Коловрат

      — Карина или Вецена?       Мирра спрашивает прямо, утирая пот со лба. Влажность, рожденная водами реки, пропитывает ее всю, с ног до головы, хотя солнце сегодня не показывается из-за горизонта с самого утра и не жжет лучами землю. Волосы, заплетенные в косу, Мирра пытается поднять повыше, к затылку, чтобы шея дышала, но они падают обратно и липнут к коже тяжелыми клочьями. На другом берегу устья служанки полощут белье, не отвлекаясь, со знанием дела, брызги и плеск от их натруженных рук до ушей доносятся общим гулом и чем-то беспорядочным, неопределенным.       Работать так, как работают они, у Мирры не выходит.       — Как тебе угодно, — отвечает она. — Имен много, и я откликнусь на любое, если позовешь ты.       Карина выжимает штаны, сшитые из грубой холстины, туго закручивает их и складывает в корзину. Под кожей рук выступают острые костяшки, жилы перекатываются и просвечиваются вены, а мокрый подол сарафана обводит контур широкой щиколотки.       Мирре не нравится ее ответ.       За словами куда больше, чем в голосе; Карина говорит открыто и честно, но говорит не все и не так, как думает. Иначе она не умеет, не научена, такое можно простить, но Мирра не хочет; недоверчиво глядит на Карину, а потом на свои согнутые колени. Ловит намек, заключенный в любезности, за хвост, выдергивает его из стройного ряда и рассматривает сверху и снизу, ищет истинный смысл и правду, которая заключается в очевидном: Мирра слишком важна теперь, не бесценна даже, а неоценима, и это Карина понимает лучше, чем кто-либо другой. Понимание заставляет ее меняться – или старательно создавать иллюзию изменений; выходит хорошо и ладно, только обман пожирают годы, прожитые в одном дворе, в одной семье.       Вешница может быть древнее самых древних пророчеств, но вряд ли кто-то знает ее дольше, чем Мирра и Демид.       И все же власти над ней нет – Мирра не чувствует ничего похожего на покорность, не замечает слабости; Мирре это и не надо, но если Карина не подчиняется, то подчиняются ей, а заканчивается такое плохо. Всегда.       Карина не ласкова, но и не груба, она словно штиль в море, и грудь у нее вздымается медленно, размеренно, свободно. Всякая молодость ей к лицу, и та, которую она украла, тоже. Пусть бедная, искалеченная, переболевшая оспой, серая и несчастная, но с тонкой шеей, лоснящимися локонами и длинными загнутыми ресницами.       Мирра бросает не до конца достиранные онучи на берегу и перебирается в тень большой ивы, на темно-зеленую редкую траву.       — Как ты взяла тело?       Она хочет знать из любопытства, потому что в прошлой жизни совсем не интересовалась, а в этой ничего уже не мешает. Раньше никто и не спрашивал: Карина старела как человек, вела себя по-человечески, сгорела и умерла, как умирают люди, а не рассыпалась на миллиарды невидимых частиц. Надобности в вопросах не возникало, хотя тайны из облика – чужого – она не делала никогда.       — Девушка болела, — сразу отвечает Карина, — а я помогла избавиться от мучений ее духу, забрав тело.       — Вешницы ведь могут забирать только младенцев, — отстраненно проговаривает Мирра.       — Все ныне живущие были когда-то детьми.       Плечи тянет и крутит колени, справляться с ноющей болью и усталостью сложно; Мирра опирается локтем о землю, раздумывая о том, стоит ли ей бояться холодной почвы, но быстро сдается и укладывается на бок, касаясь виском коричневого пласта грунта. Ноги подтягивает к животу, сворачивается эмбрионом и смотрит на Карину.       Мирра кое-что замечает и тихо бормочет:       — Ты похожа на прежнюю себя. А если так, то и на настоящую, наверное, тоже.       Некоторые черты лица рвутся наружу из-под давно переплетенных генов: скулы поднимаются, а щеки впадают; губы от бесформенных, расплывшихся и бледных контуров мало что оставляют, они высекают нечто особенное, свое, тонкое и фигурное, окрашивают это в глубокий карминный; глаза округляются и тянутся к переносице сильнее. Вецена позволяет превратить себя в чернозем, в котором прорастут толстые и живучие корни того, что давно знакомо Мирре.       Возможно, ей так только кажется, но Карина слабо улыбается, склоняя голову.       За ними наблюдают со стороны. Взгляды ползают по Мирре стаями муравьев и жалят, но не больно. На этом берегу только она и Карина, изгнанники, спрятавшиеся от молвы, а еще от надзора. Вдвоем они справляются с порученными заботами еще хуже, чем поодиночке, однако никто не посмеет их упрекнуть: дикое отродье древлян нравится княгине, Вецена, дитя терема, не нравится никому, и всем, кто живет в городище, приходится втягивать обратно яд, капающий с заточенных клыков.       Карина не замечает никого вокруг, возвышается над людьми, не видит их; вместо этого изучает тыльные стороны своих ладоней, испещренные ветвистыми линиями.       — Интересно получается: ты навеки лишилась дома, а я вернулась домой. — Она сжимает пальцы в кулак и лениво обводит глазами кроны деревьев, которые старыми величественными стражами возвышаются за лесной опушкой неподалеку. Взгляд у Карины тяжелый и мрачный, совсем не радостный. — Он, этот дом, остался прежним, но я прожила за его пределами много лет. И его стены не ощущаются родными больше.       Печаль горячим молоком разливается у живота, обжигает его. Мирра переворачивается на спину, вонзается острыми лопатками в твердь земли и кладет руку на подреберье. Ей странно думать об этом мире как о реальном, но иначе думать невозможно, и она представляет то, каким живым он был в своем первозданном виде: поля и луга, роса, язычники, стоящие на коленях у идолов, сила и власть, влитые с кровью в чашу мироздания. Красоты в нем нет, но Карина среди него прекрасна. Наверное, потому ее уродство в прошлом – ином прошлом – ощущалось столь отчетливо.       Мирра не скучает по чему-то определенному, по чему-то конкретному, что было близко сердцу до пожара, она не понимает, как вообще можно скучать, если ничего не иметь, но в дыру внутри ветер входит со свистом, ведь дыра большая. В нее бы поместились душные вечера, стрекозы, балки, протертая дерном кожа и резиновый красный мяч, но ничего нет и ничего не будет, а пустота навсегда останется пустотой.       — Хоть раз, — говорит Мирра, — хотя бы один раз ты считала домом то место, где мы жили все вместе?       Там, вспоминает Мирра, было мало мебели, грязная лампочка горела тускло, а вокруг нее по вечерам собирались несметные полчища бабочек и мошек, тени от их крыльев буграми выступали на стене; слепни кружили вокруг коров, а оводы кусали детей; осиный рой жужжал в сарае, и кузнечики в потемках заводили свою тревожную песнь.       — Нет.       Честность кратка, Мирра это ценит и кивает. Сама она не откровенничает, молчит, но невысказанное повисает ярмом на шее и тянет вниз.       «А я считала».       — Для твоего отца и отца Демида сначала все было так, как и для меня, а потом родились вы. Мирон и Прохор… такие имена они взяли себе, таких детей для себя сохранили, такую ошибку совершили. — Карина равнодушно пожимает плечами. — Я предупреждала, что расплата будет, и они расплатились сполна. Потому что начали считать что-то родным.       Мирра закрывает глаза. Карина повторяет одну и ту же вещь разными словами давно, слушать ее с каждым разом все труднее, но возразить нечего – она хотела исправить все, что сделали родители, своей смертью, но оказалось поздно.       — Когда мы уйдем отсюда? — переводит тему она.       Уходить жаль, но не уйти нельзя, и за это вина заключает Мирру в кокон, словно в тюрьму. Как только княжеское подворье будет покинуто, княгиня Ольга упустит возможность искупить свои грехи – ее лицо, полное решимости в покаянии, предстает перед Миррой ярко, пугающе; Святослав потеряет добычу, а все прочие – покой. А что будет утрачено, если ничего не менять?       Она хмурится.       — В следующую безлунную ночь. — Карина понижает голос. — Я не могу ворожить, ворожбу услышат и увидят, поэтому бежать будем в темноте, по лесу, долго и без перевалов, пока я не приведу вас двоих туда, где княжьи люди не найдут – о богах позабочусь после.       Мирра собирается спросить, что за жизнь их там ждет, но с другого берега звонко кричат, зовут Вецену, просят помочь отнести белье в терем, и Карина поднимается. Она хватает свою корзину с вещами, прижимает ее к правому боку и делает шаг вперед, к мосту, который надо перейти, но оборачивается на несколько секунд и просит:       — Оставайся здесь.       Мирра не отвечает.       Хруст камней, вторящий шагам Карины, отдаляется быстро. Вскоре Мирра уже ничего не слышит, только вглядывается в небо, нависающее над ней плотным покрывалом. Плеск затихает, прекращаются разговоры, девушки заканчивают стирку и покидают берег. Во дворах они начнут развешивать ткань, а после приступят к уборке, и никто не вспомнит о Мирре. Даже Демид, помогающий конюху, о ней не подумает. Она вольна делать то, что хочет, так почему продолжает лежать?       В ушах зарождается мелодия.       Голос, напевающий ее, чист. Он звенит хрусталем, яшмой украшает растянутые гласные, малахитом сверкает в сознании, зовет и приглашает, прокладывая дорогу к лесу кашемировой полосой. Внутри у Мирры струна натягивается и, затронутая мягкими подушечками пальцев, дрожит и вибрирует, заставляя ее встать. Она осматривается по сторонам в нерешительности, не зная, повиноваться или нет, но тон нот повышается, и выбора не остается.       Мирра идет прочь от реки.       Воздух сгущается, по бокам плывет волнами, как при приливе, трава и цветы под ноги Мирре не попадаются, будто расступаясь и склоняясь в ту сторону, куда тянет ее нечто неведомо прекрасное и невероятно печальное, истерзанное грустью и разодранное на куски скорбью. Чем дальше Мирра заходит, тем громче становится поминальная песня, тем хитрее запутывает ее голос, витиеватее поет. Способность думать не утрачивается, и Мирра складывает отдельные напевы, соединяет их, и ей кажется, что не хватает только слова, хотя бы одного, чтобы узнать то, что она раньше уже слышала.       Деревья медленно накреняются, их сучья почти надламываются и скрипят, а листва шелестит, аккомпанируя голосу. Мирра продвигается дальше, и растения смыкаются у опушки, скрывают от остального мира нутро леса вместе с его обитателями. На ветках сидят птицы – пестрые, маленькие, с короткими клювами и покатыми грудками, но они не щебечут, молча следят за Миррой, поворачивают вслед за ней головы, совсем не боятся человека, нарушившего их покой, и она думает, что глаза у птиц этих смышленые, вдумчивые, не такие, какими должны быть.       «Ваши пальцы пахнут ладаном».       Мирра застывает статуей посреди тропы. Сложно понять, звучит это в ее мыслях или разносится среди корней, однако страх пробирается сквозь кожу мурашками. Строка, пропетая как литания, заводит ее в густую и темную чащу, которую сверху прикрывают от неба пышные зеленые верхушки.       «А в ресницах спит печаль».       Высокие кусты, Мирре по пояс, гнутся под весом налившихся бурых ягод. Кое-где встречаются перезревшие, бордовые настолько, что кажутся черными, и Мирра проводит по ним рукой. Ягоды срываются и падают на подушку из мягкой травы, но не покоятся там, а перекатываются к тропинке. За считанные минуты их становится так много, что некуда ступить – подошвами Мирра давит их, оставляя после себя кровавый след.       «Ничего уже не надо нам».       Множество сверкающих в темноте глаз смотрят на нее, не моргая. Сильно пахнет смолой и медовыми сотами, а еще соком стеблей лопуха. В горле от запахов перчит. Мирра раздвигает руками ракитник, чтобы пробраться в самое сердце чащи, а с него взлетают сотни светлячков, разгоняя мрак. Они парят в воздухе, прямо перед ее лицом, а потом разделяются, образуя две стены и пространство между ними – коридор, по которому Мирре надо пройти дальше. Она идет – зачарованно, без возражений переставляет ноги, пока не упирается в прочную сеть, сплетенную будто из лиан и фиолетовых распустившихся цветов.       Лианы с хрустом и скрежетом ослабляют узлы сети, выпуская из самой темной середины скрюченные ветви, обросшие рассеченными крупными листьями. Часть светлячков позади исчезает – или просто гаснет, Мирра не оборачивается и не проверяет. Она наблюдает за тем, как листья приподнимаются, показывая сначала бледный лоб, а затем и весь лик в обрамлении черных волнистых волос – красивый, безупречный лик.       «Никого теперь не жаль».       Мирра выдыхает.       Женщина, появившаяся перед ней, широко открывает сизые глаза и бесконечно долго смотрит на Мирру. В глубине ее зрачков вспыхивают искры, освещая воспоминание, которое ощущается физически – порывом суховея и затхлостью пыли.       Карина протирает тряпкой стол, сметая с него крошки черного хлеба, и напевает себе под нос, мычит, не раскрывая губ, смеется, когда, словно выудив из головы забытые строки, бормочет: «Сам господь по белой лестнице поведет Вас в светлый рай». Демид расшатывается на табурете и тянется к раскрытому настежь окну, чтобы закрыть его, не дав жаре заполонить кухню, но она хватает его детскую тонкую кисть и выворачивает ее до хруста. Не говорит, что так делать нельзя – только шипит сквозь зубы. Мирра замечает, как лопатки у Карины раздвигаются и ширятся, выступая птичьими костями из-под ткани халата, но дымка тюли по воле ветра закрывает взор на секунду, а после Карина предстает перед ней прежней. Карина замечает ее.       И продолжает петь.       Видение растворяется, гибнет, а уста женщины размыкаются.       — Когда она спросит, то скажи, что не я привела тебя сюда, а ее привычки.       Мирра вздрагивает от ее голоса, похожего на ручей, впадающий в длинную реку. Она стоит к ней слишком близко, почти соприкасается щекой, и не помнит, когда успела подойти вплотную. Испуганно отстраняется, но ветви сразу же ослабевают, и из нутра следом за лицом появляется шея и оголенная полная грудь.       Под грудью Мирра видит не кожу, а черные матовые перья.       Мелодия усыпляющими отголосками продолжает кружить вокруг, не стихает, но исходит не изо рта, а от самого сердца – если прислушиваться, то его слабое биение станет заметно, но следить за мерным стуком нет сил.       — Я Сирин, и я знаю все, — говорит она. — Все, но не твою судьбу.       Звуки имени эхом ударяются о стволы деревьев, и сучья склоняются в поклоне, а листья на них трепещут.       Дева-птица – одна из трех и единственная, что забирает жизни, если того захочет – Мирра знает, потому что не может не знать; она знает так же, как и каждый язычник, что этой птице известны ответы на любые вопросы, в ее власти исполнение любых желаний, а ее пение усыпляет и обездвиживает. Отец рассказывал ей вместо сказок на ночь, что три девы – Сирин, Алконост и Гамаюн – сидят на плечах богов и слушают людей, а духам среди них не места.       Но Сирин сейчас здесь.       Уголки ее губ приподнимаются.       — Ты слышишь меня, потому что жива, и не лишаешься воли, потому что уже умирала. — Длинные волосы Сирин водопадом из черных вод спускаются вниз, к земле, и в них зарываются светлячки. — Я не страшна, если ты не желаешь бояться.       Мирру охватывает тревога – если ее нашла одна дева, то отыщут другие, а вслед за ними придут боги, и Карина не успеет помешать никому из них. Те, кто желает изменить ход событий, начнут борьбу с теми, кто готов послушно следовать за ними, а чем заканчиваются войны, которые устраивают небожители?       Смертью.       Зачем она пошла сюда? Чем привлекла тех, от кого пряталась? Мирра начинается взволнованно оглядываться. Слюна собирается на языке быстрее, чем ее получается сглатывать.       — Тише, — успокаивает Мирру Сирин, — тише. Я Сирин, и я не подчиняюсь богам. Я позвала, чтобы говорить с тобой, я звала, и ты мой гость, а потому – тише. Тише.       Сирин выпускает на свет из белого горла колыбельную без слов, ясную и мягкую, как хлопок, и она проходит сквозь Мирру, пересекает ее, оставляет зерна доверия в клетках кожи, где они всходят и цветут, питаясь песнями собственной матери. Корни у них настолько крепкие, что вырвать голыми руками не получается, а обламывать стебли нет смысла – вместо одного ростка рождается два. Душа покрывается бескрайним благоухающим полем, и Мирра начинает верить деве.       Она спрашивает:       — О чем ты хочешь говорить?       Вопрос звучит жалко и загнанно, язык ворочается неуклюже.       — О том, что ты будешь делать. — Сирин заинтересованно поднимает голову, которая кажется невыносимо тяжелой и высеченной из мрамора. — Собираешься уйти? Остаться? Слушаться? Перечить?       Любопытство пугает Мирру, оно вынуждает отвечать пространно, а не односложно, показывать больше, чем желаешь; оно приставляет к затылку пистолет, заставляя окунуться в безвыходность с головой.       Мирре стоит больших усилий сохранять крупицы разума и укрывать их от песни, что тысячами тончайших ниток обвязывает волю. Она старается слушать себя, а не окружающее, и мысли давят на череп, толкают височную кость, делают все, чтобы их заметили. Тонкий крик опасности и предостережения превращается в гул. Если перед Миррой не мираж и не иллюзия, то вопросы, заданные Сирин, должны привести к чему-то, что ей нужно, а то, что нужно ей, может навредить Карине и Демиду. Мирра сейчас ни в чем не уверена точно, а потому она решает быть осторожной – настолько, насколько это возможно.       Взглядом Мирра встречается с девой.       — Я собираюсь делать, что должна.       Сирин издает короткий звук, похожий на удивление, но черты ее лица никак не меняются.       — Ты знаешь свой долг? Я Сирин, и я не знаю.       Светлячки мерцают в прядях девы, поднимаются по ним выше, запутываются крыльями и жужжат.       Сирин продолжает:       — Вецена, которую ты называешь Кариной, одарила тебя долгом, а ты его приняла. Ты веришь ей так, как не веришь себе, а я скажу: она врет. Вижу, что она была тебе семьей, но ты для нее – неубитый младенец, неукраденное дитя. Вешницы не могут любить детей, которых не сумели своровать. Я скажу, а ты послушай: она врет. — Сирин тянется вперед. За лианами и мхом двигается что-то большое, прорывая себе путь. — Обвиняет духов в том, что Велес убит, но Велес заключил договор – Карина передумала. Предала, а затем предали ее, но вы вдвоем – ты и тот, кто Добролюб, – у нее в руках, а с вами она сильнее, чем была.       Мирра поджимает губы. Почему Зов пришел и с чего начался круг на самом деле – это ее не волнует. Ложь Карины – тоже, ибо такие люди, как она, лгут о себе часто. Куда важнее Демид, который здесь из-за нее, и его жизнь.       — Мне все равно. — Мирра пожимает плечами. — Тебе – нет. Почему, если ты не слуга богов?       За спиной девы рвутся плети, и огромные сложенные крылья, вырвавшись из плена, возвышаются у нее над головой.       — Ты не слуга богов тоже, — мигом поясняет она, — мы похожи.       Этого мало. Мирра мысленно отмахивается от объяснения, но Сирин добавляет:       — Один бог уже убит, но не все из тех, кто остался, боятся смерти больше, чем забвения. Малуша тоже сгорела, как ты, а огонь, выжженный пламенем, несет ужас.       Она говорит это быстро, совсем не делая пауз и передышек, отчего разбирать сказанное сложно. Мирра ее не понимает – вглядывается в Сирин и видит в неэмоциональных линиях какое-то неестественное напряжение: кожа на остром подбородке натягивается, а линия челюсти расширяется.       — Я говорю тебе, чтобы ты подумала: Карина врет о Велесе или врет обо всем? Люди, жившие и живущие, зависят от Карины или от тебя? — Тень улыбки касается губ, но жуки, поднявшиеся по волосам, своим свечением ее прогоняют. Они перелезают на щеки, цепляясь лапками за поры. — Добролюб, который для тебя Демид, в бегах с вешницей не будет счастлив и не будет спасен. Рожденный креститель сделает его великим и могучим, а тот, что не появился на свет, сделает никем. — Ее веки медленно опускаются и поднимаются. — Возможно, благо Карины меньше, чем благо всех людей. Возможно, ее благо не связано с твоим.       Мирра следит за тем, как светлячки ползут ко рту и ноздрям, и смятение ударяет по солнечному сплетению и ребрам. Она отвергла мысли о людях, чьи судьбы изменятся, ради судьбы Демида, но если все можно сохранить, лишившись только желаний Карины…       Сомнение выражается в вопросе:       — Зачем тебе рождение Владимира?       Как только он издаст первый крик, Круг замкнется, вставить палки в колеса будет уже нельзя, вера падет – выгоды для девы нет, но она может быть и среди тех, кто хочет следовать Судьбе. Тогда отчего открыто не нападает на Карину и не забирает саму Мирру?       — Я Сирин, и я летаю выше идолов и крестов.       Светлячки, что влезают в ее нос, в горло, в глаза начинают испускать бело-желтое свечение сильнее, все разом, и оно настолько яркое, что Мирра слепнет. Она закрывается ладонями, но это не помогает, боль пронзает глазные яблоки, словно протыкает их иглой и вынимает из глазниц.       Свет обжигает.       Его больше, чем можно выдержать, и крик рвется наружу, но умирает в самом зачатке.       Пальцы Карины резко сжимают плечо.       — Что с тобой?       Мирра непроизвольно дергается, мышцы сокращаются, но облегчение, которое она испытывает, когда резь проходит, ни с чем не сравнимо; она садится, тяжело вздыхает и часто дышит, пока Карина рукой стирает пот с ее висков. Вешница сводит брови и озадаченно ждет ответа на вопрос, который задала. Это отрезвляет, и Мирра отстраняется.       Опушка леса далеко, река – рядом. Ничего не изменилось.       — Я заснула.       Мирра не верит в то, что говорит. Отличать реальность от вымысла после возвращения воспоминаний проще, поэтому облик Сирин, призрачный, но могущественный, не подвергается сомнению. Пространство после ее появления остается затуманенным и нечетким, птица-дева оставила свой след, но Карина ничего не улавливает – она подозрительно щурится и думает о чем-то, но потом оглядывается и поторапливает Мирру: хватает ее за локоть и помогает подняться.       — Я принесла еду в спальню, — вместе они быстрым шагом пересекают мост, — поешь, пока там никого нет, и займись уборкой в тереме.       У входа в горницу они разделяются. Карина спешит и нервничает, скрывается за углом ближнего дома, а Мирра входит в тот, куда ее поселили.       Она продвигается уже заученными путями и думает.       Неведение и неосведомленность играют злую шутку и запутывают все сильнее. В своей истинной жизни стремление отделиться от всего ненормального и неправильного Мирра воспринимала как данность; она смотрела на Демида, который учился быть таким, как другие, и прилежно повторяла за ним, но теперь, после разговора с Сирин, эта ошибка мучает ее. Чтобы понимать, опасна ли дева, нужно иметь представление о ее сущности – она не бог, но этого мало, а искоренить невежество уже невозможно. Можно спросить, но у кого? Карина не ворожит, потому и не заметила на берегу чужого присутствия, но неверное слово – и догадается быстро.       Мирра не хочет, чтобы она поняла.       «Люди, жившие и живущие, зависят от Карины или от тебя?».       Она останавливается, когда видит незваного гостя в палатах. Святослав сидит на скамье и не поднимает головы, когда Мирра появляется в дверях. Она пятится, желая уйти – надежда на то, что сын княгини ничего не заметит, хранится в сердце. Испугаться не успевает как следует, просто чувствует, что надо исчезнуть.       — Стой.       В Мирре воли к сопротивлению мало, в ней нет никакой борьбы и непокорности, если приказывают – исполняет, а если приказывают так – тихо, уверенно, твердо, утробно даже, – то сомнений не остается совсем. Она шагает вперед, опускает глаза к ногам и сцепляет руки перед собой, как ребенок: поступать по-взрослому сейчас, когда мелодия Сирин все еще льется по ушным раковинам, не получится, да и на попытки у нее никакого внутреннего стержня не хватит.       Страшно.       Она размышляет, и чем усерднее, тем больше находит несостыковок. Вера в Карину не сильна, она никогда не была сильной, но в ее словах, даже если они лживы, больше конкретного, нацеленного и определенного, чем в словах птицы-девы. В самой Карине все гораздо яснее, она знает, что делает, и знает, что делать всем остальным; берет ответственность, пусть временно, но Мирре этого хватает.       Важно быть ведомой и ощущать себя ведомой. Сирин не подарила ей этого чувства.       — Не хочешь смотреть или боишься?       Мирра сразу вперяет в него взгляд. В помещении волосы Святослава теряют золотой отлив, они светло-русые, не больше. А брови у него выгоревшие, широкие, и ресницы как у матери – длинные.       Он сидит, широко расставив ноги, и наблюдает за ней.       — Будешь отвечать? — устало интересуется он. Не угрожает и не злится.       Мирра кивает.       — Я не привыкла смотреть. Это другое.       Святослав поджимает губы.       Он молодой, но уже не юный: походы, охота и враги закаляют его неустанно, день и ночь, и тонкие морщины у рта добавляют лишний год. Мирра думает, что Малуша младше, а она в старом, родном теле – наоборот, но эти мысли ничего не меняют.       Перед Святославом она нынче все равно беспомощна.       Замешательство вспыхивает неожиданно. Мирра не уверена, стоит ли кланяться или опускаться на колени, поэтому неловко переминается, пока князь не прерывает молчание:       — Ты другая. Не та, которую я встречал. — Он снова замолкает, а Мирра ощущает на отдаленном участке сознания презрительное пренебрежение. Они уже виделись однажды, и любовью с первого взгляда это кратковременное свидание не стало. Эмоции Малуши расщепляются и пропадают. Мирра успокаивается – если раньше между древлянкой и правителем ничего не произошло, то делить между собой что-либо им не надо. — Но то, что я встречал, было животным. Ты – человек.       Он замечает разницу, и это плохо. Остаточные образы хозяйки тела не дают ничего, кроме ощущений, поэтому Мирра сама себя загоняет в ловушку. Ее поведение давно выстроено и сложено, попробовать его изменить она хочет, но как? Малуши нет больше, она погибает и забывается, теряет те крохи самосознания, что еще сохранялись в черепной коробке; все, связанное с ней, исчезает. Святослав все эти дни наблюдал издалека, но сумел подчеркнуть перемену – а это значит, что перемена непростительно большая.       Почему животное? Мирра улавливает в слове убежденность – то, как жила Малуша, для князя настолько неприемлемо, что он не рассматривал ее как разумное существо. До недавнего времени.       Мирра утешает себя тем, что в этом случае она – совсем не та женщина, которая способна понравиться ему.       Она ждет очередную порцию подозрений, но прогнозы не сбываются. Святослав заламывает пальцы, и громкий хруст разносится по комнате.       — Уходи. — Он движением головы указывается куда-то влево. — Уходи и не возвращайся. Я уеду за данью, мать – в сторону Царьграда. Наместнику скажу, чтобы не гнался за тобой. Уходи с братом. Никто не станет держать. Так будет лучше.       Он отрывисто и быстро говорит, как на поле боя. Из его уст вырывается не предложение, а команда, Мирра слышит в ней укрепившуюся привычку подавлять, врожденное желание не сталкиваться с ослушанием. Она и не перечит – удивляется, но серьезность его пропускает через себя, убеждается в решимости отпустить ее и Демида, верит этому. Причину он озвучивает сам:       — Мать дала все, что могла, не ее вина в том, что вы ничего не приняли. Она успокоится, вы тоже. Так и разойдемся.       Догадка приходит Мирре на ум тогда, когда Святослав встает. На нем свободные одежды, светлые, из-под ворота выступают широкие, крепкие ключицы, они на уровне глаз Мирры, она только на них и смотрит, чтобы избежать лица; пока он приближается, она усердно формирует мысль.       Святославу жаль ее.       Малушу жаль не было – ее он бы оставил здесь. Она дикая и норовистая, не умевшая держать язык за зубами, требующая укротить и сломать, а Мирра лишь тень ее, незаметная, бледная, уже давным-давно укрощенная.       Та, которую грех не выпустить из клетки.       У Мирры от навалившейся радости подкашиваются колени. Святослав проходит мимо, едва задевая ее плечо своим, и вслед ему она тихо говорит:       — Спасибо.