Энума Шунгаллу

      В мире был лишь свет. Лишь огненные лучи, тёмно-красные сквозь веки. Лишь тепло, которое хотелось впитывать всей кожей. И был шум, похожий на шёпот океана и бесконечный грохот волн, но воспринимаемый не на слух, а совершенно иначе.       Резкий порыв ветра окатил тучей ледяных брызг, заставил поморщиться, но смахивать капли Келиофис не стал. Зачем? Ведь был же обжигающий свет. Келиофис полусидел-полулежал на холодном скалистом обломке. Он не дремал, но мысли текли медленно, плавно переходили одна в другую. От наконец найденной формы недостающего символа до странных фонетических сочетаний, которые заставили бы геометрическое письмо звучать. Мысленный эксперимент, просто шутка, требовавшая всё больше сил и воображения. Несколько систем были проработаны и отвергнуты, но теперь он, кажется, нащупал верный путь. Если корень, описывающий движение-изменение, выразить парой-тройкой звуков вроде шк или эцк, то...       Пронзительное верещание над ухом заставило вздрогнуть, оглянуться на сордеса, что-то не поделившего с сородичами — и как только Хет терпит их постоянные визги? Да уж, подкармливать крикливых сордесов — странное развлечение. Удивительно, насколько сильную злость могло испытывать столь маленькое существо, Келиофис даже залюбовался им. Изящное тело с громадными крыльями, пушистое зеленоватое оперение, так восхищавшее модификанта своими переливами, длинный хвост со смешной кисточкой на конце, рыжая голова с острым клювом, мелкие колючие зубы, из которых не выскользнет ни одна рыбёшка — ничего лишнего и необъяснимого. Биологическое совершенство. Как и все морские рамфоринхи, сордес был идеально приспособлен к жизни в своём прибрежном мирке. Совершенство, созданное миллионами лет — в отличие от экспериментального модификанта. Несложно понять, кто имеет больше прав на этот мир.       Снова закрыв глаза, Келиофис прислушался к шороху волн, он точно засыпал — растворялся в шуме чужих эмоций, местами совсем слабых и примитивных, но далеко не всегда понятных. Страх, неясное стремление и беспокойство... Не только людям дана была способность чувствовать, другие дети Ваальбары тоже злились, радовались, боялись, раздражались и скучали. Келиофис это чувствовал так же ясно и ярко, как тепло солнца и холод морской воды на коже.       Он часами вслушивался в неощутимый шум эмоций, которые испытывали жители прибрежных скал, чувствовал и колючую ярость подравшихся сордесов, и примитивное любопытство морской змеи на мокрых камнях, и тревогу талассадры, заметившей чужака рядом с гнездом. Они вызывали жгучий, живейший интерес — и толику вины за то, что Келиофис вторгался в их мир, мешал, пугал своим присутствием.       Почему-то прикосновение к человеческим чувствам не вызывало ни стыда, ни раскаяния. Как будто всё было правильно, как будто его дар стал платой за неприязнь со стороны людей. Как будто он мог что-то искупить и исправить.       Но вспоминать о людях не хотелось. Зачем? Зачем размышлять о них, когда вокруг так спокойно и одиноко? Достаточно просто сидеть с закрытыми глазами и думать ни о чём и обо всём разом.       Растёртое песком лицо щипало от морской воды, рана на месте вырванного клыка наконец не болела, и Келиофис уже почти забыл о том, какова на вкус кровь неизменённых...       Человек рядом. Он бежит по привычному маршруту — по крайней мере, он сам в этом уверен. Он думает, что ему ничего не угрожает. А зря... Возле скал слишком много теней, слишком много способов спрятаться. Особенно если ты уже научился это делать — ни один аппарат, ни одна программа не заменят личный опыт, поэтому временами Келиофис сам наблюдал за теми, кого он сумел вычислить. За руководителями «тихого братства».       Келиофис осторожно вдыхает воздух, пахнущий морем, облизывает солёные губы, чувствуя, как разгорается в душе азарт. Малакостр — так, кажется, зовут его нынешнюю цель. Этот человек — один из тех, кого он не сможет наказать законными методами, но устранить обязан.       Так или иначе.       Скрипучий крик пикирующей талассадры заставляет человека отскочить к краю обрыва, по которому проходит тропа. Далеко внизу скалы, и ноги Малакостра скользят по песку. На ногах не удержаться, и он падает, чудом не скатившись вниз. Шорох камней — и испуганное дыхание. Осколки и пыль осыпаются вниз, но человек встаёт на ноги, пусть и не так уверенно. Человек бежит прочь, и его страх пробуждает в глубинах разума нечто тёмное и безумное. Запретное желание, о котором Келиофис не позволял себе вспоминать. Догнать! Поймать врага-жертву, разорвать, вонзить змеиные клыки в ещё трепещущую плоть! Убить.       Келиофис идёт за ним следом неотступно, наблюдает, выжидая подходящего шанса. Каменная крошка хрустит под ногами, да ветер свистит в ушах — тихо, привычно, совершенно не заглушает дыхание Малакостра и чуть различимый стук его единственного, человеческого сердца.       Шаг за шагом...       Расстояние всё меньше, сухие колючки пустырника цепляются за одежду, трутся о неё с шуршанием, будто о чешую келиофы. Человек уже давно чует неладное, но вокруг слишком много теней. Даже Келиофис может в них скрыться.       Вдруг Малакостр не выдерживает — так ожидаемо, — разворачивается, оглядывается, ищет врага.       — А ну выходи! — нервничает, бедный. Замер, застыл, хотя бежать уже бесполезно.       Пора.       Келиофис выходит на тропу, больше не скрываясь. Незачем — развязка уже близка. Не сводя с человека глаз, даже не моргая, Келиофис шаг за шагом подходит к нему. Чувствует, как горчит во рту стекающий с клыков яд. Если кусать, то сейчас!       Ближе и ближе... Пот и бешеные удары сердца — физическое воплощение почти животного страха. Высшее существо, как же!       — Прочь! — голос неизменённого срывается на визг.       Так будет веселей.       Человек бросается бежать, но уже поздно. Зря! Келиофис быстрее, гораздо быстрее. Одного удара хватает, чтобы сломать тонкие кости, отшвырнуть человека на землю.       Даже забавно.       Человек ещё пытается ползти, но выхода нет. Ему не сбежать.       — Не можешь! — выдыхает неизменённый. Зря…       — С-с-смогу, — шипит Келиофис, рывком поднимает Малакостра, притягивает его лицо к себе: заглянуть с каким-то диким азартом ему в глаза. Губы растягиваются в безумной улыбке.       Но человек изворачивается, пытается ударить в лицо.       Хватит!       Клыки легко входят в чужое тело — наконец-то! Но человек вырывается, отдёргивает прокушенную кисть. Одно движение, и боль пронзает челюсть. Зараз-за! Остаётся лишь отпустить его, захлопнуть пасть, чтоб не повредить шатающийся зуб сильней. Собственная кровь заполняет рот, но это неважно, совершенно неважно!       Злость на себя, на Малакостра и всех «тихих» заставляет дрожать руки, но силы всё равно хватает сжать чужое горло до бессильного хрипа, ломая позвонки. И отбросить тело вниз, на скалы, где его скоро найдут голодные ракоскорпионы. Им всё равно.       И замереть у края обрыва, закрыв глаза, судорожно хватая воздух. Вдох и выдох, вдох и ещё один — чтобы перебить солоноватым ветром, забыть сводящий с ума железный запах человеческой крови, стереть её с лица, содрать с кожи каменной крошкой, сбежать...       ...И не думать, не вспоминать о том, что случилось несколько минут назад. Не размышлять о том, что недавно было не с ним — то ли кошмар, то ли помрачение, то ли тень чужого липкого страха. Невозможное, неосмыслимое — разве сумел бы он наяву убить человека?       Очередное облако закрыло солнце, и порыв ветра заставил сжаться от холода. Вернулось ощущение времени — всё ускоряющегося и беспощадного. Сколько ни прячься, бежать некуда...       Келиофис пробирался среди скалистых обломков, то и дело спотыкаясь. Он чуть не упал, когда скрип камней, трущихся друг о друга, напомнил о совсем ином хрусте.       Не думать... Иначе в следущий раз, когда очередной камень качнётся под весом Келиофиса, дело кончится травмами.       В мозгу билась леденящая кровь мысль, отдаваясь каждым ударом сердец: а что, если он ошибся? Если Малакостр не тот, кого он искал? Проверял всё многократно, но если он исходил из неверных предпосылок и данных? Если?..       Спасение одно: не вспоминать о том, что произошло не с ним. Есть море, обжигающий солнечный свет и колючие солёные брызги, есть писк и крики сордесов, холодный ветер по коже, есть морские змеи со скользкой розовато-тёмной чешуёй и пёстрые нити водорослей, а крови на губах и языке не было. Не было чужого страха. Лицо расцарапал всего лишь о дно — осторожней надо было нырять, всё-таки он не пеламида, чтобы мордой по камням скрести. Каменная пыль хрустела под его собственными ногами, и разве могло быть иначе?       Нужно было возвращаться. Как далеко он забрался? Непонятно и неважно. Не думать бы сейчас ни о том, что было, ни о том, что будет — сегодня он всё равно опоздал.       Следующие несколько дней прошли как в тумане. Келиофис вроде бы жил, вроде бы что-то думал, объяснял, планировал, но словно по привычке. Он ждал — то ли повестки и обвинения, то ли доказательств, что пропитанное запахом моря утро ему просто привиделось, то ли чего-то ещё. Хоть каких-нибудь перемен — но не происходило ничего. Небо на его голову не рухнуло, буря не разразилась, и даже люди не оборачивались вслед чаще обычного.       Всё как будто шло своим чередом.       Но Келиофис не мог успокоиться до конца. Он пытался отвлечься, забыть о том, что было уж точно не с ним, но не мог сосредоточиться ни на чём другом. Отзвуки чужих чувств стали ярче — хотя, возможно, в последние дни он просто забывал о лекарствах, притуплявших его чутьё.       Сейчас бы ему пригодились все его способности — они с Сирингом были в шаге от от чего-то необычного. Первая надпись Древних, которая содержала какое-то реальное указание, но Келиофис не мог на ней сосредоточиться. Он не мог верно истолковать её и собрать воедино все смысловые части.       Истина-поиск-изменение — местонахождение-появление — инаковость-чужеродность — бездна... Какое-то искажение — и почему-то намёк на осознанное изменение. Даже можно сказать, на вмешательство. А ещё сухая, полная блёклых и спутанных образов часть, «координатная», как назвал её Сиринг.       Общее значение по-прежнему ускользало. Ответ был где-то рядом, стоило только ухватиться за верную мысль.       Келиофис так и не разобрался в своих догадках. Он даже рассердиться на себя почему-то не мог. Должен был бы, но не мог. Не было сил, не хватало и желания.       Келиофис готов был отступить, и только остатки упрямства да энтузиазм Сиринга удерживали его. Как можно было сдаться, пока научник пытался просчитать вероятный смысл письма всеми правдами и неправдами, и теперь мучался с программой-анализатором, способной предсказать значение неизвестных символов? Правда, работала она пока через раз, но Сиринг не унывал и ухитрился расшевелить своим упорством Келиофиса. Что же они вообще искали? На что должна была указывать надпись?       Сиринг предполагал, что на важное культовое сооружение, но сам Келиофис считал иначе. Древние не были религиозны в привычном смысле, божества не стояли над ними. Судя по тому, что удалось узнать и понять Келиофису, Древние видели частицу божественного во всём в природе, в том числе, и в самих себе, но не преклонялись ни перед кем. Так что вариант с храмами отпадал, но о чём тогда шла речь в отрывке? Нечто важное, что ждёт в иной бездне? Самое время вцепиться в задачу, подумать, понять, о чём речь, но... Но сил и желания не было.       Поэтому оставалось только делать вид, что всё в порядке и он полностью поглощён задачей, да невпопад отвечать Сирингу. Ну и переписывать программу, распознающую уже известные элементы письма, чтобы хоть время проходило не напрасно.       Вырванный клык то и дело напоминал о себе слабой тянущей болью, но челюсть вроде бы не воспалялась. Ничего страшного, проживёт и с одним. А может, как и у настоящей змеи, со временем вырастет новый.       Инаковость и бездна — иная бездна... Бездна, в которую можно падать днями, оставаясь при этом внешне спокойным. Но едва ли Древние имели в виду именно это.       Келиофис нервно усмехнулся — докатился, примеряет на себя чужие мысли. Древние не могли знать о существовании Келиофиса, и уж точно не думали о том, что через тысячи лет какой-то модификант будет метаться и видеть в их надписях указание на себя. Не слишком ли много для живого орудия?       Но мысль стоило запомнить. Символ должен означать «иную бездну», но в каком смысле иную? Да и что вообще значит бездна?       Келиофис чуть заметно качнул головой: ни одной мысли, похожей на правду, у него не было.       Так не могло дальше продолжаться. Келиофис понимал: он должен сделать что-то и поскорее — долго жить по привычке ему не удастся. Он не выдержит, сорвётся, и тогда... Келиофис боялся подумать, что он ещё может натворить. Так же, как механически допускал случайные ошибки в коде, он делал один неверный шаг за другим, и вот наконец оступился всерьёз. Наяву ли? Воспринимать всё как чужой сон было бы намного легче.       Келиофис чувствовал, что ему просто необходимо поговорить с кем-то, не боясь отступить. Программу можно переписать, надпись можно рассмотреть ещё раз на свежую голову, но прошлое не исправить. Что делать, если он не может до конца полагаться даже на самого себя?       Асоланус бы выслушал, мог бы понять хоть что-то среди этих метаний. Ему нельзя рассказать всё, поделиться бы хоть частью тревог... Но как с ним говорить, какие слова подобрать?       Келиофис думал об этом, пока привычно набирал код для вызова, но отрешённо и будто бы нехотя. Важно было другое: ответит Асоланус? Сильно ли занят? Почему он молчит, когда действительно нужен? Когда без чужих слов приходится падать в бездну, и чем спокойнее ты внешне, тем поганей на душе?       Когда время ожидания истекло, Келиофис не понял, просто в какой-то момент обнаружил, что смотрит в пустой экран и по-прежнему чего-то ждёт. Осталось только разочарованно закрыть глаза и вздохнуть: Асоланус так и не ответил.       Ничего, бывает. У Асолануса есть и свои дела. Возможно, у него как раз сегодня смена, и ему совершенно не до Келиофиса. Откуда ему знать, что он нужен прямо сейчас? Но от рациональных доводов ничуть не легче...       И неправда, не настолько уж страшным оказалось молчание. И даже голос у Келиофиса не дрогнул бы. Но почему-то стало совсем тоскливо. Оставалось только скользить в бездну...       Но у него был ещё один шанс удержаться. Если бы только рядом была Хететия. Келиофис почти почувствовал на плече её тёплую ладонь, представил, как Хететия смотрит на него — внимательно и с неуловимой насмешкой, как пустынная круглоголовка на тёмном камне. Представил, как поправляет выбившуюся из-под марлевой шапочки тёмную прядь.       Хететия бы могла что-то понять, посоветовать. Только бы ответила, только бы не промолчала...       — Келио?       Живой, в совершенстве воссозданный аппаратурой голос показался ему очередной шуткой воображения. Келиофис слабо улыбнулся: загаданное всё-таки сбылось.       — Мешаю? — он наконец взял себя в руки и заговорил с Хететией как ни в чём не бывало.       — Мешаешь, — ответила она совершенно серьёзно и тут же пояснила: — Мешаешь переворачивать страницы в книге.       — У тебя выходной? — он с облегчением выдохнул, но Хететия, кажется, ничего не услышала.       — Вроде того. У тебя что-то случилось? Судя по голосу, она в этом и не сомневалась. Впервые слишком точная передача голоса, которая всегда создавала иллюзию присутствия, сыграла с ним злую шутку. А ведь ещё лет семь назад ему вполне удалось бы скрыть волнение в голосе за помехами. Стандарты и качество, будь они неладны!       — Не совсем, но... Нужно поговорить с глазу на глаз. Я серьёзно.       — Вы наконец-то решили бороться с нашими заклятыми друзьями их же оружием?       Не угадала. Келиофис раздражённо сжал зубы: зачем, зачем пытаться предсказать, что скажет собеседник? Не лучше ли выслушать, а потом уже что-то выдумывать.       — Не говори глупостей, Хет. Это почти невозможно. Знаешь, почему модификанты гораздо реже убивают неизменённых? Тут дело не только в искусственно сниженной агрессии. Нас воспитывают иначе... Не знаю, как объяснить, но просто вся культура так устроена. Если модификант это прежде всего функция, живое орудие, то человечность неизменённых нигде и никогда не оспаривается. Инструменту не бывает больно, человек же страдает, чувствует... Нельзя причинять боль, нельзя убивать того, кто хочет жить, как и ты сам. Нам несложно поставить себя на ваше место, вам же трудно представить себя в нашей шкуре.       — В норме не убивают, — согласилась Хететия. — Но вот ты... Ты сам смог бы убить неизменённого? Такого же, как я?       Ритм сердец на миг разошёлся. Кровь во рту, горько-жгучий яд на языке, равнодушный шелест волн и злое шипение. С-с-смогу... Не вспоминать бы, не думать о них.       Келиофис замер, замолчал, не зная, как подобрать слова и что ей ответить.       — Келио?       Одно дело Малакостр, чьи руки в модификантской крови, Малакостр, на чьей совести преступления «тихих». И совсем другое — милая Хететия.       А ведь она одна из тех, кто создаёт таких, как Келиофис. Существ, которым не находится места на Ваальбаре.       — Хет, я... Если честно, мне сложно сказать.       — Мне стоит тебя бояться? — осторожно переспросила Хететия.       — Не знаю, не знаю... — откликнулся Келиофис, забывшись, внезапно вскинул голову, обернулся, кинул взгляд туда, где должна была стоять Хет, и бессильно выдохнул:       — Знаешь, это разговор для личной встречи, честно.       — Для личной так для личной, — через мгновение ответила Хететия. Келиофис был уверен, что она повела при этом плечом — чуть заметно и легко, как умела только она одна. Чуть помолчав, она продолжила с прежней успокаивающей уверенностью: — Ты только скажи, когда приедешь. Или я приеду сама, просто скажи, где встретимся.       — Где угодно, только чтоб народу поменьше, — тут же выпалил Келиофис и добавил, словно извиняясь: — Завтра утром, если ты свободна, на набережной рядом с каменным лесом...       — На рассвете подойдёт? — в её голосе послышалась насмешка.       — Зачем тебе рассвет? Все твои сордесы ещё спать будут! — проворчал Келиофис и тут же исправился: — На рассвете будет слишком рано, тебе стоит выспаться. Мне... Мне много о чём поговорить нужно будет. И ещё... Прости, что иногда на тебе срываюсь. Хет?       Хететия молчала. Было бы намного лучше, если бы она попыталась отшутиться или спросила что-нибудь, но она молчала. Неужели пыталась догадаться?       — Хет? Если что-то не так...       — Почему именно там? — Он ожидал чего угодно, но не этого простого вопроса. Не прежней лёгкости и спокойной непринуждённости.       — Там и до Университета бежать недалеко, и ты к себе успеешь, если что. И народу не так уж много будет.       — Последнее важнее всего, верно? — И снова в голосе незлая усмешка.       — Пожалуй, да, — Келиофис не стал отрицать правду. Меньше всего ему хотелось, чтобы оборачивались, смотрели с любопытством и некоторой брезгливостью вслед. Особенно сейчас, когда в каждом взгляде чудится понимание того, что произошло не так давно. Чем чётче Келиофис чувствовал людей, тем меньше хотелось с ними иметь дело.       И всё же он не мог остаться в одиночестве или просто сбежать куда-нибудь в пески Триасы. Ему нужны были союзники. Одному сложно идти против течения. Намного труднее, чем разбивать тяжёлую ссохшуюся землю или разбирать полустёртые древние письмена. Ему не нужно до боли в глазах вглядываться в тонкие штрихи, ему приходится вечно кому-то писать, жаловаться, читать отказы и снова писать — листовки, статьи, письма, обращения; собирать информацию, анализировать, просчитывать и искать; знакомиться с новыми полезными людьми, несмотря на то, что глубоко внутри он при этом замирает от страха: вдруг над ним просто посмеются? Кто он вообще такой? Просто странный модификант, которому мало своих собственных проблем, поэтому он вмешивается ещё и в чужие. Приходится говорить, приходится рассказывать, объяснять, убеждать даже тех, кто поначалу не хотел его и слушать. Тяжело, слишком тяжело…       Власть слова — власть над людьми. Но как же дорого за неё приходилось платить! Порой Келиофису казалось, что он перестаёт быть собой, быть человеком — или модификантом, если на то пошло. Уже не было страха, только ощущение, что он всего лишь тень, голос, идея, и ему больше не нужна оболочка, не нужно тело. Как только всё закончится, он исчезнет. Навсегда…       Исчезнет, но это будет очень нескоро. Не раньше, чем этот мир изменится, и неважно, сколько десятков или сотен лет потребуется. Он сам-то, если верить Хет — почти бессмертен.       Восстановление тканей и органов, какие-то странные процессы, связанные с делением клеток, иные механизмы внутренней регуляции... Хететия была в восторге, она даже пыталась поделиться с Келиофисом своим восхищением, но ему не хотелось вникать во всё это. Возможно, он не так уж и хотел знать о себе всё. По крайней мере, на внутриклеточном уровне. Возникало ощущение, что его препарируют заживо и предлагают самому же на это смотреть.       Келиофис боялся этого взгляда «извне и наизнанку», а Хететия... Как уживалась в ней поэтичность с этим холодно-рациональным отношением к живым существам, к своему собственному телу, в конце концов? Она ни на секунду не сомневалась в том, что живое — лишь сверхсложная машина, которую можно разобрать на части и изучить. И не испытывала ни малейшего внутреннего трепета при вмешательстве в работу этой машины — уж он-то видел это своими глазами.       Хететия может шутить и улыбаться почти всегда и везде — но только не на работе. Как только дело доходит до модификаций на практике, она тут же подбирается. Нет ничего, кроме данных — исходных или полученных при изучении модифицированных образцов. Даже если дело касается всего лишь беглого взгляда на присланные результаты. Ещё не время обрабатывать их, но она уже видит среди секвенированных генов Келиофиса нечто интересное, хотя он сам в полученных значениях ничего не понимает без её объяснений. Хететия всматривается в последовательность цифр и букв, усмехается — нашла что-то уж вовсе невероятное. Похоже, создатели Келиофиса подкинули ей достойную задачу.       Несложно представить, как она готовит модель, так же прорабатывая и просчитывая новый генетический код. Сначала расчёты — потом модификация ДНК и введение новых молекул в ядро и митохондрии исходной клетки. Расчёты, бесконечные расчёты — и всё ради того, чтобы вмешательство оказалось совершенным. Не просто редактирование, но создание абсолютно нового существа.       Сборка генома из известных частей на известной основе — странно-привычное, почти сакральное действо, но для Хететии это нечто большее. Модификация это творчество. По её генетическому чертежу, по её расчётам, по её модели сотни молекулярных машин построят новое тело. Всего-то и нужно изменить последовательность нуклеотидов, одни на другие — вырезать лишние с помощью особых ферментов, вставить чужеродные фрагменты и обратно скрутить двойную спираль, достроив комплиментарные пары.       Хететия не одна, биотехнологов тысячи, и каждый вправе редактировать чужой генокод. Твоё — только тело, но создано оно не тобой и не для тебя. Власть над ним в руках тех, кто рассчитал и собрал твой геном, тех, кто вживил его в первую клетку-предшественницу.       Не зря же Хет говорила, что власть над клеткой — это власть над целой жизнью.       Власть над будущей судьбой.       Как бы Хететия ни относилась к клеткам и своей работе, прежде всего она была другом для Келиофиса. И даже оборванный и полный недосказанности разговор с ней помог ему. Как и что она сделала? Вроде бы ничего и не сказала, но после разговора с ней стало легче.       Легче, но не настолько, чтобы удалось вернуться к работе, а уж тем более сделать что-нибудь особо полезное. Но выбора у него не было. Совершенно не хотелось идти назад, мимо людей и к людям, постоянно ощущая безумный, нестихающий шум — все эмоциональные реакции, не важно, осознанные или нет...       Откуда эта странная способность, зачем она вообще нужна? Как Келиофис воспринимал чужие эмоции? Что именно он никак не мог учесть, чтобы объяснить этот феномен? Биохимия, возбуждение отдельных групп нейронов ещё поддавались изучению, но полностью объяснить, что именно происходит, когда Келиофис ощущает чужие эмоции, так и не удалось, до конца подавить это сверхъестественное чутьё — тоже.       Очередная бездна, в которую можно только падать бесконечно долго, сходя с ума, но улыбаясь внешне. Людям нравится видеть отклик, искреннее внимание, людям нужна обратная связь — и модификантам она тоже нужна.       А раз нужна, её нужно обеспечить. Как минимум отладить обещанную программу. Возможно, хоть это поможет решить загадку надписей или хотя бы натолкнёт на полезную мысль.       Или заставит программу выдать очередную бессмыслицу.       Келиофис только зашипел, глядя на полученный анализатором результат. В который раз! Что, что он никак не может учесть?!       Хотелось просто ударить рукой по процессору, ломая металл и микросхемы. Сколько уже можно?!       Геометрическое письмо — точно и выверенно, но программа каждый раз доказывала обратное. То ли у Келиофиса руки совсем кривые и он не способен аккуратно скопировать знаки, не перепутав все углы и кривизну линий, то ли он уже сходит с ума. Либо знаки каждый раз неуловимо меняются, и копируя их, он вводит разные символы...       — Что, опять ничего не выходит? — Сиринг бросил взгляд на экран и ободряюще улыбнулся Келиофису: — Не переживай так сильно, отсутствие успеха это тоже результат. Не получилось сейчас, отладишь прогу в следующий раз.       — В бездну их всех! — мрачно откликнулся Келиофис, отодвигаясь от стола. В глубине души он отчаянно завидовал Сирингу: как тот может быть настолько спокоен, когда неудача следует за неудачей?       — Ну, если бы мы знали, где она, — пожал плечами Сиринг, — можно было бы и выбросить твою надпись прямо по адресу.       — И нарушили бы замыслы Древних, заменив пустоту чем-то ещё.       — Ничего бы не нарушили. Бездна это совсем не пустота. Пучина, морская глубина — это тоже бездна. Тиамтут — это тоже бездна, бездна солёных вод. Солёный океан. А то, что мы ищем, это бездна, двойник той, которую мы знаем. И Древние её знали, они прекрасно понимали, о чём речь.       — Воздух? Воздушный океан? Нет, точно нет, — перебил сам себя Келиофис, — красиво, но бессмысленно. Бесполезно... Сходство в противоположности.       — А если опять всего лишь стихи? — Сиринг отвернулся от экрана с программой-анализатором.       — Не думаю. Сколько мы видели уже их надписей, и ни одна из них не была написана просто так. Древние, похоже, не писали свои «стихи» ради развлечения, они пользовались геометрическим письмом и в научных работах. Это универсальная система, геометрическим письмом они вполне могли бы записать и математическую формулу, и совершенно обычную фразу. Даже не так! Они попросту ухитрились ужать живую речь до такой же формулы, ничего не потеряв. То есть это мне так кажется...       — Хорошо, допустим, что всё так. И ты думаешь, что ты с этим разберёшься? — обернулся к нему Сиринг.       — Уверен, — откликнулся Келиофис. — Если даже я не справлюсь, то не справится никто.       — Ну посмотрим... — покачал головой Сиринг.       Не справится он — не справится никто... Ха, это даже не про геометрическое письмо, про всё в жизни.       Когда-то — про бег по заболоченным лесам, когда запах влажной земли и древесного сока сводил с ума, а сердца бешено бились в предвкушении погони и драки. Когда колючие радужные чешуйки лонгисквамы с шелестом царапнули кожу — то ли он стряхнул её на себя, задев какую-то ветку, то ли ящерица не успела увернуться, и он сбил её на бегу. Тогда это было неважно — человек убегал, и Келиофис не мог его не догнать. Шум шагов, хлюпанье грязи, крик и писк, выстрел и стрекотание испуганных ящериц. Шорох оборванных чешуек, высыпавшихся из грязного мешочка, и запах крови.       Не справится он — не справится никто. Кто бы ещё смог увернуться от удара и даже с простреленным плечом притащить браконьера с собой? Если не он, то кто?       Кто бы ещё смог почувствовать отзвук чужой мысли за изломанными знаками, мелькавшими среди развалин? Но даже это было не так важно, когда окисленные древние конструкции не выдерживают даже человеческого веса, и ты в последнюю минуту успеваешь схватить за руки студента. И только потом обругать Древних за многоуровневые постройки, за источенные временем перекрытия. Вытащить человека из пролома, испугавшись за него даже сильнее, чем он сам, — и потом уже осторожно спуститься вместе вниз. Не важно, что будет дальше и кому будет выговор, важно, что сейчас никто не покалечится. Будь на его месте неизменённый, обошлось бы всё?       Почему даже «тихари» до сих пор не вызывали непреодолимого желания убить или покалечить? Кого-то достаточно было напугать, встряхнув за шкирку и оскалив клыки, кого-то пришлось выкинуть в бак с мусором, на всех написать заявления, заставить безопасников открыть дела, и этого всего вполне хватило. Почему даже не желавший понять их с Ксианг службист, который явно сочувствовал Тихому Братству, не вызывал желания сломать ему шею? Почему раньше Келиофису вполне хватало законных способов борьбы? Почему он не удержался на краю бездны?       Со злосчастной надписью он так и не разобрался до самого вечера. Зато совместными усилиями им с Сирингом удалось наконец-таки отладить программу, которая практически перестала врать при анализе уже известных им надписей, заодно нашли ошибки в расшифровочных таблицах. Не великое достижение, но уже хоть что-то. Всё-таки день не зря прошёл.       Но его ждал ещё один сюрприз. Асоланус всё-таки вызвал его, хотя говорить с ним пришлось на бегу и в наушниках.       — Чего тебе? — спросил сразу в лоб. Невежливо, но на бегу особо не потреплешься.       — Что-то случилось?       — Ничего, домой бегу.       — Так ты вызывал меня утром.       — А, утром... Теперь уже неважно.       — Ты опять с кем-то поцапался?       — Нет, — слишком быстро, слишком подозрительно ответил, — но у кого что болит...       — Так, в отличие от тебя я ни с кем не ругаюсь. Я тихо, мирно и деликатно договариваюсь, поэтому у меня всё просто, — заметил Асоланус. — Я вот что хотел сказать... Ты слышал о нападении симолесты возле Кшелы?       Как не слышать-то? За подобными случаями Змеи старались следить. Опасных морских существ на Ваальбаре везде хватало, но большинство из них старалось держаться от людей подальше. Кроме ракоскорпионов, но более мерзких и опасных созданий на планете ещё стоило поискать. Их извести до конца не смогли даже Древние, да и сейчас приходилось периодически зачищать от них берега хотя бы в черте города. Но симолесты были куда более скрытными животными, и их нападения на людей всегда казались Келиофису чем-то неправильным.       Симолесты — жители глубоких вод, им незачем плыть к берегу. Симолесты не охотятся на людей и уж тем более не должны отрывать куски плоти от ещё живого человека.       Келиофису нетрудно было представить, что чувствуют люди, когда привычное мелководье становится опасным, когда быстрая тень в глубине вызывает ужас, а до берега — пара десятков гребков. Удар плавников о воду сильнее, а случайное прикосновение чешуйчатой шкуры кажется невозможным. Боли нет, есть только дикий страх, а силы уходят с каждой частичкой крови, с каждым гребком, с каждым ударом по чешуе или воде. Берег близок, но до него бесконечно далеко...       — Слышал, — выдохнул Келиофис, переходя на шаг: — Погоди... Так, я слышал обо всём, только не знаю пока, кто конкретно этим займётся. Проблема даже не в том, чтобы убить симолесту, а в том, чтобы найти именно людоеда и не трогать других.       — Вариант вообще сократить количество плезиозавров на побережье тебе, как я понимаю, не нравится.       — Не нравится. Во-первых, людоед от облавы скроется, скорее всего. Обычно подобные монстры гораздо хитрее своих сородичей. Если помнишь, Эйхерского Ящера лет шестьдесят не могли поймать. Почти всех крокодилов, не только гигантозухов, в манграх извели, а его так и не нашли. Инах вон рассказывал, что местные до сих пор считают, будто Ящер всё ещё живёт где-то там в болотах и периодически нападает на людей. А во-вторых, мне просто жалко симолест. Я мог бы, конечно, долго и пафосно распинаться о том, что мы живём на одной планете, что всё мы дети Ваальбары, но зачем? Как по мне, они имеют не меньше прав жить на этой планете. Это люди здесь — чужеродный элемент, пришельцы.       — Ну не знаю... Я всё-таки антропоцентрист, и для меня жизнь человека на первом месте.       — А для меня нет, — откликнулся Келиофис и тут же добавил: — На самом деле, я людей скорее недолюбливаю. К конкретным отношусь весьма тепло, но в массе я их не люблю.       — Боишься? Или всё-таки ненавидишь?       Келиофис раздражённо прикусил губу.       — Да нет же, просто не люблю и не хочу лишний раз пересекаться. Смейся на здоровье.       — Зачем смеяться? Имеешь право не любить. Но делать что-то придётся не с людьми, а с той симолестой.       — А я и не спорю, раз уж дело дошло до такой жестокости, это явно не несчастная ящерка. Желание именно мучить кого-то даже нормальным хищникам несвойственно.       — Говоришь так, будто они разумны, — буркнул Асоланус и тут же замолчал. Келиофису не нужно было никакое сверхъестественное чутьё, чтобы ощутить его досаду.       — В общем, людоеда надо найти, чтобы никто больше не пострадал, — вернулся к прежней теме Келиофис. — Я говорил с Яксар, вроде как есть люди, морские биологи, которых можно попросить впрячься в это дело. Я их спрошу...       — И они сделают всё, лишь бы ты наконец отстал. Ну да ладно... У меня есть знакомая в береговой охране. Сфен, конечно, не совсем охотница, но в одной из облав на симолест участвовала. Я попробую с ней договориться, может, она вам поможет.       Сфен? Погодите-ка...       — Если это та, о ком я думаю...       — То будешь держать себя в руках, змея пустынная, иначе ныряй за симолестой сам, — с некоторым нажимом откликнулся Асоланус. Келиофис явственно почувствовал тень былой обиды в его словах, но удержался от очередной колкости. Не его это дело, что там у Асло с его Эусфеной.       — Спокойно, я без повода не кусаюсь, — попытался улыбнуться Келиофис, но сам понял, что неискренне. — Не злись на меня, незачем.       — Злиться на тебя, пока вы с Сирингом ещё не разобрались с тем храмом Древних? Ты думаешь, что я совсем дурак?       — Что?!       Келиофис чуть было не споткнулся. Это ж какими путями у Асло мысли ходят?       — Причём тут вообще Сиринг и Древние?       — Очень просто, — откликнулся тот. — Сейчас я обижу тебя, ты меня пошлёшь, и я так и не узнаю секрет вашей невозможной надписи. Сиринг меня, подозреваю, послал бы в любом случае, так что о результатах я узнаю в лучшем случае через полгода из статей. В худшем — через год из новостей, когда из вашей бездны вытащат всё, что только можно.       — Погоди, а тебе-то это зачем? — начал было Келиофис, но тут же догадался: — Думаешь, ты кому-нибудь нужен в иной бездне?       — А почему бы и нет? Возможно, только меня она и ждёт.       — Сомневаюсь, но зная тебя...       Асоланус только рассмеялся.       — То-то же. Найдёшь эту свою бездну, сразу маякни, надо же будет и мне в историю хоть как-нибудь вписаться. Раз уж прочитать каракули Древних мне мозгов не хватило, придётся выкручиваться. Может, хоть в составе экспедиции упомянут.       — Экспедиции?       — Поверь мне, не только мы с тобой готовы лезть неизвестно куда за реликтами Древних. Тем более за рабочими и не объеденными талассадрой.       Отступившее вроде после разговора с Асоланусом ощущение внутренней пустоты вернулось очень быстро. Были ли тому причиной бледный, горячечно-розоватый вечер, уже затянувший небо лохмотьями серых туч, или чёткое ощущение близкого ненастья, Келиофис не знал. И заполнить эту пустоту не получилось ничем — ни разговором, ни каким-то делом. Оставалось только соскальзывать в бездну дальше, всё глубже и глубже, спрятаться от мира и от всех, закрыться, уйти в себя.       Либо наконец взять себя в руки и разобраться во всём.       Закрыть глаза, отключиться от знакомой обстановки в своём жилище, ещё раз пережить произошедшее. Вспомнить всё, благо нечеловечески цепкая память ещё ни разу его не подводила. Холод моря и тепло солнца. Ветер, шелест волн, гальки и стук чужого сердца. Келиофис словно смотрел на себя со стороны — и в то же время снова ощущал, как рвутся капилляры в тканях и хрустят под рукой человеческие кости. Слизнуть солёную кровь с губы... Скинуть тело, точно груду тряпья или сухую глину с лопаты. И с новым вдохом, с запахом водорослей понять: не жалеет. Боится — себя самого, но ни о чём не жалеет.       В этом-то вся и беда — он не мог принять то, что натворил, как должное, но продолжал считать себя правым. Он не желал признать за собой вину, и чужая смерть казалась ему чем-то кощунственно-несущественным. Как, впрочем, и собственная — перепрограммирование личности ведь та же самая смерть по сути. Почему? Разве не он сам утверждал, что убийство не выход? Разве не он возражал против убийства симолест? А ведь тут речь не о симолесте, а о человеке.       А в чём собственно, разница между смертью человека и смертью плезиозавра? И тот, и другой — дети Ваальбары, одинаково ничтожные и одинаково ценные для мира.       И всё-таки Келиофис лгал сам себе. К детям Ваальбары он относился по-разному, как бы ни пытался это отрицать. Люди интересней всего в этом мире — так, помнится он сам говорил Асоланусу...       — Люди интереснее всего в этом мире. Что ими движет, почему. А ещё... — Келиофис на миг замолкает, не решаясь открыться до конца, — я хочу знать, почему я не могу быть таким же, как они. Почему я за ними не успеваю, не понимаю их.       — Потому что ты модификант? — друг, как всегда, переводит всё в шутку, вроде бы не обидную, но от этого всё равно не легче.       Асоланус так ничего и не понял, как не понимал стремлений Келиофиса что-то объяснять, писать очередные разборы на тему давно уже отменённого нейропрограммирования модификантов — спустя три десятка лет всё ещё находились люди, которые всерьёз оценивали личность модификантов как «полусинтетическую», — или ввязываться в очередной скандал. Для Асолануса оказалось неожиданностью, что Келиофис был далеко не первым модификантом, кто пытался пробиться в Солери. Тем же, кто приходил после Келиофиса, повезло больше: благодаря помощи Келиофиса у ребят и девчат не было проблем ни с документами, ни с подготовкой, ни с приёмной комиссией. За прошедшие годы его дурная слава стала уже почти что местной легендой. С ним предпочитали не связываться, но Келиофиса это вполне устраивало. Не отчислили после жалоб и долгих разбирательств с Ксианг и «тихарями», не мешали работать, а всё остальное было не столь важно.       Келиофис в принципе не жаловался на жизнь, но всегда помнил о том, что многим из его сородичей приходится гораздо тяжелей. У них всех: и у Дин с её бригадой, и у студентов, за которых бился Келиофис, и у Ксианг, «познакомившей» его с безопасниками — хватало самых разных неприятностей на этой планете. Так зачем Малокостр с остальными «тихарями» решились ещё и на убийство? Почему к убийству внутренне готов был сам Келиофис?       Внезапная мысль заставила вздрогнуть. Она не давала вздохнуть, успокоиться, разжать сведённую спазмом руку. Вдох и выдох, вдох и ещё один... Ненависть — до внутренней дрожи, до глухоты, до отдающегося в ушах сердцебиения, до горького привкуса яда и крови из прокушенного языка. Спокойно...       В то время, когда тихушная нечисть почти безнаказанно тиранит таких, как Ксианг, он переживает об одном из них? И он... боится при этом себя? Ничтожество!       Загорелая кожа на руках вся уже была испятнана точками старых укусов. Свежих не было. Пока.       Ответная жестокость — не лучший выход, но самый простой. А бесконечные скандалы, жалобы и ответы на них уже надоели. Зачем? За что?       Клыки острые и длинные, а кожа — тонкая. Прокусывать её всегда было легко.       Самому надоело вертеться, убегать, искать компромиссы. Убить всех замешанных было бы проще — но одна только мысль заставляла сжать челюсти сильнее.       Яд под кожей — жгучий. А потом на месте укуса опять расползётся синяк. Непременно расползётся.       Убийство не выход, но он уже влез в неприятности. Да, его не могло быть там, на скалах, да, его присутствие не доказать, но легче на душе от этого не становилось. Несчастный случай — потому что никто, кроме Келиофиса, пока не знает, почему смерть Малокостра могла быть убийством. А когда эксперты начнут разбираться, они выяснят много интересного о погибшем. И Келиофис им поможет. Надо будет только узнать, нет ли у Асолануса знакомых ещё и среди следователей.       Незачем было вцепляться в покрытое шрамами предплечье. Все проблемы можно решить или исправить.       Вздохнув, Келиофис потянулся за лекарствами. Укус надо было обработать, чтобы рука болела чуть меньше, да и про успокоительные он чуть не забыл.       Опять.       Мутная, пасмурная ночь уже давно опустилась на Солери, накрыла город липкой сыростью и холодом, принесла с собой тихий свист ветра, за которым смутно угадывался рокот растревоженного моря. Приближалось ненастье.       Пожалуй, стоило закрыть окно, но дождь и промозглый ветер волновали Келиофиса сейчас меньше, чем тишина. Он не хотел оставаться один на один с пустотой, с биением собственных сердец в ушах. Нет уж, лучше шум дождя и ветра, который будто бы звал к себе. Он напоминал о совсем ином времени, иной ночи и иной буре — древней, полузабытой, полной холодного огня, которого ему так не хватало сейчас. Можно ли было зачерпнуть его снова? Почему-то казалось, что да, только стоит вспомнить что-то важное, давно потерянное, пройти старой дорогой, забытой, предначертанной много сотен лет назад...       Но идти никуда не хотелось. Зачем? Всё равно ночь прошла бы зря — ничего хорошего не ждало его у берега, ничего бы он не нашёл и на мокрых улицах. Ни одна проблема не решилась бы, намокни он под дождём или от вспененных волн, захлёстывавших набережную. Ничего. Прогулка не дала бы ключ к тайне надписи, а большего Келиофис и не желал уже. Что бесцельно бродить по городу, что лежать у себя — всё было одинаково бессмысленно. Если бы удалось отвлечься, подремать немного, может быть, он бы смог что-нибудь придумать.       Бесполезно.       Келиофис в очередной раз обречённо закрыл глаза. Неизменённый бы сказал, что его мучила бессонница, но Келиофис не нуждался во сне, ему не была необходима даже полудрёма, когда он вроде бы не терял связь с окружающим миром до конца и мог в любой момент открыть глаза, но мысли путались, сливались друг с другом и забывались почти полностью при пробуждении. Правда, после такого «сна» информацию, полученную накануне, Келиофис усваивал гораздо лучше, а проблемы и вопросы, которые ещё недавно ставили его в тупик, на свежую голову решались без труда.       Если бы он только мог успокоиться и забыть обо всём, если бы он мог выкинуть из головы все тревоги, сосредоточившись только на надписи и цепочке ассоциаций, вызванных древними знаками... Не думать о том, из-за чего болит клык — он уже вырван, выломан из челюсти; не думать о том, что ощущает тот, кому искусственно меняют личность, и как он воспринимает себя самого; не думать о солоноватом привкусе железа на языке. Интересно, а симолесты так же помнят о вкусе человеческой крови или их привлекают внешний вид, запах и поведение именно людей? Симолесты вечность парят в бездне вод, плывут всю жизнь, полагаясь лишь на силу своих четырёх плавников и остроту зубов. Скользят в воде длинношеие призрачные силуэты, и кровь тёмным облаком растекается в воде. Тает в бездне...       И снова бездна. Тихая, ледяная, бесконечно манящая. Плеск волн и свет есть лишь на поверхности, в глубинах Тиамтут царит темнота. Тиамтум — это бездна... Но ведь бездна означает «Апсу»... В его звуковой адаптации для геометрического письма. Апсу — это бездна... Бездна солёных вод — и иная бездна. Космическая? Но это пустота, сходство теряется... Воздушная бездна? Незримые течения... Огненные волны в глубинах земли... Раскалённая мантия... Потоки и плюмы, точно гигантские пузыри... Пузыри, всплывающие из бездны... серебрятся во тьме... Тёмные мрачные воды — океанические, подземные... Подземные?!       Келиофис распахнул глаза, рывком сел на кровати. Мысль ускользала вместе с остатками дремоты, но он вцепился в единственный образ, повторяя его про себя.       Подземные воды... Бездна подземных вод.       Это же и есть та самая подсказка, указание — яснее не придумаешь!       Части головоломки наконец сложились. Он понял, что и где искать. И найдёт, непременно найдёт!       Резкий порыв ветра донёс до него еле ощутимый запах моря и гнилых водорослей, но Келиофис только отмахнулся от воспоминаний. Не сейчас, не сегодня!       Он лихорадочно набрал знакомый код, чувствуя, как губы растягиваются в безумной улыбке.