Коловрат

      Мирра ставит на землю бадью с водой и опускается на колени перед крыльцом. Закатывает рукава до локтей и кисти погружает в холодную влагу, пальцами касается тряпки, обхватывает ее, сдавливает в ладонях и вытаскивает наружу. Скручивает, выжимает, пока последняя капля со звоном не падает обратно, а потом складывает и кладет на ступени. Руки у нее нерасторопные, неуклюжие, замерзшие, и Мирре тяжело управляться с ними.       Она наклоняется и водит тряпкой увлеченно из стороны в сторону, смывая грязь и пыль. Деревянные доски намокают, темнеют.       Мирра старается не смотреть внутрь бадьи, потому что знает, что лицо там ее встретит чужое, но краем глаза видит все же себя. Малушу видит. Молодую, полнощекую, живую. От сажи вымыли, листву из волос убрали ей; порезы затянулись, истончились, а ожогов будто и не было на этом теле. Она, эта Малуша, низкая, маленькая, крепко сбитая, ясная, совсем ребенок; такой ребенок, каким Мирра никогда не была. Страшно, что она умерла. Еще страшнее, что и не жила вовсе.       Ветер завывает и вихрится, удавкой из мурашек затягиваясь у горла. Рябой серый полог накрывает небо.       У Мирры на душе отстраненное спокойствие пускает корни и расцветает пышными бутонами. В темнице было страшно, а теперь – никак. В голове у нее тишина и темнота, перекати-поле, она смотрит вокруг не своими глазами на не свой мир и, словно во сне, делает то, чего требуют от нее, не думая, не размышляя. Думать ей больно. Мысли молниями и громом проносятся внутри, оглушают, не оставляют после себя ничего, так что она решает, что лучше их гнать прочь. Малуша тоже молчит, а если говорит и вспоминает, то с каждым разом меньше и тусклее; Малуша, верно, найдет покой совсем скоро и уйдет, если уже не ушла.       Мирра опять опускает тряпку в воду.       Куда не идет она, везде шепчутся за спиной, смотрят настороженно, недобро, следят издалека, не подходят близко. Она диким зверем ходит меж людей, таким же диким, каким в лесу спасалась от княжеской дружины, от огня, от смерти.       Чьей смерти?       Горячо, жарко, дым в легких. Он тащит на себя, кричит. У Карины не горит кожа, кожи больше нет, кости пылают и чернеют. Зов пришел. Зов свершился. Зов собирает дань. Пламя желто-алое, оно предначертано, и Карина это знает. Берет осколок и режет, пока он не толкает ее в огонь, пока огонь не вспыхивает синим. Остается только треск и вина. Так жаль. Себя не жаль, но он не заслужил, его стоило спасти, если бы не было поздно. В огне, кроме них, сгорает тысяча «прости». Он только смеется и запрокидывает голову. Он не прощает.       Мирра замирает на мгновение, а затем касается шеи. Чувствует боль сбоку, чувствует, как спускается к плечам проворной маленькой змеей кровь, как выползает из пореза и скользит теплой кожей брюха вниз. Артерия справа обнажается, дрожит, ширится и натягивается, почти разрывается, а стенки ее расходятся по сторонам.       — Давай сбежим.       Чужая рука сжимает руку Мирры до боли в суставах и одергивает от раны, которая затягивается сразу же, забирает обратно кровь и боль. Мирра быстро вырывается и проводит подушечками пальцев по пульсирующему внутри – не снаружи – сосуду. Надавливает на него осторожно, и гладкая кожа податливо мнется.       Ничего нет. Ничего не было.       Она облокачивается спиной на перила и поднимает глаза. Видит перед собой служанку – румяную, большеротую, всю в темных веснушках и рубцах от оспы на щеках. Женщина изучает ее в ответ, а потом берет тряпку, полощет и продолжает делать то, что Мирра начала.       — Ночью, — говорит она, — когда луны не будет. Я знаю, как уйти, и знаю, куда. Я знаю, что там, где окажемся, будет лучше, чем здесь. И тебе, и мне.       Мирра подтягивает ноги к груди, подбородком упирается в колени, съеживается, пытаясь стать еще меньше, еще незаметнее. Она не хочет выслушивать и не хочет отвечать, ей ничего уже не нужно; ей бы только и дальше вытирать грязь с утра до вечера, а потом спать, не видя снов, до рассветных первых лучей. Зачем бежать? Она уже бежала по чаще среди стрел. Куда? У Малуши тут, где-то рядом, стоял дом, а у Мирры ничего не осталось. Чем лучше будет? Лучшего поздно ждать.       Служанка оглядывается через плечо, ждет. Мирре чудится, что вены под глазами у нее паутиной вьются и синеют, светятся, но чудится это недолго.       Мирра спрашивает:       — Кто ты?       — Вецена, — быстро отвечает она, поджимая губы. Прядь волос выбивается из косы и раскачивается, подхватываемая холодным воздухом. От нее на лицо Вецены падает тень и скрывает шрамы, наполняет их своей чернотой, выравнивает. Мирра не может отвести взгляда, пока прядь не оказывается заправленной за ухо. — Мал не придет сюда, но ты сможешь прийти к нему сама. Ты придешь, — голос тяжелеет, — ведь он ждет.       В солнечное сплетение ударяет что-то сильное, твердое, гранитное – Мирра вздрагивает и успевает окрестить то, что выбило из нее дух, любовью. Она не понимает, почему так, но сглатывает горечь со слюной и стучит кулаком по грудной клетке. Раньше это помогало ей – сейчас нет. Малуша будто толкается изнутри, зовет идти, соглашаться, она вопит беззвучно и одновременно так громко, что уши закладывает. Терзает, как умирающий нерв, и Мирра растворяется в ней, в ее вязком прошлом. Она не успевает размазывать по лицу слезы, а сдержать их не может, они скатываются вниз, по челюсти к воротнику. Мирра понимает, что Малуша еще не ушла; что она не уйдет, пока не увидит своего отца.       Малка, Мал, батюшка.       Его имя – лезвие, рассекающее то, что осталось от нее. Его имя – единственное, что она боится забыть даже в смерти.       Вецена внимательно смотрит. В упор.       — Да, он ждет, — повторяет служанка. Она откладывает тряпку в сторону и садится напротив, повторяя позу Мирры в точности. Лоб у нее отчего-то серый у самых волос, но Мирра не желает больше наблюдать, она пытается не задохнуться от горя, штормом взметнувшегося в душе. Не своего горя. — Я отведу, древляне мне друзья. Запомни: ночью, когда не будет луны. Пойдешь – будешь с Малом. Всегда.       Слова множатся эхом, разносятся со всех сторон разом, шепчут, приглашают.       Вецена поднимается, разгибает спину, оглядывается, подмечая всех, кто на соседних дворах трудится, замечая наконечники копий стражи, одергивает края рубахи и кивает на прощание. С собой забирает порывы ветра, бадью да слезы.       Мирре хочется идти следом.       Мирра не идет.       Она здесь никого не знает и никто не хочет знать ее, но за воротами будет хуже. Здесь ее кормят, поят и дают спать, а что будет там? В стенах городища она может вести себя так, как привыкла, а с древлянами этого не выйдет, с Малом не получится. Ей хочется жить – или до сих пор хочется той, чье тело она забрала, но место, куда Ольга поселила их, надежное и крепкое. И внутри него каждый вечер видна луна. Пусть будет так и дальше.       Старшая женщина, которая заведует ключами от всех дверей, кричит и машет рукой, подзывая к себе. Она у парадных сеней, Мирра щурится, чтобы увидеть лучше, а затем послушно подходит, быстро переставляя короткие ноги. Приказывают помыть руки – она моет, тщательно растирая щелок до локтей. Просят оправить платье – она оправляет. Ключница кивает, ее все устраивает, она показывает железную связку и объясняет:       — Княгиня разрешила свидеться с братом. Пошли.       Мирра отказалась бы, но княгиням, верно, не отказывают; княгини отказов слышать не привыкли.       Видеть Демида не хочется. Она знает, что его нога медленно, но восстанавливается, и этого больше, чем достаточно. Мирра будто бы боится встретиться с ним лицом к лицу снова, потому что не знает, что ударит в голову – вина или ненависть. Будет еще хуже, если они смешаются; от такой смеси остается привкус безумия.       Мирру провожают до комнат, где обитает прислуга, работающая внутри терема. Тут сыро из-за влажности и темно, но намного лучше, чем в домах возле княжеского поместья. Ключница открывает дверь в очередную прихожую и указывает пальцем налево, и Мирра сразу понимает, куда входить. Про время, отведенное ей на эту встречу, не уточняет – когда оно закончится, сюда все равно явятся. Последнее, что делает – благодарно склоняется, но ключница только настораживается. Излишняя покорность от пленных – дурной знак.       Демид лежит на узкой скамье, прикрепленной к стене, и поворачивается к посетителю не сразу. Волосы спутанные, а подбородок заросший, но кожа здоровая, смуглая, полная жизни. Мирра сравнивает и понимает, что Добролюб на него все же похож: плечи, сразу заметно, широкие, а брови прямые и густые. Так легче принять то, что случилось. Так легче будет воспринимать его как того, кем он когда-то был.       Мирра вздыхает.       Первое, что он говорит ей, когда видит в низком дверном проеме, становится вопросом только из-за заинтересованного блеска, исходящего из глубины зрачков.       — Вспомнила?       Мирра не отвечает – нет смысла объяснять очевидное. Подходит к лавке, примыкающей к скамье, которая стала его постелью, садится, затылком опирается о выпуклую часть бревна, переплетает пальцы в замок и прикрывает глаза. Темнота дарит сосредоточение и возможность не рассматривать Добролюба, не искать помимо схожих черт еще и отличия. Слушать только его голос проще, ведь настоящего голоса Демида в мыслях нет – все его слова осквернены безмолвием памяти.       — Не вспомнила, — разрывает молчание он, отвечая сам себе. — Странно.       Странно… Демид растягивает буквы на распев, заливается, потому что ему действительно любопытно. Мирра на краю сознания усмехается, не позволяя оскалу показаться в реальности на губах. По-настоящему странно не то, что дым от разожженного костра заполонил ее разум и закрыл часть жизни, а то, что ни в ней, ни в нем не поселилось поражение происходящим. Поражение смертью. Демид сказал ей: «Ты умерла», а дрогнуло сердце Малуши. Оно до сих пор дрожит, а Мирра только унимает, хранит его. Все, что случилось, она просто приняла – так, словно в этом был какой-то смысл; так, словно этот смысл она давно познала.       Что-то не дает пойти дальше и все понять.       Она не вспомнила, это верно, но она и не хочет вспоминать, ее душе отчаянно кажется, что без прошлого будет лучше в настоящем. Но разум шевелится мокрым слизнем в черепной коробке, требуя расставить по порядку хаотично оседающие в сознании образы; разум желает определенности. И натыкается на преграду. Это похоже на задачу, для решения которой не хватает знания одной формулы. В детстве так бывало, но Мирра выводила формулы сама, исходя из того, что уже имелось.       Она надеется, что на этот раз способ будет тем же.       Уже имеющееся разум находит в том, без чего Мирра и не Мирра вовсе – в отголосках детства. Это она не вспоминала, это всегда в ней, в костях и крови; это нетленно. Розово-оранжевый закат, зеленая пышная листва, разбитая пыльная дорога и жара, которая медленно уступает место ночному прохладному сквозняку в ее комнате. А еще побитые колени, босые ступни и спина Демида далеко-далеко – он очень шустрый мальчик. Все конкретное смазано и смыто годами, уже не назвать мест и дат, но дух остался, дух тут. Мирра улавливает его запах, ощущает вкус, видит цвет. Она держится за него, чтобы не упасть, и держится очень крепко.       Демид поворачивается на бок, с трудом отрывает тело от скамьи и свешивает ноги, касаясь ими пола. Он собирается встать, но Мирра его останавливает:       — Ваши пальцы пахнут ладаном.       Он молчит, смотрит на нее, его лицо никак не меняется несколько секунд, а потом уголок губы нервно дергается. Демид открывает рот и добавляет:       — А в ресницах спит печаль.       Ему неприятно произносить это, но не произнести невозможно – Мирра понимает и чувствует то же самое. Она напевает мотив, пришедший на ум, а пока напевает, мысленно рисует распахнутое окно с прозрачными занавесками и старой потрескавшейся рамой. Из этого окна и слышна песня. Это окно – граница, пропускающая последнее и тоскливое «ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль».       Демид хмурится и взмахом одной руки заставляет ее замолчать.       — Уже лучше, чем ничего, — несколько растерянно говорит он и кашляет. Сквозь рваные выдохи интересуется: — Зачем пришла?       — Мне сказали прийти, — поясняет она. Демид понимающе кивает, подается вперед и начинает разминать колено. Мирра следит за круговыми движениями квадратной ладони с выступающими костяшками. Ей кочет прикоснуться – просто так, без какого-либо смысла, но Демиду не понравится, а она не хочет ничего портить: он доволен, по всему видно, что воодушевлен и мирен как никогда, пусть так будет дальше. Пусть для него так будет всегда.       Тогда она решает спросить:       — И как тебе после… смерти?       Ей – непонятно, неосознанно, пугающе. Логически обосновать невозможно, а все, что невозможно объяснить, лучше отвергнуть. По крайней мере, в той, прошлой жизни, она отвергала.       Демид слабо улыбается.       — Лучше, чем ожидалось. — Он тянет руку к кувшину с отваром, а Мирра опережает и осторожно подает его сама, пододвигаясь к скамье ближе. Демид пахнет потом и травами, и запах этот слишком пьянит. — Нет темноты, нет рая и ада. Их нет, а я есть.       — Это должно радовать?       — Ну, это шанс. — Демид тихо фыркает и делает глубокий глоток, едва заметно морщась. — Кто не захочет попробовать миновать гроб? Да и тело… — Большим пальцем правой руки он утыкается в собственную грудь. — Сколько было лет парню? Восемнадцать? Двадцать? Отлично. Молодой и сильный. У меня не остается никаких поводов жаловаться. — Еще один глоток. — У тебя тоже. У тебя в особенности.       Демид заканчивает грубо, озлобленно, кадык у него резко дергается. Что-то приходит ему на ум, что-то неприятное и ненавистное, и Мирра реагирует быстро: вбирает голову в плечи и отшатывается, как от огня. Она ждет, что он упрекнет ее еще в чем-нибудь, но этого не происходит.       Мирра шепчет:       — Ты говоришь о вещах, которые я не понимаю.       Он ставит кувшин обратно.       — Поймешь. Вспомнишь и поймешь. А если нет – тебе же лучше. — Ветер снаружи завывает громче, чем обычно, и терем скрипит по углам. Мирра обхватывает себя руками, ежится от холода и колкого взгляда, но Демид быстро смягчается, расслабляется и хватается пальцами за свободный край ее рукава. Тянет на себя, чтобы привлечь внимание, а после отпускает. — Мирра, просто… работай. Мой полы. Носи ведра. Я буду помогать кузнецам или кормить лошадей. Нам этого достаточно.       Она верит ему. Так всегда было: то, чего достаточно Демиду, для Мирры сверх меры. Вряд ли это возможно изменить. Вряд ли сейчас. Но Мирра предчувствует нечто плохое и не может от этого избавиться.       Мирра неуверенно соглашается.       — Если ты не до конца помнишь свою жизнь, — задумчиво произносит Демид, — то помнишь больше о Малуше? Мне просто интересно. Потому что я отчетливо знаю о Добрыне только то, что он боялся ее. Сильно. Почему – непонятно.       — Она хотела его убить.       Брови Демида изгибаются, и Мирра поясняет:       — Иногда я вижу… картинки. В голове. Они быстро мелькают и наслаиваются друг на друга. Я только предполагаю, но думаю, что это верно: Добрыня привел в поселение древлян княжескую дружину. Не замел следы, не захотел умереть, не раскрыв секрет, побоялся быть пойманным в одиночку.       — В результате никого не поймали, но всех убили. Великолепно, — цокает языком Демид.       Если в Мирре вечно детство, то в Малуше – обида. Мирра думает, что она древняя, покрывшаяся пылью, неповоротливая и тяжелая, искусственно выращенная, бесконечная. Малуша родилась у женщины, которая претерпела страдания, а отцом ее был тот, кто за эти страдания не отомстил; народ был гоним, а вместе с ним и она, и каждая ошибка в глазах племени была предательством. Добрыня стал бы героем, если бы умер в одиночестве, но не сбылось; он превратил себя в предателя, а она их не желала видеть рядом. Как никто не желал.       «Пусть сдохнет. Исчезнет. Умрет».       Посмертный морок, этот глубок тончайших ниток, запутавшийся в огромный узел, Мирре удается загнать в самые темные глубины. Но свою жалость – нет.       — Может, они вдвоем там, где были мы? Может, они тоже живы?       На секунду Мирра ощущает себя прежней – она разделяет свои желания с чужими, ногтями отдирает душу от тела, вырывает ее, смотрит со стороны.       Мирре хочется, чтобы у Малуши был второй шанс. Мирра готова отдать ей свой.       Демид коротко смеется. Веселья в нем нет ни на грамм.       — Сомневаюсь. Не знаю, как ты, но я точно сгорел. Я пепел, — тянет он, сражаясь с фантомной болью и морщась. Он взъерошивает волосы на голове и наклоняется, скрывая лицо. Мирра видит только прорезавшуюся на лбу глубокую морщину. — Им не повезло.       Несправедливость колет все тело, от ног до макушки. Той секунды хватило, чтобы Мирра пришла в себя, осознанно посмотрела на случившееся. Она не понимает то, что ей даровано, но готова от этого отрешиться. В пользу Малуши. Пусть она оказалась здесь, не желая того, но она виновата – узнает, в чем именно, позже, однако каждая минута – продление небытия для невинных людей. Людей, которым лучше было бы жить – хотя бы в оболочке новых тел.       — Должна быть возможность все исправить. — Мирра нервничает, ее голос повышается. — Изменить.       Морщина разглаживается. Демид переводит взгляд с пола на Мирру.       — Иди к черту. Проваливай.       Он говорит это резко, безапелляционно, повелительно, и Мирра по привычке подчиняется, готовится покинуть его, встает, но не делает первого шага в сторону дверного проема, хотя нога сама тянется ступить туда и потянуть за собой туловище. Силой воли Мирра окутывает, как сетями, конечности, пригвождает их крепкими путами, приковывает. Сжимает челюсть так, что зубы вот-вот раскрошатся. Демид больше не настроен на разговоры, он все узнал, что хотел, но у Мирры остался вопрос. Единственный, и она хочет произнести его вслух.       — Кто такая… Карина?       Терем прекращает скрипеть.       Демид зол, желваки почти рвут его кожу, губы белеют, но помимо этого Мирра замечает страх. Животный, первозданный страх.       Она не удивляется.       Демид резко поднимается, припадает на раненую ногу, быстро оказывается перед Миррой и толкает ее в плечо несколько раз, продавливая дыры между костями.       — Разбирайся сама. Не спрашивай. Ты мне должна, и много, но я прошу только об одном: оставь меня в покое. Убирайся!       Он выволакивает ее из комнаты, силком выбрасывает, будто она мусор, а Мирра только послушно поворачивает туда, куда он пихает ее. Она успевает подумать, что стоило рассказать о предложенном побеге, но приходит к выводу, что все равно от этого ничего не изменится. Как только Демид видит конец прихожей, он разворачивается и уходит. Мирра стоит неподвижно, слушая его шаги, а затем подхватывает длинный подол, который мешает ей ступать достаточно широко, и выходит на улицу тем путем, которым ее завели сюда.       Воздух пахнет дождем.       После затхлости и пряности лекарственных трав это как спасение, и легкие болят от обилия кислорода.       Мирра не знает, что делать дальше. Ей остается только дышать.       Во дворе пусто. Слуги ушли, а стражи не видно. Трава здесь высокая, она шумит, шуршит, заглушает биение сердца. За грозовыми тучами скрывается ливень, Мирра словно слышит его отдаленный шепот, и все вокруг темнеет, сгущается и густеет.       Она видит верхний полукруг грязно-белой луны, чей свет отдает желтизной и освещает неровные края полных водой облаков, а рядом с ним – тусклую звезду. Сначала тучи закрывают ее, а затем и то, что оставалось от ночного бледного диска.       «Ночью, когда не будет луны».       Сегодня.       Малуша болезненно хочет попробовать, но Мирра – нет. Мирра старше, она знает, что то, от чего бежишь, настигает намного быстрее и бьет гораздо сильнее, наотмашь, до крика. Она останется здесь. Она будет делать так, как скажут, и жить дальше так, как позволят. Перестанет искать ответы. Забудет то немногое, что сохранилось. Она сделает это. Она может.       Первые капли разбиваются о сухую землю.       Что-то дребезжит.       На главном крыльце, слева, недалеко, доски прогибаются под сапогами дружины. Мужчины входят внутрь по двое, некоторые закидывают на спины мешки. Они все высокие, с клинками, защищенные кольчугами. Мирра скользит взглядом по ним, пока не натыкается на Святослава.       Он изучает ее, как изучал и раньше.       «Малуша».       Мирра пятится назад, заходит за угол терема, опускается на четвереньки. Ей плохо, ее душит и мутит, грудь сдавливает. Взор затуманивается, в глазницы заливают против воли соленую океанскую воду с самых глубин, синюю воду, темную, страшную.       В ушах раздается       «Вспомни».