Из перворожденных богов она возвысила Кингу, Над совет составлявшими главою поставила. Первое место в рядах их и власть на собрании, Поднятие оружия, предводительство в битве – Всё это доверила она ему...
Рассказ Асолануса хорош, но будит в душе Нинширкуг тревогу. Сейчас, когда не нужно ловить каждое слово Бессмертного, замирая от волнения, она чувствует: что-то не так. Бессмертный рассказал о юности примарха, но не раскрыл ей свои сердца. Асоланус вспомнил лишь то, что счел необходимым. Драгоценный дар, но неполный, и потому опасный. Ах, если бы Нинширкуг знала й'лафш и посмела задать вопрос на нём! Й'лафш – язык истины, язык тайн, язык вечности и вечных. На нём не говорят смертные, но он не даёт лгать. Легион принёс его с Ваальбары, из тьмы, скрытой за тысячелетиями войны и пеплом сожженного мира, но никто точно не знает, кем и когда й'лафш был создан. Некоторые утверждают, что его знаки – каллиты – впервые начертаны самим Келиофисом, другие считают, что он куда старше всего Империума и примарх всего лишь научил ему свой легион, а кто-то уверен: секрет й'лафша Пустыннику открыли тени из безвременья, с которыми тот заключил союз. Родной мир легиона умеет хранить свои секреты, являя оба лика лишь посвященным. Молчаливая суша, давно залечившая раны после древней войны – Ваальбара не забыла людей, подарила им имена и память, но дети её давно не живут на поверхности. Нинширкуг собственными глазами видела дикие берега и розовато-красные скалы, пёстрые водорослевые поля на мелководье, стаи крылатых ящеров в воздухе, тёмную зелень папоротников, разноцветные степи и вечную, обманчивую пустоту мира, не тронутого человеком. Разум ушёл в глубину, в бездну вод и под корни гор, оставив после себя лишь отпечатки на камнях и вплавленные в тектиты осколки минувшего. Стеклянные камни до сих пор помнят о мире, что был стёрт гневом Империума – один отполированный кусочек такого есть и у Нинширкуг. Дымчато‐зелёная, полупрозрачная глубина скрывает тень, тончайший след из пепла – в нём угадываются чешуйки крохотной ящерки и контур лапки. Нинширкуг не носит этот камень на броне даже на смотре, хоть рекрутам и позволено добавить личную гемму к белому хаулиту своего воинства – он слишком личный и значит слишком много. Он нить, что связывает её с Ваальбарой сильнее, чем кровь и принадлежность Легиону. Детство Нинширкуг провела на Мэт-Аккадим и могла бы остаться на родной планете навсегда, но память о прошлом заставила её присягнуть Змеям. Она помнит, как посланник Легиона предложил ей древний выбор – единственный вопрос, не больше и не меньше, на который есть лишь два возможных ответа. Быть Каменной Змеей или отказаться навсегда, стать щитом в космической дали или жить в привычном мире, служа его благополучию, решить, кто же она на самом деле – кровь Кингу или просто изменённый человек. Но в тот раз вербовщик нарушил традицию и переступил черту. – ...Каждый выбирает единожды и навсегда, и потому не будет ваше решение случайным. Эйё-цса! – Взгляд Змея Мореноса скользит по лицам измененных, не задерживаясь дольше пары мгновений. Когда синие, как поздний вечер, глаза вербовщика выцепляют её, Нинширкуг не успевает отвернуться. Моренос смотрит на них всех, не отдавая кому-то предпочтения. Он знает, что каждый из них, модификантов – ваальбарское словечко для всех, кто не рожден, а создан, – принадлежит к детям бездны и может стать юной кровью для легиона. Это их предназначение, о котором знает каждый аккадец, но выбор остаётся за ними. Признать нечеловеческое родство или отказаться от него – ничто не наказуемо и ничто не поощряемо, но любой путь имеет последствия. Они выбирают не смысл жизни, а собственную судьбу. Одна – почти бессмертная, сотканная из мирного труда, смены участи и состояний, разных профессий и решений, возможно, долгая, возможно, понятная или запутанная, но всегда особая и личная. Другая – неведомая, подчиненная чужим решениям и воле Легиона, скрытая за завесой тайн и общей славы. Обе пугают и манят одновременно... Моренос молчит. Моренос обязан молчать – выбор должен быть свободным. Нинширкуг сжимает в руке осколок солерийского тектита, подаренного старшей подругой – Анид довелось побывать на Ваальбаре во время геологической практики, и не утащить с собой лишние образцы вечная смутьянка не могла. А потом долго искала, куда бы деть зелёновато-бурые стеклянные камни с другой планеты, один из которых и достался в конце концов Нинширкуг, стал для неё талисманом. Ноздреватый тектит, так похожий на каплю, хорошо ложился в руку, и прикосновение к шершавой поверхности всегда успокаивало – кусочек вечности в ладони напоминал, как мимолётны и недолги все неприятности и беды Нинширкуг. Сухая листва пред сиянием звёзд и громадою скал... – И скалы однажды рассыплются пылью, а звёзды погаснут, и разница меж великим и малым исчезнет... – тихий голос вербовщика заставляет Нинширкуг вздрогнуть. Неужели Моренос может читать мысли?! Но Змей вновь удостаивает её лишь беглым взглядом. Он не должен говорить ничего больше, не может нарушить завет примарха, но Моренос продолжает плести сеть из слов: – Никто не решает судьбу мира в одиночку, но важен каждый голос, как бы ни был он тих, и каждый шаг, сколь бы ни был он мал. Ни одна капля крови не бывает лишней. Ни тысячи лет назад, ни сейчас... Ни тысячи лет назад, когда родной мир примарха почти был уничтожен, обожжёные скалы плавились и застывали тектитами, а Легион пытался спасти жителей солерийских берегов. Ни сейчас, когда Змеи нуждаются в каждом из изменённых и даже в ней, Нинширкуг из Киэнги. Она делает шаг вперёд, и Моренос, высокий и жилистый, оборачивается к ней. Кажется, губ его на миг касается улыбка. – Ильд-ши, – произносит он и добавляет на аккадуме: – Я не ошибся в тебе, травяная кровь. Почему новобранцев иногда называют "травяной кровью", Нинширкуг не знает. Это не ваальбарское выражение, не аккадское – что-то взятое из й'лафша и потому чужеродное. Неудачный перевод, игра слов, в которой могло потеряться что-то важное – за время подготовки к будущему служению Нинширкуг встретилось довольно много таких заимствований. Неизмененные фразы из й'лафша попадались реже, обычно они были частью ритуала и данью традиции, и не всегда произносившие полностью понимали их смысл. Нинширкуг мерещилось в этом неуважение к дару примарха, но кто она такая, чтобы возражать? Она решает лишь за себя саму, выбирает собственный путь, и даже ради ритуала не посмеет повторить слова, значение которых ей до конца неясно, не срисует священные каллиты, не понимая их. Нинширкуг чтит своё слово, и даже её клятва в верности легиону прозвучала не на й'лафше. Дерзость, граничащая с оскорблением, но чего стоит обещание, если оно непонятно даже тебе? Да и чем плох высокий диалект Мэт-Аккадим? Аккадум допускает ложь, но собственная честь не позволит ей отступиться и предать Легион. Аккадум создан живым человеческим народом, и слова Нинширкуг отзовутся в их сердцах, что не простят обмана. Аккадум – язык песен и священных гимнов, красивее всех других, что знает Нинширкуг, и именно на нём пишется поэма. Никто из юных Змей не сравнится с прошедшими сотни битв и пустоту звёздных просторов в доблести, но все они кровь Кингу, кровь великого Келиофиса – дети его по духу и памяти, созданные волей примарха и призваннные защищать смертных. Она сама – тоже часть Легиона, и потому имеет право запечатлеть своих соратников, будущих и нынешних. Их портреты рисует Нинширкуг и их историю хочет рассказать, смешивая явь с мечтой, а легенды с рельностью. Строки складываются в штрихи, которыми она рисует картины былого – капли крови и слёзы океана, чужая память, легенды и образы сплетаются воедино. Поэма несовершенна, поэма незакончена – и Нинширкуг пытается вновь и вновь изменить её и собрать. Командиры Воинств выходят слишком далёкими и неживыми, слишком непохожими на настоящих Змей – и она собирает слухи и шутки, вновь и вновь переписывает нелепые обрывки стихов, рвёт собственную душу, желая понять стоящих во главе легиона. Как солерийский тектит, отшлифованный её рукой в короткие свободные часы, становился с каждым днём прозрачней и ровней, открыв со временем пепельный мираж, так и стихи понемногу принимают правильную форму. Но слишком много вопросов ещё не решено, слишком много фрагментов не создано – Нинширкуг их попросту не видит. Сейчас у неё времени чуть больше – пока окончательно не заживут разорванные мембраны терморецепторов, от тренировок она свободна. На днях повязки, если очередной цикл коррекции пройдёт удачно, снимут, и она наконец-то сможет жить без вечных нашлёпок над уголками рта – восстановленные ямки и кожа вокруг них отчаянно чешутся, но трогать их нельзя. Клык вместо выбитого уже прорезается, и скоро она будет в полном порядке. А потом ей придётся вновь привыкать к рецепторам, вновь жить и тренироваться в повязке и ощущать мир через многообразие запахов и звуков, хаос тепла и холода. Тут уж будет не до стихов... Но пока несколько дополнительных часов принадлежат только Нинширкуг, и она может бродить по пустым коридорам и даже задержаться в зале церемоний. Странное и жутковатое место, одно из немногих, не скрытых от океана – зал накрыт прозрачным куполом так, что иссиня-черная глубина нависает над головой за еле заметной преградой и вот-вот сдавит хрупкую стенку воздушного пузыря, обрушится на гипнотические спирали пола, затопив всю Апсанну. Но хрупкость купола обманчива, творение древних архитекторов на много тысяч лет пережило своих создателей и помнит множество лиц, давно рассыпавшихся прахом. Нинширкуг смотрит сквозь пластиглассовый панцирь вверх, туда, где над толщей вод должно пылать далёкое солнце. На поверхность. На поверхность, где бьются волны, вновь и вновь накатываясь на прибрежные камни — мерно и неотвратимо. Туда, где колючий ветер пересыпает красноватые пески Триасы и Силуры, неся с собой запах соли и влажное дыхание Тиамтум. Нинширкуг смотрит сквозь океаническую мглу. Губы её шепчут неслышно, вторят мыслям — непослушные строки рвутся, не ложатся в размер. Не слышится в них ещё рокот седых накатов, не чувствуется дыхания бури, захлестнувшей их планету тысячи лет назад. Мёртвые слова рассыпаются пылью, будто рыжий песчаник в руках. Но ровно дышит за холодной прозрачной стеной океан. Волны одна за другой наползают на берег. Камни на берегу постепенно меняют свои очертания, повинуясь силе древних вод, и так же медленно слагается песня, и разум ищет форму, способную вместить всю память. Очередная попытка сплести из слов струну, тугую и дрожащую – возможно, в этот раз ей удастся. Возможно, ей не хватает именно песни, посвященной самому примарху. "Энума Шунгаллу ибалут..." Когда Великий Змей был жив...***
Искусственные тени ползут по стенам, следуя за движением солнца над водой и вращением планеты. Многоцветные спиральные узоры на полу переливаются, как рябь на тусклом морском дне, меняются с течением суток и лишь ненадолго складываются в единую картину, отмечая начало нового часа. Ошибка следует за ошибкой, и драгоценное время бесполезно утекает сквозь пальцы. Стихотворные строки рвутся, история живого примарха не ложится в размер, не вписывается в поэму. Как будто в истории Крови Кингу, нынешнего Легиона, ему не место. Абсурд. Но лишь строфы о его смерти и вечном сне оказываются терпимыми, хоть и требуют доработки. Что-то не так. Нинширкуг в этом уверена, но отмахивается от прозрения. Нет же, она знает, что рассказывают о его смерти Змеи! Она может представить, какой должна была быть его смерть. ...Небеса и земля пылают, горы стёрты с лика Ваальбары огненным штормом, а воды Тиамтум вскипают на мелководье. Мир содрогается от гнева Империума и ярости его слуг, его сторожей и палачей. Космические Волки – чужаки на этой земле, дети далекой планеты, что принесли с собой смерть. Их серая броня в крови и копоти, в грязи и сколах – чудовищное черно-багровое месиво. Они идут, и никому не под силу остановить их. Звериные пасти скалятся на доспехах, варварские амулеты рассыпаются от ударов, дикий вой разлит в воздухе и звенит в воксах, его заглушают грохот выстрелов, звон оружия, треск разрядов и гром взрывов. Мир гибнет, и Легион может лишь выиграть немного времени, если не случится чудо. Против Змей – воплощение дикого безумия, люди-звери во главе с Волчьим Королём. Выстоять в схватке с ним невозможно, он прорубается средь поредевшие ряды черно-зелёных воинов почти без сопротивления. Змей гораздо меньше, чем Волков, и они бессильны против примарха. Стражи Пустынника могли бы его задержать, но их слишком мало, золотая чешуя уже залита алой кровью, они нужны везде и не могут оказаться всюду. Здесь и сейчас у Волка только один достойный враг. Келиофис близко – сверхъестественно быстрая фигура в зеленоватом золоте среди серого волчьего керамита и шкур. Когда-то алым был плащ за его плечами, теперь остались лишь кровь и грязь, под которой горит отблесками пламени чешуйчатый доспех. Космодесантники ничто пред ним, Пустынник сильней и яростней любого. Силовой меч гудит в его руках, рассыпая молнии, и каждый взмах забирает чужую жизнь. Миг – и больше никого нет между Волком и Змеем. Им нечего ждать и не о чем говорить, оба бросаются вперёд. Скрещенные мечи звенят, воют от перенапряжения при каждом ударе. Келиофис быстрее и легче, но его скорости не хватает – Волчий Король вновь и вновь парирует атаки. Противники сближаются, и пинок опрокидывает Змея. Тот откатывается и вскакивает на ноги, кружит вокруг врага. Броня Великого Волка тяжелей и устойчивей, он крепко стоит на ногах, но не столь ловок. Ему не стряхнуть Змея со спины, но и тому не удержаться на одних магнитных контактах. Очередной рывок сбивает его на землю, но и Волк на миг теряет равновесие. Змей готов, он бьёт по сочленению доспеха, перерубая сервомышцы, и успевает увернуться. Подняться Волку сложней, тонкий клинок, покрытый каллитами, рвёт его перчатку и крошит керамит, вышибая "Горестную Ночь" – черный меч убийцы – из рук примарха. Палач повержен. Его болтер давно разряжен, а до окровавленного лезвия не дотянуться. Великий Змей стоит над ним. Один замах – и с Волчьим Королём будет покончено. Но Келиофис опускает оружие. Время замедляется, когда он дрожащими руками снимает шлем и смотрит на бывшего брата, точно видит того впервые. — Я не стану убивать тебя, — качает головой Пустынник. — Всё кончено. Уходи прочь, Леман. Уходи. Змей тяжело и хрипло дышит, кровь темнеет на губах, но взгляд синих, точно воды Тиамтум, глаз по-прежнему твёрд. Этот бой остался за ним. И за Ваальбарой. Он готов отступить и отпустить врага, отказаться от мести. Келиофис отворачивается, как будто они с Волком по-прежнему братья. Как будто палачу Императора можно верить. Как будто поверженный враг не опасен. Как будто с ним можно говорить, сняв шлем. У Волчьего Короля нет больше меча, но вокруг слишком много каменных осколков, а примаршьей силы вполне хватает, чтобы пробить тонкую кость на виске Змея. Нинширкуг знает, как примарх погиб – как он должен был погибнуть. Она изучала древние хроники и легенды, но у неё нет подлинных записей этого боя, ей не заглянуть в прошлое и не проверить истинность чужих трудов. Большинство песен и историй сложены сотни лет спустя, и никто из поэтов в тех сражениях не участвовал. В лучшем случае они принадлежали к Легиону и знали хоть кого-то из ветеранов, видевших Сожжение Ваальбары воочию. Те же, кто сражался против Империума и Космических Волков, не писали стихов и даже в хрониках делились воспоминаниями скупо и немногословно – слишком уж глубоки были раны. Асоланус – последний из живых свидетелей, но Нинширкуг не посмела спросить его ещё и о той катастрофе. Её смелость иссякла, когда она добилась встречи и задала вопрос о примархе, а Таласс был слишком поражен разговором и присутствием Бессмертного, чтобы вспомнить ещё о чем-то. Нельзя его винить – он не живёт делами прошлых тысячелетий и довольствуется всем известной историей, у него слишком много забот в настоящем. Быть апотекарием – большая ответственность, где бы ни проходила служба: под куполами Апсанну, на одной из малых баз Легиона или в бою. Лечить тех, кто может жить, даровать покой умирающим, возвышать изменённых и следить за тем, чтобы никто из боевых братьев и сестёр не пытался добавить Апотекариону работы по глупости или неосторожности – в этой жизни нет места теням забытых героев и подлецов. Воспоминания о медиках заставляют поморщиться – надоевшая боль под повязками на лице до сих пор отдается в челюсти и висках. С ней можно жить, но вспоминать неприятно, как и о старой ссоре с Талассом. Новобранцы с Мэт-Аккадим и Ваальбары слишком разные, но после посвящения и клятв они все принадлежат Легиону. Ни внешнее сходство, ни единство мутаций, ни общая с примархом кровь, ни знание чужого языка не делают из них Каменных Змей сразу. Дети далёких миров привыкают друг к другу не быстро, и их предупреждают: новые братья и сестры взрощены чужой культурой и следует быть терпимыми к их инаковости. Некоторые вещи более привычны аккадцам, некоторые ваальбарцам, но общество Змей отличается от человеческого, и всей "травяной крови" необходимо к ним приспособиться. Конфликты неизбежны, но не стоит начинать бой первым. Нинширкуг это знает и потому держится подальше от ваальбарцев, когда у неё есть выбор. Не делает больше, чем обязана, и пытается не подвести новых соратников. Все рекруты должны стать частью единого механизма, но пока что они расколоты и по-настоящему сработаются ещё не скоро. Сержант Нисшун в этом уверена, и каждая новая стычка вызывает у неё привычное раздражение, которое оборачивается наказанием виновных. Это пройдет, но сейчас напряжение слишком сильно. Во время тренировок или языковой практики чужую инаковость можно стерпеть, в недолгие часы отдыха она проявляется ярче всего. Ваальбарским братьям и сестрам тишина нравится меньше, они не столь высоко ценят собственнное уединение и легче нарушают чужое. Нинширкуг работает над поэмой в одиночку, не ищет чужих советов, и приближение собрата-ваальбарца заставляет её насторожиться. Форменные серые брюки и бритая налысо голова, как и положено "травяной крови", но на этом их сходство кончается. Короткая туника ваальбарца светлая, с тёмно-красным поясом – он мог бы быть апотекарием, но больно уж молод. Ученик и будущий медик, похожий на детей Мэт-Аккадим и потому ещё более чужой. Смуглое лицо обнажено – непривычно и странно, никто из взрослых аккадцев не решился бы показаться без единой капли краски на лице, не подведя глаза или не начертив обережный знак на щеке. Да и голова непокрытая, но Змеи не одобряют ношение платков, и не все аккадские традиции совместимы с жизнью в Легионе. Нинширкуг пришлось это запомнить, она научилась не тратить на искажение и возвращение собственного облика больше пары минут. Верность иным традициям – не велика беда. Хуже другое: любопытство. Чужак замедляет шаг, и Нинширкуг знает, почему. Вблизи своих соплеменников даже с оголенной и обстриженной головой она чувствует себя спокойней, чем среди детей Ваальбары с их открытыми миру лицами и непониманием чужих границ. Аккадец точно не стал бы читать чьи-то заметки, не пытаясь скрыть своё любопытство. – Странный выбор и напрасная трата времени, – будущий медик наконец отводит взгляд от её записей. Не его это дело, пусть идёт своей дорогой! Но Нинширкуг ещё держит себя в руках, поэтому отвечает ровно: – Я думаю, это мне решать. – Собрав все слухи, ты вряд ли узнаешь о Легионе что-то полезное. Даже если сложишь по мотивам этих слухов стихи. – Кто бы говорил, – яд и злость горчат на языке, обжигая рот. Но плеваться в сородичей по Легиону, увы, нельзя... – Наверняка ещё даже не знаешь, каким концом скальпель держать и как хирургеоном пользоваться, а самомнения как у верховного а... Удар обжигает щеку, рвёт рецепторы, на миг слепит. Она бьёт в ответ, вцепляется в обидчика. Кусает, сплёвывает свою кровь и чует чужую. Лицо жжёт, тепла она не видит, но ей не нужно, она не промахивается. Не увернуться, лицо и рот в крови, вздохнуть невозможно, пол почему-то под локтём... ...Их растаскивают быстро, но слишком поздно. Левый клык выбит, правый пока держится. Лицо в крови, мир ощущается хуже, голову не повернуть, движение отдается болью. Терморецепторы с обеих сторон разодраны – Таласс знал, куда бить, чтобы причинить наибольший вред, не ранив по-настоящему серьёзно. Похоже, и вправду что-то успел выучить, но ему не сильно лучше: правое плечо неестественно острое, руку он пытается придержать. С мрачной радостью Нинширкуг смотрит в его разбитое лицо: со сломанным носом выглядеть светилом медицины сложней. Очередной выговор оставил после себя жгучий стыд – столь глупые выходки недопустимы для легионеров Пустынника, а теперь ещё и несдержанность Нинширкуг стала проблемой для её отделения. Никакие исправительные работы, никакое наказание не шло в сравнение с тем, что она подвела своих соратников. Она знала, что её не сошлют на планету без действительно веской причины, но чувствовала: обязана сделать всё, чтобы подобное не повторялось. Наступить на горло гордости, смириться с насмешками над своими трудами, но стать той, на кого Легион может положиться. Стать Каменной Змеей, а не только Нинширкуг из Киэнги. Именно смирения ждут от всех детей бездны, и именно в нём – подлинное наказание. Нинширкуг прочувствовала его на себе и видела в неприязни Таласса на первых перевязках, что и он это понимал. Но он – апотекарий, а потому обязан забыть о своей обиде. Сначала он пытался скрыть раздражение за своими обязанностями, но со временем перестал шипеть без повода и не пытался задеть. Да и она сама была частично виновата в той ссоре, и её часть извинений ваальбарец принял и принёс собственные. Не сразу, но им удалось найти общий язык, и именно этого от них ждали старшие. Как утверждал Таласс, Змеи никогда не рассчитывали, что примирение новобранцев произойдет совсем бескровно. Такого не случалось ни разу за прошлые тысячелетия, и даже в те времена, когда Кингу ходил среди живых, Легион принимал юных Змей лишь после неминуемой жертвы. И всё же у союза после боя была своя цена. Разодранное лицо Нинширкуг и чуть заметная хромота Таласса, искажавшая его походку, причиняли неудобства, пусть и временные. Зато рваный шаг товарища помогал узнать его, не оборачиваясь, раньше, чем тот заговорит. – Не сомневался, что найду тебя здесь, ниэн, – окликает Нинширкуг ваальбарец, заставляя отвести взгляд от океанической бездны за тонким пластиглассом. Ниэн – неловкая попытка детей Ваальбары сказать по-аккадски "сестра". Тонов в их родном языке меньше, и они растягивают и искажают звук, пытаясь повторить чужеродное слово. К счастью, правильно произнести "шеш", обращаясь к боевым братьям с Мет-Аккадим, ваальбарцам проще, и хоть на нём Нинширкуг не тянет всех поправлять. В ответ ей совсем не трудно выучить правила сокращения имен в Едином и уточнить, какую форму предпочитают ваальбарские сородичи. – В библиотеке тоже тихо, она тоже помнит древних героев и хранит тени прошлого. Я вполне могла остаться и там, Талсе. – Над библиотекой нет океана, а ещё в ней сложнее следить за временем. Ты бы не рискнула нарушить распорядок даже ради своего великого труда... Как с ним, кстати, дело движется? В его словах Нинширкуг чудится насмешка, хоть и безобидная. Хочется скрыть и планшет, где хранятся черновые песни, и исчерканные бумажные листы, и выцарапанные на собственном локте строки. Таласс всегда притворяется, что не замечает белёсую вязь шрамов на тёмной коже, но его любопытство слишком легко ощутить каждый раз, когда взгляд скользит по её руке. – Плохо, – ответ прост и предельно честен. – У меня не получается собрать все песни воедино, а многие из них откровенно плохи. В них нет жизни, в них нет самого примарха, в них ни одного настоящего слова! – Да уж, беда... Но, может, всё не так уж печально? Я могу взглянуть... – Нет! – Нинширкуг готова зашипеть, чувствует напряжение мышц. Клык почти царапает язык, рывок отдается болью в щеках и челюсти. Никто не прочтёт поэму сейчас, никто не узнает о её бездарности! – Ладно уж... Не хочешь показывать мне, есть судьи и получше. Допиши её или оставь как есть, я передам её коллегам, найдём чтицу и зачитаем твою поэму самому Келиофису. Вдруг он тебя услышит, а? Все же знают, что сестры к нему ближе! Таласс обижен и потому огрызается, но не настаивает на просьбе. Некрасиво, но Нинширкуг ещё не готова поделиться поэмой и спешно цепляется за новую тему. – Ну да, ну да... и никто не объясняет, почему. – Как почему? – В каком смысле ближе, – уточняет Нинширкуг. – Генетически. Насколько мне известно, модификанток всегда создавали с меньшими изменениям по обеим основным линиям. Обеим линиям?! Ещё одно существо, отдавшее детям Бездны свою кровь и гены? Ещё кто-то, кто смог стать исходным образцом для них? И если есть основные линии, то должны быть и побочные источники генетического материала. Смертные или уникальные модификанты? Или даже... – А зачем нужна вторая линия? – задает она вопрос, что вертится на языке, но Таласс лишь легкомысленно пожимает плечами. – Понятия не имею, похоже, генетики забыли мне объяснить. Но думаю, они хотели скомпенсировать мутации или искали нечто особенное. Какие-то признаки, которых не было даже у примарха. Ожидаемо. Биоинженеры Легиона работали вместе с апотекариями, но раскрывать все секреты детей бездны и их создания боевым медикам не торопятся. Это бессмысленно – для лечения ран, полученных на полях сражений, не нужно знать, как развивается модифицированный зародыш до пробуждения и чьи именно гены он хранит. Да и Нинширкуг больше волнует другая загадка. – Но ведь стазис примарха – ваша забота, а не генетиков. Таласс кивает в ответ. — Наша, но не совсем. Апотекарии не очень ладят с по-настоящему сложными технологиями и редко дружат с программированием. – Делите обязанности не только с генетиками? – Разумеется, – улыбается Таласс. За смешком – нечто иное, волнующее его куда сильней, чем вся медицинская техника, наука и секреты биоинженеров. Но расскажет ли? Но Нинширкуг видит: ваальбарец хочет отплатить ей за встречу с Бессмертным, и потому готова надеяться. – Есть кое-что ещё, – осторожно произносит Таласс, точно решая, можно ли довериться Нинширкуг. – Мы занимались не только его стазисом, на самом деле. Я же тоже принадлежу к Апотекариону, пусть и как ученик, а не специалист, поэтому мне довелось увидеть Келиофиса собственными глазами. Сердца пропускают удар. – Ты видел Шунгаллу?! – Как тебя сейчас. И мне кажется, Асоланус надеется зря. Ниэн, несмотря на все знания, на всё, что мы умеем, апотекарии не смогли вернуть его. И вряд ли однажды сумеют. – Почему? – Нинширкуг пытается сохранять спокойствие, не выдав своего интереса. Нельзя лезть в тайны Легиона, нельзя претендовать на то, что тебе не предназначено, – воровство опасно всегда. Но можно ли удержаться сейчас, когда речь заходит о примархе? О Шунгаллу, покинувшем детей бездны на десять тысяч лет? О прародителе, чья кровь в её собственных венах? – Он не захотел, – отвечает друг и, спохватившись, добавляет: – Насколько я знаю, его указания на этот счёт были недвусмысленны, и мы не сможем обойти запреты. – Это как? – Я... я не могу сказать больше. – Не знаешь или не хочешь сказать? – На самом деле, неважно. Ни ты, ни я всё равно не знаем й'лафш. А если бы знали, то не сидели бы тут. Все хитрости исчерпаны, а новых обходных путей нет, и Ниншикуг решается. – Ты поможешь мне увидеть примарха, – заявляет она Талассу, и искры веселья гаснут в прозрачно-серых, как тонкий лёд, глазах. Ваальбарец смотрит на неё с немым изумлением, чуть качнув головой, отвечает: – Это невозможно. Ты не апотекарий и никогда им не будешь, а посторонним к нему не пройти. – Совсем никак? – Никак. За его резкостью Нинширкуг чувствует неуверенность. Путь есть, но он под запретом, и Таласс это знает. Знает, помнит о своих клятвах, но верит ей – после ссоры, драки и помощи, после встречи с Бессмертным и нелепых строк поэмы, раскрытых ему. Таласс не может не понимать, зачем она просит его нарушить правила, и потому колеблется. Нинширкуг это видит и гонит собственные сомнения прочь. – Талсе, мне нужен кусочек истины. Не легенда, которая вдохновляет и путает во тьме. Не байка, пересказанная сотню раз. Не чужие домыслы и воспоминания, в которых расказчика куда больше, чем примарха. Хоть что-то настоящее... – Разве тебе не хватает воспоминаний Бессмертного? Он – живая история, он рассказал тебе всё, что важно. – Всё, что он захотел и счёл нужным. – Этого достаточно для твоей работы! – Этого недостаточно для меня! Таласс устало вздыхает, но держит лицо. Маска безразличия поверх тревоги и страха, искуссная и непроницаемая, но не для читающих движения души. Большинство сородичей по Легиону он сумел бы обмануть – мало кто из детей бездны отмечен этим даром. – Ниэн, ты же сама говорила, что пишешь стихи. Ты создаешь художественное произведение, а не хронику, но даже там никогда не бывает всей правды. Исторические труды сочиняются людьми, а люди всегда искажают прошлое и не в силах справиться с собственной памятью, так уж устроен наш разум. Люди любят красивые истории. Люди нуждаются в мифах. Люди ищут связь и предопределённость там, где их не было, нет и не будет. Ты не сможешь переломить собственную природу! Нинширкуг лишь сжимает зубы крепче, повторяет упрямо: – Мне нужна истина. Я должна найти её, Талсе. Мне не хватает изучения тех немногих документов, до которых я смогла добраться, не хватает слов Бессмертного и встречи с ним, не хватает пары взглядов на Сората и Ишхару, не хватает собственного воображения, не хватает всего, что мне известно! Я хочу знать, что на самом деле случилось с примархом, как он был убит, какая рана стала для него смертельной. Знать хоть что-то точно... Таласс слышит её и слушает, его борьба с собой ложится меж бровей легкой морщинкой, таится в глубине серых с прозеленью глаз. Это ещё не предательство, но уже бунт – вот только стоит ли цель средства? Ваальбарец чуть заметно кивает и добавляет, помедлив: – Ладно. Подумаю, что тут можно сделать.