Коловрат

      Мирра скользит ладонью по полу – холодному, твердому, окутанному шлейфом сквозняка и усыпанному соломой и сухой травой. Натыкается на маленькие камни, с горох величиной, а они пристают к коже, прилипают, и ей становится до неприятного щекотно. Мирра рассеянно как-то, отстраненно вытирает руки об себя и водит глазами по кругу, но ничего почти не видит, настолько в камере, куда кинули ее, темно. Отблеск света от маленького, у самого потолка выщербленного овального окошка все же падает, но он тусклый и мутный, его слишком мало, и глаза начинают болеть, в них словно струной вытягиваются капилляры и лопаются, позволяя белку заплыть алой кровью и со слезами медленно вытекать из глазниц.       Здесь тихо, оглушающее тихо. Слух не привык не слышать ничего, он обостряется и улавливает где-то совсем далеко шаркающие шаги и то, как им в такт вторит вода, льющаяся по капле сверху вниз и разбивающаяся о валуны.       Мирра думает, что ей эти звуки кажутся, но Мирра себе уже не верит.       Больше ничего не горит, ни внутри, ни снаружи; боль пульсирует, мигает огоньком, а если не двигаться, то ее почти нет, и воспоминания о ней блекнут, исчезают, растворяются в этой тьме. Мирру облепляет с головы до ног вязкими мыслями, непослушными и неповоротливыми, которые шепчут, что ей было очень плохо; что от того, как плохо ей было, нельзя убежать и скрыться.       Кожа склизкая от этих мыслей, грязная. Кожу будет сложно отмыть.       Голова тяжелая, в ней образы зарождаются и умирают, вспыхивают и гаснут, не успев облечь форму. Мирра пытается уследить за ними, ухватить хотя бы одну и заставить раскрыться, расцвести, но не получается.       Пусто. В ней во всей пусто.       Мирра резко выдыхает. Шумно и тяжело, и этот выдох разносится повсюду, сокрушает стены и расширяет трещины на потолке. Почему пусто? Почему там, где должна быть ее жизнь, нет ничего? Лес. Был лес, но не сначала, был потом, вместе с чужими лошадьми и стрелами, вместе с всадниками и дорогой сюда, а до него гарь и дым. В дыме пронзительный визг, испуганный и последний, потому что после него только ветер в ушах и мягкая черная земля. Но тоска, которая разлилась в груди раньше, затвердела и стала совсем тяжелой, неподъемной, гранитной.       «Малка, Мал, отец».       Она не знает, кто это, но скорбь кипятком вливают в горло, где она трескается и осколками режет внутренности, вонзается в них и сразу же гниет. Мирра стонет; в месте, где она обнаружила пустоту, стало так нестерпимо и отчаянно больно, что рот сам открывается, из него влажные всхлипы извергаются без ее желания. Она руками сжимает губы, а они все равно пропускают скулеж побитой собаки, умирающей от переломов дворовой псины.       Человек, который приказывал ей молчать, сидит напротив неподвижно, она о нем забыла, а теперь увидела и заскулила протяжнее. Он кулаком заглушает свои рыдания и весь трясется, его бьет дрожь, а зрачки блестят ярче солнца, и он смотрит на нее, а она на него.       Ему страшно, ей даже страшнее, но то, что вырывается сейчас со слезами и воем, не их скорбь.       Это никогда не было их скорбью.       И не будет.       Мирра понимает первой. Она начинает дышать часто, почему-то знает, что это поможет, и бьет костяшками сжатых пальцев чуть выше груди, в самую середину, несколько раз. Может, слишком сильно бьет, кости еле выдерживают, зато все проходит. Истончается до шелковой ткани и соскальзывает с плеч. Мирре легче, невообразимо легче. Человеку напротив – тоже. Он вытягивает длинные ноги и громко сглатывает слюну. Взгляда не отрывает, пока из всех звуков не возвращается только один – далекое падение капель на камни.       — Ты мертва. — Он говорит хрипло и медленно. — Ты умерла. И я тоже.       Эхо повторяет за ним, но неуверенно, а вскоре затухает. Мирра щурится на противоположную стену, разглядывает его фигуру, которая не фигура даже, а расплывчатая и неясная дымка, и хочет подойти и задушить. Сжать горло так сильно, как может, как требует ярость, поднявшаяся с жаром к лицу.       Но Мирра никого не убивала. Она боится начинать.       — Где мы? — спрашивает вместо этого. Знает, что под землей, в темнице или тюрьме, в неволе и в опасности. Но он, дернувший правой ногой в сторону, знает еще больше.       — Ты умерла, Мирра. Как думаешь, где оказываются люди после смерти? — Солома под ним шуршит. — Вот и я не знаю.       Ей снова душно. Не сразу, но духота расползается и расширяется, как пожар, от щиколоток до плеч.       Пожар.       Дерево загорелось быстро, вспыхнуло и начало трещать, а потом рушиться и падать. Сестра кричала, придавленная бревном, объятая пламенем, но она почти мертва, а другие еще живы, других можно вывести отсюда и спасти. Дом наполнился дымом, а дверь заперлась, она не поддавалась. Плечо болело от ударов об нее, внутри бились люди, которых нельзя потерять, потому что они уже потеряли многое в прошлом. Когда? Давно, когда седин в волосах у отца не было; когда боги решили, что могут отвернуться. Почему? Потому что летели голуби, и голуби были всюду, и на голубей нельзя было не смотреть. Горела трава, ноги жгло. Мал кричал, приказывал убежать, сам убегал вместе с теми, кто его услышал, но не каждый, кто услышал, смог жить. Свалили на землю, били ногами и наступали на живот. Бежала, но что-то оборвалось – и больше ничего не было. Ничего не стало.       Солома шуршит громче, он опирается на руки и волочит себя к ней ближе, на полпути останавливается и тянет пальцы к ее голове, хватает Мирру за спутавшуюся прядь волос и сжимает на тусклом свету, чтобы она видела, какие волосы эти темные и извалявшиеся в лужами разведенной грязи.       — Не твои, — быстро шепчет и ползет дальше. Прядь отпускает, она повисает клоком на груди, которая вздымается с трудом. Мирра не двигается и позволяет ему сесть рядом, перед ней; она улавливает запах костра от его рубахи, а потом догадывается, что от ее платья пахнет так же, что костер был один и тот же. От шеи к ключице у него тянется свежий шрам, а подбородок весь черный, в гари и пепле.       Они опять смотрят друг на друга.       — Добрыня, — срывается у нее с языка бездумно, неосмысленно, но так верно, что Мирра застывает, не моргает даже, но рот открывается и добавляет: — Брат.       Желваки на скулах у Добрыни скручиваются в жгуты, а губы дрожат, и он их сжимает в полоску. Мирра видит в его глазах осознание – не ясное, без облегчения; страшное осознание, пугающее и безысходное, словно в темнице взошло солнце, развеяло черноту и спалило его с костями и зубами, ничего не оставив. У него вырывается шипение, кадык поднимается и опускается, прежде чем он хватает ее за воротник и рвет какую-то его часть с громким треском.       — Демид. Демид, ты поняла меня? Повтори.       Мирра не повторяет, и ее встряхивают сильнее. Гнев, который он вызвал в ней, утопает в чем-то вязком и густом, похожем на раскаяние, искреннее раскаяние и жалость, от которой сердце перестает биться. В ней эти чувства смешиваются и путаются, завязываются в тугой узел, а развязаться не хотят – и это душит и не отпускает.       Демид бьет Мирру по правой щеке, но не сильно. У него глаза утопают в злобе и ненависти, поэтому не от жалости не выбивает ей все зубы, а оттого, что у самого сил не осталось. Мирра толкает его в плечо, и он валится назад, упирается локтями в пол и откидывает голову. Глухо смеется, не радостно, а она слышит в этом смехе угрозу и на четвереньках спешит к решетке. Демид слабый и немощный сейчас, он ранен, но отчего-то она знает, что прикончить ее сможет, если захочет, а он хочет, и сильно. Холодная решетка, к которой Мирра припадает лбом, прочная и толстая, но зазоры между прутьями широкие, ее рука пролезает в один из них и тонет в черноте.       — Стой, дура.       Демид опутывает своими пальцами ее лодыжку, сжимает и тянет на себя. Мирра сопротивляется как может, второй ногой бьет его в бок, но и ее он ловит и удерживает так, что пошевелить конечностью не выходит. Мирра сопит, натыкается на валун с кулак и сжимает его в руке. Демид увлекает ее обратно слишком быстро, последнее препятствие, которое Мирра успевает ему учинить, это хватка за прутья, но хватка недостаточно цепкая.       — Чего ты боишься? Чего мертвые могут бояться? — Он царапает ногтями кожу и добирается до спины. — Да послушай же ты, проклятая сука, пока нас не рассадили по разным углам, послушай меня!       Мирра переворачивается настолько быстро, насколько может, и бьет валуном в голову, не целится совсем, но попадает чуть выше виска. Не разбивает его и не рассекает, но Демиду все равно больно, он отступает сразу же и шипит. Ей жаль, ей хочется пожалеть его, но желание иррационально, желаниям доверять нельзя; три минуты назад она хотела затянуть удавку у него на шее. Что из того, что в ней копошится, истинно, а что ложно, разбираться нет смысла. Единственное, в чем он есть, так это в том, чтобы выжить. Чтобы жить как прежде.       Их борьбу замечают быстро. По стукам, вою и шелесту, которые здесь слышны так же отчетливо, как и любой шорох в мертвой тишине. Гулкие шаги приближаются, и Мирра ползет к решетке снова.       Демид забивается в дальний угол, он боится, но говорит:       — Тебя назвали Малушей, а ты откликаешься на Мирру, да? Ты все еще Мирра, а не кто-либо другой, вот почему все так. И умирали мы вместе, умирали как Мирра и Демид. А что делали Добрыня с Малушей, я не знаю, и ты тоже знать не можешь. Но их тут больше нет. А мы есть.       Тот, кто сторожит их, крупный и высокий, у него большие сапоги и свободная рубаха. Мирра приподнимается, чтобы привлечь его внимание.       — Помогите. Вытащите меня отсюда, — она хрипит надрывно, сипло, и не узнает слов, которые произносит, но верит, что произносит их правильно. Сторож склоняет лохматую голову без заинтересованности и любопытства, без раздумий. Он не поможет – Мирра сразу понимает это. Но пока он стоит тут, Демид не выйдет из угла, в который забился, он будет молчать. — Прошу.       Она шепчет и думает, что плачет. Скулам мокро, на них собираются чистые слезы, а дальше они скатываются уже грязными, потому что у нее лицо все в земле и пыли.       Сторож отворачивается и отходит, наливает воды в миску, решетку отпирает только для того, чтобы миску эту поставить возле Мирры, а затем запирает снова. Он на корточки присаживается, пальцем указывает на питье и шепеляво ворочает языком:       — Пей. Жди Хельгу. Но лучше только пей.       А потом встает и шагает туда, откуда пришел; Мирра слышит по топоту, что идет недолго, но ни спины, ни затылка его не видит.       Хельга.       Боги ее не простили, боги предательства никогда не прощают. Горело, горело, горело, пахло сожженной кровью, и где были наши боги, не простившие предательства, когда ее бог напустил голубей? Мал забрал жизнь того, кто не давал жизни нам, но его покарали, а она блестела золотом и ходила по земле, несла с собой дым и смог.       Мирра все еще держит в кулаке валун и показывает Демиду его, но больше от него не чувствует злости, не чувствует, что он хочет ее прикончить; он может до сих пор, но не станет. Она отрывает миску от пола, а поднять ко рту не может, вода в трясущихся руках разливается и расплескивается. Тогда сама опускается и пьет, задыхаясь, пресную жидкость, которая на вкус как древний лесной мох. Напившись, отодвигает то, что осталось, Демиду, и он берет и осушает так жадно и быстро, что Мирра виноватой себя ощущает из-за того, что не оставила ему больше.       Они молчат, и молчание отчего-то превращается в монотонный гул в ушах Мирры.       — Я бежал. — Демид кашляет, сквозь кашель ему трудно рассказывать. — Сначала очнулся посреди огня, встал и побежал. Не знал, куда, головой не понимал, куда, а ноги несли в чащу. Там меня поймал кто-то и воткнул нож в ногу. А я воткнул ему этот нож в горло. — Он снова смеется. — И отправился дальше, правда, уже не так быстро. На поле плечо задели стрелой и уткнули лицом в землю. Но тебя я увидел. Подумал тогда: «Если Малуша скажет, то убьют всех». Знаешь, что я понимаю теперь? Что моих мыслей там не было. Вообще.       Мирра понимает, о чем он, но сама выразить не может – упрямо молчит и опускает глаза. Ей неприятно слушать его, внутри переворачивается смутная тревога, она давит на желудок и приводит к тошноте. Мутит сильно, но Мирре все равно, она знает, что кроме слюны ничего не осталось, чем можно запачкать темницу.       Демид выдыхает.       — Вот тут, — он легонько стучит костяшкой указательного пальца по лбу, — тут как догма: Малуша должна закрыть рот. Ты и не открывала его особо, но он узнал. Ты похожа на отца, точнее, Малуша похожа. Он, может, не видел, но ему рассказывали, этого было достаточно. Теперь мы здесь. И пока мы были здесь, я забыл половину того, о чем думал тогда. Зато вспомнил, что ты Мирра, что я Демид, и что мы оба – мертвее самых мертвых. Вот так.       Он узнал, но кем он был? Мирра вспоминает только суженный зрачок и синюю радужку, такую синюю, каким море в рассветный час не всегда бывает. Его имя ей известно, оно кружит мотыльком где-то совсем близко, порхает крыльями и бьется об стекло сознания.       Оно разбивается.       — Святослав, — произносит Мирра вслух.       Демид задумчиво кивает, а на лице у него словно обостряются широкие скулы. Он борется с ними, борется со всем, что утягивает его к Добрыне. Побеждает.       — А еще есть Хельга. Ты же слышала. — Он трет переносицу. — Ольга. Его мать.       — И что… все это значит? — Мирра встречается взглядом с Демидом.       — Это значит, — отвечает Демид, — что все плохо. Очень. Ты попала сюда позже, чем я, поэтому и поймешь потом. И понимание – не самая приятная вещь, уж поверь.       Тишина нарастает, но она не давит больше, она просто есть вокруг, и это кажется очень правильным и нужным. Мирра отпускает камень, он бесшумно покидает ее ладонь и находит покой в жухлой траве, разбросанной клочками по темнице. Демид дает ей самое ценное, что может – время на обдумывание, а сам зажмуривается и сидит неподвижно, потому что нога и плечо ноют, он устал от них и хочет спать. Ее желания ничем не отличаются, но мозг в голове будто пульсирует, сжимается и разжимается, пытаясь думать. Мирра помогает ему, потому что чувствует острую необходимость избавиться от белых пятен, и с шумом втягивает воздух ноздрями.       Святослав и Ольга. Мирра старается отделить, оторвать с кожей то, что не ее, посмотреть на это со стороны. Мучительно и долго вырывает из себя, а когда получается, то злость, ненависть и страх вываливаются наружу бесформенным комом чужих эмоций. Воспоминаний в них либо нет, либо Мирра просто не может рассмотреть; но сами они сильные и старые, закостеневшие, пустившие корни глубоко-глубоко.       Кто-то вложил в нее – или в Малушу – все это с теплым молоком матери, с колыбельными, ветрами, бурями и дождями. Зашил прочной ниткой, вдев ее в ушко большой иглы; шил на живое, агонирующее и истекающее кровью.       Шил так искусно, что Мирра двумя руками тянет за шов, а он срастается только сильнее.       Она не понимает, не может соединить воедино, и от этого впервые становится страшно. Демид сказал, что он только тот, кем считает себя, и что она тоже Мирра, а не Малуша; Демид прав, но все путается и сливается во что-то скомканное, и никакого проблеска как не было, так и нет. Ей остается только ожидание и онемевшие пальцы, а большего не нужно.       Время не тянется и не бежит, его будто не существует совсем в этой темной пещере. Без минут и часов теряется что-то важное, рассыпается смысл, зато приходит покой. В нем Мирра как под водой, только в легких не кончается воздух; волны притягивают ее к себе и бросают ближе к берегу, укачивают ласково и нежно, клонят в сон. И она проваливается – не резко, даже медлительно отчасти, ощущая легкость везде, как ее ощущают захмелевшие.       Мирре приятно.       Но из сна вырывают бесцеремонно, как и из воды утопающих вытягивают с силой, оставляя на коже синяки. Стражник является, отворяет решетку, подхватывает под руки Демида, потому что тот без помощи не сможет идти, он сможет только прыгать на здоровой ноге. Кивает Мирре, призывая следовать за ним, но она сомневается, и огромный тюремщик за шкирку выбрасывает ее из клетки. Мирра ударяется плечом, ноги у нее подгибаются, колени дрожат, однако она понимает, что дойдет, куда бы ее ни повели, если ладонью обопрется о стену. Она пытается не отставать и думать усерднее, но в голове у нее только холод пола, который через ступни обвивает все тело.       Солнце их не встречает снаружи, не хочет слепить лучами и прячется за темно-серым монолитным полотном неба. В лицо грубо врезается прохладный ветер, свежий, почти объемный и живой, и Мирра вдыхает его всей грудью, которая опала после затхлости темницы. Она щурится и оглядывается на людей, которые стоят около врат и дверей с копьями. Они встречаются с ее взглядом открыто, от этого тревога внутри возрастает и неуклюже сжимается.       Конечно. Мирра обгоревшая, грязная, вся в запекшейся крови, а они накормленные, сильные и свободные.       Мирре до сих пор страшно от непонимания и абсурдности, но Малуша, которая зерном ощущается где-то внутри, только злится. Все слабее с каждым шагом.       Их вводят внутрь большого дворца, и в нос бьет запах дерева и смолы. Полы под ногами тихо скрипят, а встреченные по пути останавливаются. Они похожи на слуг – все с ведрами, кувшинами и тряпками. Перед лестницей, в середине коридора, женщина, от которой пахнет хлебом, спрашивает:       — Разве их так можно вести? Помыть бы сначала.       — Велено было вести в том виде, в каком поймали, — отвечает стражник. Больше вопросов никто не задает.       Демиду нелегко подниматься по ступенькам. Штанины у него темные, но из-за крови, которая от усилий опять начинает вытекать из пореза на правой ноге, темнеют еще больше. Мирре легче, но она все же хватается за поручень. Мирра думает, что если упадет, то уже точно никогда не поднимется.       Наверху светлее и теплее, здесь постелены ковровые дорожки, по которым можно без усилий мягко ступать и не шуметь. Они недолго идут, а потом останавливаются около длинных столов. Стражник склоняет голову и отходит в сторону, а Мирра смотрит вперед.       Она видит Хельгу. Она сразу понимает это.       Ольга высокая и худая, с покрытой головой, в желтой накидке до ног. Лицо у нее бледное и длинное, совсем взрослое, строгое. Ольга свой взгляд с Демида, который рукой облокотился на стол, переводит медленно на Мирру.       А глаза у нее, как и у Святослава, синие.       — Мал заплатил тысячами жизней за одну, что отнял сам, — тихо произносит она, делая шаг вперед и сцепляя руки перед собой. Застывает на месте и сжимает губы до белизны. — Теперь платить ему нечем. Ничего не осталось. Только вы.       У нее глубокий голос, низкий, он вливается в уши и заглушает сердцебиение. Но внимания ее Мирра не выдерживает – опускает голову, будто провинилась в чем-то, хотя вспышка ярости на секунду разрывается бомбой около легких и велит ей сделать что-нибудь, сделать что угодно, чтобы Ольга замолчала.       Одной секунды слишком мало.       — Он не пожалел моего ребенка, когда убил его отца. Я верила, что пожалеет своих собственных детей, — продолжает она разочарованно и устало. — Верила напрасно.       Демид переминается, и Мирра замечает, что кровь продолжает течь с ноги и просачиваться сквозь щели пола. На щеках у него появляются пятна, кожа бледнеет, обтягивает кости, загоняя мышцы и мясо в самое нутро; он шатается, пытаясь не упасть в обморок, и слушает, но не слышит того, что ему говорят. Мирра порывается помочь, пока голос, раздающийся внутри, не подавляет все остальное.       «Пусть сдохнет».       Этот голос понижается и ослабевает, не приносит за собой желания убить, как это было в заточении, он просто растворяется в вакууме, не оставляя даже отзвуков эха на память. Но обида в нем такая большая и горькая, что Мирра не решается подойти к Демиду ближе. Она уверена: что-то сломается и испортится в ней безвозвратно, если помочь ему сейчас.       Ольга вздыхает. Так люди всегда вздыхают, когда им очень жаль, а Ольге, кажется, не просто жаль, она хочет покаяться – не перед ними, но с их помощью.       Хельга продолжает:       — У меня врагов больше нет; своих врагов я давно простила, — льется из нее заупокойной литией, монотонно и выверенно. Она повторяет это не в первый раз, думает Мирра, не только кому-то повторяет, но и себе самой. — Мал не простил. Он принес мне в жертву свою кровь и плоть, но я больше не признаю жертв и не беру их.       Мирра ей не верит и знает, что Демид не верит тоже. А еще знает, что причин на то никаких нет в них самих, но были, возможно, в Малуше и Добрыне. Она хочет разобраться и не хочет умирать, а ничего не может сделать. Стоит только и с придыханием ожидает приговора, потому что по властному и колкому взгляду, по скрещенным рукам и внутреннему убеждению понимает, что другого судьи, кроме Ольги, для них здесь не будет. Для них здесь – конец.       Княгиня ждет от них чего-то, но не дожидается, и сомнение отражается тенью от длинных ресниц под глазами. Она сражается с ним сама совсем недолго. Тянет ладонь к груди и опускает ее тут же, а потом говорит:       — Вины Мала на вас нет. Будете жить, потому что уже живы.       Демид цепляется за эти слова и утробно смеется, оседая на пол. Ольга кивает стражнику, а тот без слов понимает и хватает его под руки. Демида тащат назад, он не способен передвигаться и абсолютно беспомощен, но смех, рвущийся из горла, кажется почти победоносным.       Мирра смотрит на Ольгу и разом понимает.       Пятится назад, хотя бежать некуда, у нее только один путь – следовать за неровной полосой свежей темной крови, которая впитывается в ковры и в дерево. У нее только один путь – жить, как и сказала княгиня. У нее выбора нет, за нее кто-то уже все выбрал.       У Мирры вместо привычного огня, который сжигал вены, от ужаса остается лед.       И от самой Мирры остается лишь Малуша.