать.       — Но это совершенно ненаучно, — Келиофис устало потёр виски. — Я же не могу просто сказать, что чувствую след чужих мыслей... даже не так, не мыслей, а тех образов, которые были вложены в каждый знак. Это невозможно, это бред!       — Но ведь для тебя это реальность!       — Только для меня. И то не факт, что это действительно так. Возможно, я просто сам себя обманываю.       — А может, для чего-то такого тебя и создавали?       — Переводить геометрическое письмо? — хмыкнул Келиофис. — А зачем тогда мне сила? И рост в два с половиной метра? И раны заживлять с дикой скоростью?       — Не язви, я же обижусь, — поджала тёмные губы Хететия. — Ты ведь понял, о чём я. О твоей особенности восприятия. Мысли не читаешь, возможно, только пока, но на уровне эмоций...       — Многие люди и модификанты распознают язык тела, — он пожал плечами. — Именно так и догадываются об истинных чувствах. Мимика, непроизвольные движения — всё уже давно изучено.       — Но твоё умение кончается в тот момент, когда тебе показывают запись с человеком. Мы же уже проверяли. Ты не ошибаешься с живыми людьми, которые сидят перед тобой, но в изображениях или записях даже я разбираюсь лучше. Не сваливай всё на мимику, Келио. Ты просто воспринимаешь мир не так, как люди.       — Как модификант, — скривился Келиофис.       — Ну да! — кивнула Хететия. — И по-моему, это здорово! Я бы тоже так хотела!       — А ещё шипеть, биться затылком о дверной косяк и сплевывать яд. Брось, Хет. После начала наших исследований я убедился, что я именно неудачный образец.       — Почему неудачный? Возможно, просто экспериментальный.       — Экспериментальный и неудачный, — подытожил модификант. — С бесполезными нервными узлами и недоразвитыми органами...       — И удивительными способностями. Келио, у твоего организма невероятные компенсаторные возможности. Нет, конечно, отрубленную голову тебе ничего не скомпенсирует, но повреждения тканей или органов из-за яда вполне. Мы же проверяли на культурах клеток и на искусственных образцах. Да и клеточные рецепторы на регуляторы у тебя отсутствуют.       — Это еще раз доказывает, что мой создатель допустил слишком много ошибок. Ну, или был глуп. Никто не создаёт биомашины, которыми невозможно управлять. Да ещё и восприимчивость к вирусам Суминии... Ты объясни, зачем кому-то на Ваальбаре модификант без иммунитета к ним, когда, наверное, ещё первые колонисты себя модифицировали, чтобы эту заразу не цеплять? Про контроль не говори, ни одно обострение мне проблем не приносит.       — Вероятно, это какой-то неучтённый эффект. Как и скорость роста, кстати. Судя по результатам, если бы не суминиовирусы, он был бы ещё быстрее.       — Что опять-таки говорит о неудаче. Организмы, развивающиеся слишком быстро, не могут социализоваться.       — Келио, ну сколько можно? Ты годами грызёшь себя за то, что не в силах изменить! Да и вообще за то, в чем ты не виноват.       Он только покачал головой. Да, Хететия была права, разумом он это понимал, но до конца так и не мог смириться. Попытка обвинить себя давала хоть какую-то иллюзию контроля. Как будто он и впрямь мог что-то изменить, как будто его бы не бросили, не сделали экспериментальным образцом. Глупая попытка защититься. Как, впрочем, и все прочие. Хет была права.       Келиофис потёр болезненное, искусанное предплечье — к счастью, под одеждой синяков не видно.       — Знаешь, неважно всё это... — он обернулся к Хететии. — Ты прости за нытьё. Надеюсь, тебя хоть не обидел.       — Нет, но старался, — она пожала плечами, не отрывая взгляда от листа бумаги. — Ты лучше скажи, закорючки эти как-нибудь называются? Или чисто по номерам?       — Ну, какой-то звуковой комбинации они точно соответствовали, — Келиофис за пару шагов оказался рядом с ней, — если ты об этом. По крайней мере, много где упоминается, что Древние общались между собой на особом языке, на нём же и писали. Их письменность мы называем геометрическим письмом, но собственное название и звучание их языка неизвестно.       — Ничего себе. И ты во всём этом сам разобрался?       — А как иначе? — усмехнулся Келиофис. — У Сиринга по-другому никак, да и не взял бы он меня к себе, если я не пытался разобраться.       — А кто такой Сиринг?       — Мой научный руководитель и, я надеюсь, друг.       ...Как бы умён или талантлив Келиофис ни был сам по себе, всё, чего сумел добиться в жизни, было нечестно полученным — вырванным, выцарапанным на пределе сил.       С геометрическим письмом было так же. После того, как они с Асоланусом нашли первую из лент с «геометрическими стихами», Келио пришлось выдержать свой первый бой за него. Асоланус помог добыть контакты профессора Сиринга из Университета Солери, известного лингвиста и лучшего знатока всего, что было связано с Древними. Более того, он сумел уговорить профессора встретиться с Келио. Как Асоланус это сделал, можно было только догадываться. Само собой, Асло и не думал сообщать Сирингу, что его друг из изменённых, поэтому Келиофису пришлось нелегко — попробуй докажи, что ты ничем не хуже чистого, тому, кто ожидает увидеть тебя с лопатой или инструментами, а совсем не с артефактами Древних и несколькими гипотезами об их предназначении. Наивный, наивный модификант...       Сперва Сиринг отнёсся к нему с недоверием, но Келио не желал отступать — словно чувствовал, что от этого зависит его судьба. Добиться внимания Сиринга, заинтересовать его, доказать, что какой-то модификант может быть лучше его неизменённых студентов, было непросто. Освоить в кратчайшие сроки новый материал, научиться делать и понимать то, к чему другие люди шли годами — Келио сам не верил, что справится.       И всё же он дошёл до конца. Не зря: Келиофис не знал, сказалась ли особая природная склонность или какие-то необычные модификации, но то, над чем студенты Сиринга могли биться неделями, было для него простым и логичным. Наверное, Келиофис и мыслил как-то совсем не по-человечески.       Как бы то ни было, с Сирингом удалось подружиться и даже убедить его в том, что модификанты ничем не хуже неизменённых — хотя, возможно, Келиофис был в его глазах исключением.       Эмоции эмоциями, но знать бы наверняка, что о нём думают окружающие...       — Мало того, что мне пришлось доказывать ему, что я могу учиться у него, что я этого достоин, так ещё и поступление стало отдельной головной болью. Я же тебе рассказывал, что они в первый раз меня с документами развернули? Так потом я был хитрее, я за полгода до приёма начал им писать, медленно и нудно капая на мозги и выясняя все подробности и критерии, вплоть до разрешения копий и допустимых шрифтов в электронных документах. Думаю, я их просто достал, и они решили со мной не связываться. Со второго раза меня приняли, результаты мои им подошли, а к документам они придраться не смогли. Так-то!       Келиофис рассмеялся — так, как будто и не было того суматошного года. Незачем Хететии знать всё.       — Да уж, нечасто в Университет ломятся столь настойчивые модификанты.       — Именно что ломятся, — оскалился Келиофис. — Приходится ломиться, доказывать, переубеждать, чтоб не думали, что я...       — Келио, почему тебе так важно, что о тебе подумают? — перебила его Хететия.       Келиофис чуть не споткнулся. Вопрос был неожиданным, странным, казалось, что Хететия давно подготовила его и ждала только повода, чтобы наконец задать его.       — Не знаю.       Но ведь это была ложь! Келиофис давно понял, в чем было дело. Он почти всегда ощущал чужие эмоции. Не мысли, а чувства, отношение к нему, эмоциональную реакцию. Сперва ощущения были смутными и неосознанными, затем были только самые сильные, самые яркие, потом и те, что слабее. С годами Келиофис научился различать оттенки и улавливать незначительные колебания... Странный дар помогал понимать людей, однако причинял слишком много боли. Знать, что тебя или кого-то ещё не любят или презирают, неприятно. Но переживать чужое отвращение было ещё ужасней. И если бы только отвращение и неприязнь! Чужая боль и обида ощущались как собственные, иногда от сторонней, не имевшей к нему отношения тоски хотелось рыдать. Клочки чужой радости дразнили, недоступные и неуловимые, а уж эйфория, которую испытывали некоторые влюблённые, заставляли чувствовать себя льдиной, холодной и совершенно ненужной. Но было и то, чего Келиофис действительно желал. Чужое восхищение. Восхищение им и никем кроме. Пожалуй, это именно то, о чём он мечтал все эти годы, именно то, чего ему не хватало. У него была симпатия, которую испытывали к нему Асоланус и Хететия, Яксар и другие Змеи, но хотелось большего. Хотелось именно восхищения. Или хотя бы удивления с его примесью, как тогда, на конференции.       Он слишком хорошо запомнил, как удивляются люди невозможному, как готовы забыть о своём страхе или неприязни из-за любопытства — лишь покажи им это самое чудо, дай разобраться с ним, найти хоть какое-то объяснение. Так же загоралась Хететия во время своих исследований — и та же смесь азарта и удивления чувствовалась в коллегах Сиринга, когда они осознали, что тайна геометрического письма ближе и доступней, чем считалось.       Всего лишь гипотеза о структуре языка, о правилах, по которым создаются знаки, ещё не перевод — но даже предположение стало революционным. Слишком логичное, чтобы быть отвергнутым — и способное описать многие странности. Шаг в правильном направлении, подтверждённый всеми расчётами... Почти триумф, который омрачала лишь реакция Сиринга. Необъяснимая обида и разочарование, как будто они сделали намного меньше, чем могли, как будто они только ступили на дорогу, по которой могли бы уйти намного дальше.       Потом уже Келиофис понял, откуда взялись эти обида и смущение Сиринга. Они оба понимали, что Келиофис едва ли сможет представить все результаты, едва ли сможет рассказать об истинном переводе — по крайней мере, в тот момент.       А после была Хет и её исследования, изучение модификаций Келиофиса, обоснования — и первые разобранные надписи Древних, таблицы значений и новые переводы. И вроде бы модификации и таланты Келиофиса уже не вызывали сомнений, но сам он так до конца и не поверил себе.       Легкое прикосновение к больной руке вернуло его в реальность.       — Я расстроила тебя? Прости, пожалуйста... — она и впрямь чувствовала себя виноватой. Напрасно.       — Хет, ты тут ни при чём, — Келиофис улыбнулся и тут же добавил: — Ты хотела куда-то сходить или залезть, верно? Предлагаю дойти до каменного парка в конце набережной, там дорожки есть и света хватает. А более серьёзные приключения днём поищем, хорошо?       — И когда это ты стал таким осторожным? — усмехнулась Хететия. — Но я притворюсь, что поверила.       И впрямь притворилась — в глазах так и пляшут лукавые огоньки, а на душе тревожно. И даже не понять, чьей была тревога — его собственной или всё-таки её.       Они шли вдоль залитой голубоватым светом набережной к темнеющим неподалёку зарослям, где живые побеги и причудливые каменные формы сливались в нечто целое и гармоничное. Клочок древнего скальника, обжитый растениями, в тусклом свете Муммис производил и вовсе фантастическое впечатление. Казалось, что отличить камень от увенчанных тонкими рассечёнными листочками юмасий почти невозможно. Мутные пластинки слюды — и тёмные листья, через которые едва пробивается зеленоватый свет...       — Живые они действительно прекрасны, — пробормотал Келиофис, протягивая руку к чуть покачивающейся ветви.       — Что? — переспросила Хететия.       — Да так, опять про «тихих» вспомнил. Понятно, где они юмасии обрывают.       — Нелюди они, как ни крути, — припечатала Хететия и тут же пояснила: — Ни у человека, ни у модификанта не поднялась бы рука на такую красоту. Люди ведь видят её и понимают. А если не видят, то они нелюди, которым уже не жаль никого и ничего, ни юмасий, ни людей, ни самих себя.       — Интересный критерий человечности, — усмехнулся Келиофис. — Весьма романтичный, мне нравится. Человека человеком делает восприятие мира, а не отношение окружающих.       — С окружающими вполне можно договориться, ну, чаще всего, и если они этого хотят.       — Да уж... Красота красотой, но с людьми всё равно нужно договариваться. Если я хочу чего-то добиться... если хочу что-то изменить в мире, мне нельзя идти напролом. В одиночку я немного навоюю, а вот если то, чего я хочу, будет совпадать с желаниями других... Если они будут хотеть того же, можно будет перевернуть этот мир.       — Тогда тебе нужно собственное средство массовой дезинформации, чтобы доносить свои идеи до остальных людей, — засмеялась Хететия. — Скажем, журнал, желательно сетевой. А зная тебя, журнал в итоге выродится в научно-популярный и будет написан геометрическим письмом.       — Издеваешься, да? — повернулся к ней Келиофис, но тут же спохватился: — Хет, если это была шутка, то крайне неудачная. Мне такие не нравятся. Не шути так надо мной, пожалуйста.       — Извини, — она смущённо поджала тёмные губы. — А если серьёзно, что ты хочешь сделать?       — Что-то я уже делаю. Но мало, слишком мало пока... Но для начала хочу прижать «тихарей», особенно верхушку. Даже если Служба смотрит на них сквозь пальцы, я не собираюсь. Если этих вояк официально запретят, будет скандал. Всё-таки уродов, которые поддерживают убийства и запугивание изменённых, не так много, но равнодушных хватает. Всегда проще не знать ни о чём и не думать. А тут, если будет скандал, у меня появится хоть какой-то шанс привлечь внимание людей. Но это дело не на ближайшие полгода, у меня на них уже много чего собрано, а дальше придётся воевать с безопасниками. Да ещё с докладом для конференции разобраться бы, там с культурологами ещё кое-что надо обсудить. Как бы ещё всё совместить...       — Ты же сказал, что больше не хочешь заниматься своими закорючками? — уколола его Хететия.       — Я слегка погорячился, — Келиофис сжал руки в замок. — Ничего страшного, нормальное человеческое сомнение.       — Всё с тобой понятно. Но тебе не кажется, что ты хочешь от «тихих братьев» слишком малого? Что они должны получить по заслугам?       Келиофис сжал кулаки, стиснул зубы:       — Конечно, должны. Но не сейчас, я просто не смогу добраться до них сейчас. Не до рядовых дуриков, их основная вина в глупости, но организовали всё это другие, умные люди, которые ненавидят таких, как я. И вот они-то должны заплатить. Я... я даже готов ради них забыть о своих принципах... На этих неизменённых достаточно крови и чужой боли, чтобы просто ликвидировать их. Как симолест-людоедов... Но я не знаю, кто они. Я едва ли найду их быстро. Мне нужна помощь. Мне нужны люди — ты, Асло, Яксар с Инахом, да все Змеи нужны! Я умею пока слишком мало, чтобы действовать наверняка. Сейчас Змеи занимаются в основном экологией, но ведь отношение к миру — системная проблема. Люди не ценят и не уважают даже тех, кто на них похож, с чего бы им ценить жизни намного более чуждых существ? Мне нужно изменить само отношение людей ко всем живым существам на нашей Ваальбаре, и один я не справлюсь... Ты меня понимаешь?       Он обернулся к подруге, в который раз с грустью заметив, что даже рослая Хететия едва достаёт ему до плеча. Два с половиной метра роста, змеиные клыки и неправильная морда — и он ещё хочет, чтобы его считали человеком?       — Думаю, что понимаю. Но как ты собираешься всё это провернуть? Ты же не любишь людей, а люди это и без особых умений чувствуют.       — Я не «не люблю» людей. Я просто не особо хочу иметь с людьми дело. Особенно с неизменёнными. С ними мне просто неприятно общаться, уж прости, Хет. Есть и исключения, но большинство меня не любит просто за то, что я модификант. Я это чувствую, понимаю, и мне... Неважно, впрочем. К сожалению, я должен уживаться не только с теми, кто ко мне привык и не боится, не ненавидит. А значит, нужно научиться прятать свою неприязнь.       Хететия вздохнула:       — Не думаю, что ты сможешь прожить всю жизнь в чужой шкуре. Но дело твоё... Давай сейчас до верхней платформы бегом!       Она легонько толкнула Келиофиса и побежала вверх по дорожке среди каменно-живых ветвей. Этот безумный забег просто не мог кончится хорошо, но Келиофис отогнал дурные предчувствия. Слишком уж абсурдной и притягательной была ситуация — зеленоватый свет, искрящаяся звёздами темнота, каменный лес и живой азарт. Он знал, что без труда догонит Хететию, что может обойти её на последних шагах, позлить и повеселить...       ...Если бы она не упала. Поскользнулась ли она на каменной крошке или просто неудачно прыгнула, Келиофис так и не понял. Она ещё не успела подняться на ноги, как он уже был рядом.       — Хет, ты в порядке? — спросил, когда она встала, опираясь на него, и попыталась отряхнуться, неловко балансируя на одной ноге.       — Вполне. Ничего такого, просто споткнулась, вот и всё, — пробормотала под нос Хететия. Она не чувствовала особой боли, пока что было лишь ощущение нереальности, абсурдности происходящего. Хететия всё ещё думала, что это просто не могло случиться именно с ней. Но сквозь него уже пробивались первые ростки страха — возможно, всё серьёзней, чем кажется на первый взгляд. Возможно, не просто упала.       — Ты уверена, что с ногой всё в порядке, Хет? — спросил осторожно, стараясь не выдавать своей уверенности.       — Да так... — она неопределённо отмахнулась. — Наступать неприятно, но не то, чтобы больно. Нормально. Бывало и хуже. Главное, чтоб не перелом. Я даже сама идти могу.       Хететия нервно улыбнулась и похромала вперёд, сильно припадая на правую ногу. Келиофис явственно ощущал её испуг и тревогу — только бы не сломала, только бы ничего серьёзного с ногой! Через пару шагов она обернулась:       — Ну где ты там? Пойдём скорей!       Она так не дойдёт ни до дома, ни до больницы — в этом Келиофис был уверен. Без помощи ей не справиться — главное, чтобы сама Хететия это поняла, не стала отрицать очевидное.       — Хет, не нравится мне, как ты хромаешь. Я не такой уж врач, но давай посмотрю ногу, может, чем и помогу.       — Ну смотри, хотя толк вряд ли будет, — подозрительно быстро сдалась Хететия. Как же ей не хотелось верить в то, что беда с ней уже приключилась.       Судя по всему, она то ли растянула связки, то ли порвала, а может, и вовсе сломала стопу — вон нога уже начала понемногу опухать. Плохо дело, но Келиофис не врач, больше ничего сказать не сможет.       — Хет, я не знаю, что именно у тебя с ногой, но стопу тебе нужно зафиксировать, сделать повязку, чтобы не травмировать её дальше. Я умею, ты не бойся. И бинт хороший есть.       — Спасибо, но я и сама справлюсь. Не в первый раз ведь, у меня и бинт свой. Ты только подожди, пока закончу.       И справилась сама, привычно перебинтовала припухшую стопу, а после подняла на него глаза:       — Слушай, давай посидим тут немного, пока у меня ноги дрожать не перестанут, а потом пойдём. Хорошо?       Вместо ответа Келиофис опустился на колено рядом с ней. Какое-то время оба молчали, но вскоре Хететия не выдержала:       — А ты когда научился повязки делать?       — Да так, просто однажды проверил, что будет, если сустав заживёт невправленным. В общем, нормально вылечить плечо сразу было бы гораздо проще.       Хететия нервно кивнула.       — Понятно. А я в первый раз навернулась так, когда сордесов то кормила, то гоняла. Только в тот раз на левую...       — Ты сордесов прикармливаешь? Отдаёшь им остатки своего обеда?       — Да, они всё равно не против. Или ты тоже так хочешь?       — Нет, спасибо, — рассмеялся Келиофис, втайне радуясь: раз шутит, значит, ей уже не так больно. — Я, конечно, аспирант бедный, но всё же не настолько.       Хететия хихикнула, видимо, представив такую картину, но слишком нервно, слишком наигранно. Келиофис видел и чувствовал достаточно, чтобы понимать это.       — Понятно... — она вздохнула и тихо добавила, опустив голову: — Жаль только, что сейчас уже вечер, и все сордесы спят.       — Ничего, придёшь к ним утром.       — Утром, но не этим. Ладно, давай попробую пойти.       — Тебя донести? — Келиофис просто не мог не предложить помощь, а принять или отказаться это уже её дело.       — Спасибо, это лишнее. Сама навернулась, сама и похромаю. Дойду как-нибудь.       И ведь дошла — медленно, припадая на больную ногу, но дошла, почти не опираясь на его руку. Вот же упрямый человек!       И ни единой жалобы за всю дорогу, даже нашла в себе силы улыбнуться, когда добралась до дома.       — Ну всё, теперь можешь быть за меня спокоен.       — Слушай, ты завтра сходи к врачу, — осторожно посоветовал ей Келиофис вместо прощания.       — Хорошо, но знаешь... Будем считать, что ты меня сегодня спас. Я теперь у тебя в долгу.       — Ой, да ладно тебе, — отмахнулся он.       — Я серьёзно, — Хететия подняла голову, посмотрела ему в глаза. — На самом деле я давно хотела сказать. Если что-то будет нужно... если в моих силах будет помочь, ты обращайся.       Келиофис прикусил губу — слишком уж чудно вела себя подруга, слишком волновалась, но почему-то ей были важны эти странные, почти ритуальные слова.       Словно прочитав его мысли, Хететия неловко улыбнулась:       — Не обращай внимания, просто почему-то мои друзья стесняются меня просить, если нужна помощь. Особенно модификанты. Если проблемы с регуляторами там или чем-то ещё... А то я всегда узнаю уже после, что ещё могла бы чем-то помочь. Что успела бы помочь... — добавила она еле слышно.       — Хорошо, — кивнул, только чтобы её успокоить. — Удачи тогда тебе, Хет. Не забудь завтра к врачу.       — Да завтра уж соображу, — откликнулась она нехотя. Перестарался всё-таки, она уже не хочет никакой помощи.       Он ушёл вовремя, прежде, чем его присутствие уже надоело Хет. Побродил по ночному городу, но всё чародейское очарование уже покинуло ночной Солери. Его не отпускала тревога за Хететию, стыд перед Асоланусом за глупую сцену, да ещё и какое-то мерзкое ощущение не давало покоя. Будто он забыл или потерял что-то очень важное...       Забыл? Потерял? Подождите... А где черновики с таблицами? Забыл! Забыл в парке, когда Хететия подвернула ногу.       Пришлось возвращаться, а потом как дураку, собирать разлетевшиеся листы среди камней. Но собирал он их механически, думая не о геометрических знаках, а о собственных обиженных словах и улыбке Хететии. Сама того не зная, она помогла Келиофису, натолкнула на важную мысль.       Разве может быть случайной ошибкой дар, который помогает понимать и принимать других? Ведь если ты знаешь, что чувствует человек, намного легче помочь ему или не вмешиваться, когда человеку нужно побыть одному. Так может быть, Келиофис не такой уж неудачный образец?       И с Асоланусом нужно помириться. Модификант Келиофис или нет, вежливости и уважения к друзьям это не отменяет. Все хотят, чтобы их ценили и понимали. А за обиду, тем более причинённую намеренно, нужно извиниться, даже если она кажется оправданной — самому-то не мерзко так оправдываться?       Но где сейчас искать Асолануса с этой его Эусфеной? В Солери несколько миллионов жителей, даже в приморском сегменте их десятки тысяч. Но есть способ дать о себе знать — а заодно проверить одну хитрую, собственноручно написанную программу в глобальной сети. Тогда при следующем обращении к базам среди прочих новостей Асоланус получит письмо, которого не могло быть среди обновлённых статей.       «Асло, прости, я был неправ. Я не должен был над тобой смеяться. Честно говоря, это ведь совсем не моё дело».       Зачем так сложно? Ради шутки, из интереса, да и не пропустит Асоланус подобную ошибку, заинтересуется, кинется узнавать, что это и как написано, забудет о старой обиде — в конце концов, в мире есть вещи и поважнее глупой злой шутки.