Коловрат

      Розово-алый рассвет встречает их, пробиваясь яркими лучами сквозь зазоры между неровными рядами деревьев. Роса собирается крупными каплями на траве, и ноги Мирры словно по лодыжки в прохладной чистой воде – мокрые и отекшие от долгой ходьбы, они с большим трудом передвигаются дальше, туда, куда неустанно ведет Карина. Тонкие палки под подошвой ломаются, хрустят, и неуловимые для глаза крохотные птицы заливисто поют со всех сторон, а эхо подхватывает эту мелодию и множит, разнося весть о приближении нового дня.       Мирра перекладывает котомку, наполненную едой, с одного плеча на другое.       Она отмеряет шаги, считает их с самой полночи, не отрывает глаз от земли, чтобы не сбиться. Единицы, десятки, сотни и тысячи вытесняют все лишнее, не дают ей чувствовать себя виноватой и думать о том, что было, что будет, чего ждать. Где-то на краю сознания, как в безжизненной пустыне, иногда появляются оазисы с сомнениями и сожалениями, но Мирра собственноручно превращает их в миражи и развеивает по ветру, продолжая выстраивать сосредоточение на цифрах стеной вокруг себя. Постепенно все остальное меркнет – даже свет, бьющий прямо в зрачки. Слух притупляется, осязание пропадает совсем, и Мирра впервые с той секунды, когда покинула княжеское подворье, чувствует себя комфортно и спокойно.       Демид притормаживает и оборачивается. Мирра по неосторожности врезается в него и тут же собирается отойти назад, проклиная свою неосторожность, но он обхватывает ее предплечье пальцами, требовательно тащит к себе ближе, вровень, и указывает на тропу, призывая идти дальше именно так.       Это неудобно и необязательно, но Мирра предпочитает подчиниться.       — Ты слышала? — Он косится на Мирру заинтересованно. — Пение… тогда.       Счет прерывается.       Они почти синхронно замедляют шаг. Мирра всматривается в затылок Карины, но та не оборачивается – расстояние между ними не гигантское, но достаточное для того, чтобы слова до ушей не доносились.       — Не здесь, — шепотом просит она. Сразу понимает, о каком пении речь, а потому и остерегается; уверенности в том, что Демид осознает степень опасности, не слишком много.       — Здесь, — угрожающим шипением вырывается из него.       Мирра вздыхает.       Он с Сирин не встречался – иначе поставил бы вопрос по-другому, и это значит, что Мирра приперта к стенке. Либо рассказывать все как есть, либо безбожно врать или хотя бы недоговаривать, избегать острых углов, маневрируя, чего она не умеет абсолютно. В придачу ко всему прочему, объясняться нужно в присутствии Карины, которая, возможно, не будет в восторге от добротной порции подозрений.       Демид цокает, привлекая ее внимание. Мирра пытается красноречиво указать на невозможность разговора, но он закатывает глаза.       Они соприкасаются плечами.       — Пела Сирин. Я видела ее. — Голос становится настолько тихим, что скрип веток, отодвигаемых рукой Демида от его лица, заглушает некоторые буквы. — И говорила с ней.       Если он и удивляется, то в пределах нормы: широкие брови на несколько секунд приподнимаются, а после принимают обычное положение. Но Демид верит безоговорочно; его отец знал те же сказки, что и ее, и никакого секрета в существовании Высших для них нет с самого далекого детства. Принять то, о чем слышал постоянно, намного легче и быстрее, чем порой кажется.       Он кивает, легко толкает ее, призывая продолжать. Мирре дается это с трудом.       Можно соврать, сохранить противоречия, вызванные птицей-девой, в себе, самой обдумывать и решать, но Демид, как лучшая ищейка, почует ложь и обозлится; к тому же, разве все, что поведала Сирин, не касается напрямую и его судьбы тоже? Его судьбы в особенности.       — Она сказала, что нам врут о Велесе. О причинах, которые привели к тому, что началось.       Они уже на порядок отстают от Карины. Вешница с каждым пройденным метром нервничает все больше, двигается резче, но не от того, что снаружи, а из-за того, что бурлит и кипит в ее голове. Мирра хорошо знает такое ее состояние.       Она добавляет:       — Сирин уверена, что ты – мы – получим больше от следования Судьбе, чем от предложенного духами. Я думаю, что она именно это имела в виду.       — С чего бы ей так волноваться и ничего не предпринимать? — раздраженно бросает Демид громче, чем планировал, и Мирра одергивает его. Он мыслит в направлении, схожем с ее, однако никаких преимуществ и зацепок это не дает.       — Похоже, существа высшего порядка нейтральны.       Он фыркает.       — Какая разница? Мы-то можем поступать в теории как хотим, но на практике она, — Демид тычет пальцем в Карину, — не из терпеливых. Уже не убьет, конечно, но выест мозги клювом. — Он замолкает на некоторое время, отмахивается от назойливого комара у уха, а затем начинает опять: — Не ведись на такое, как я не повелся. Не наш мир, не наши правила, а Карину мы хотя бы знаем. Сирин не сможет достучаться в будущем, если ты сделаешь вид, что не слышишь. Лично мне глубоко плевать на желания богов и духов, а еще плевать, что там с ними станет, но мирно жить, я имею в виду, относительно мирно жить лучше с Кариной. Теперь, когда мы такие важные и ценные, с нее хотя бы можно что-то требовать.       Мирра соглашается с ним лишь отчасти – она тоже не доверяет Сирин, появившейся из ниоткуда, тоже не до конца верит в существование адекватных альтернатив, но… Ей не все равно. Духи и боги волнуют ее гораздо меньше, чем простые люди, но волнуют, и чувство груза ответственности за них ее мучает остро, как зубная боль. От Демида мало что зависит, а ее решение, ребенок, рожденный телом Малуши, или его отсутствие – это важно. Так важно, что вина Мирры перед Демидом и его семьей отступает.       Иногда.       Она глушит такие мысли в себе, часто получается, а порой – нет. Перед мысленным взором вырисовываются чаши весов, на которых благополучие Демида и прочих людей соревнуются в своем весе. Обычно побеждает знакомый и родной образ, но обычно – это вовсе не всегда. А Сирин расплывчато и невнятно намекнула на шанс уравновесить их, дав Мирре тем самым надежду.       Пока на надежде все и ограничивается.       Да и в размере того, что можно требовать с вешницы, Мирра сомневается обоснованно, однако Демиду угодно строить иллюзии, и она не вправе мешать.       Его любопытство моментально испаряется, он отпускает тему разговора, словно младенец бросает надоевшую игрушку, и переключается на Карину.       — Ты хочешь дойти одна или с нами? Может, подождешь?       Она реагирует не сразу. Останавливается и произносит:       — Что-то не так. Вы чувствуете?       Карина возбужденно водит головой из стороны в сторону, в растерянности будто превращаясь в сгорбленную древнюю старуху. Ей трудно, вне истинной сущности, вне возможности ворожбы притупляется то, что для нее естественно, как дыхание, как сама жизнь. Вешнице без крыльев и силы хуже, чем без глаз, и Мирру в сердце колет жалость. Ведь у нее, неспособной ни к чему, как и у Демида примитивная чувствительность ко всему, что от духов и от богов, была всегда и навсегда останется.       — Нет, — настороженно отвечает Демид.       — А ты? — Карина переводит пристальный и внимательный взгляд на Мирру.       Мирра хочет сначала повторить уже сказанное, но что-то в вешнице, в ее лице, заставляет хотя бы попробовать заметить все странности, которые могут витать вокруг. Она начинает осторожно крутиться на месте, вытянув ладонь и повинуясь убежденности в том, что делает все правильно, пока не улавливает поток густого, тяжелого воздуха, похожий на сквозняк. Он дрожит, покалывает кожу, и та покрывается мурашками.       Демид встает рядом, его глаза озаряются пониманием.       Карина принимает решение моментально.       — Пошли.       Ее черные волосы мелькают и растворяются в зелени листвы, подол платья приподнимается, оголяя белые икры; у Мирры рябит в глазах, она спотыкается, пока бежит, и захлебывается рваными вдохами. Дурное предчувствие пульсирует, собираясь опухолью у виска, оно же не дает остановиться: если место, откуда веет холодом, призывает таких, как они, то не идти нельзя. Такие, как они, на неповиновение не имеют права.       Поле расстилается посреди леса огромным тусклым полотном с подпаленными черными краями – жухлая трава сожжена безжалостным огнем, который словно определил границы этого места, единожды вспыхнув и навеки погаснув. В нос бьет запах смерти, угля и гниющего мяса; живот в болезненном спазме сжимается, а по горлу растекается желудочный сок. Мирра сглатывает, прикрывает запястьем нос и рот, пока Карина заходит в очерченный полосой пламени круг. Вешница останавливается, медленно опускается на корточки, и Мирра решает направиться к ней.       Демид стискивает ее локоть.       — С ума сошла?       Он морщится от непередаваемого отвращения ко всему, что видит, но глазам не за что зацепиться больше, кроме очевидных признаков чего-то языческого и необъятного для ума.       Мирра в нетерпении поворачивает голову к Карине – она проводит ладонью по земле и застывает в таком положении.       — Очнись. — Демид тянет руку резко вниз, встряхивает Мирру. Голос превращается в низкое рокочущее подобие того, что может издавать человек. — Давай уйдем. Тут… и вправду что-то не то. Новые проблемы нам не нужны. Посмотри на меня!       Мирра игнорирует его; она видит, как Карина отрывает пальцы от мягкой разрыхленной почвы. По ним стекает темная жижа, вязкая, как нефть, она обволакивает фаланги, и губы Карины размыкаются, выпуская облако пара.       — Поздно, — тихо говорит Мирра, осторожно отталкивая Демида от себя. — Мы уже здесь.       Она догадывается, куда их привел след, и в догадке видит шанс узнать то, что скрыто; шанс подтвердить сомнения или опровергнуть их, шанс понять, куда следовать дальше и что предпринимать. Ее тянет и зовет внутрь, в пределы поля, хотя инстинкты отчаянно противятся, ощущая скрытую опасность. Мирра не позволяет им победить.       Демид трогает то место на груди, которого она коснулась, чтобы избавиться от его цепкой хватки, всматривается в нее пораженно, радужка переливается всеми оттенками неверия, что есть на свете, а после он смеется. Заливается презрительно и страшно, настолько громко в повисшей тишине, что испуганные птицы округи взлетают с веток и хлопают крыльями, покидая насиженные гнезда. Мирра взволнованно ждет, когда он успокоится, придет в себя, и жалеет даже, что не послушалась.       — Делай что хочешь. Узнавай, если желаешь что-то узнать. Столько судеб на твоих плечах, правда? Иди. — Демид сгибается, опираясь руками на колени. — Только без меня.       Он сплевывает сгусток слюны, тяжело дышит, ноздри раздуваются. Мирра боится его гнева, но то, что он сдерживает сейчас в душе, вовсе не гнев – это страх. Испуг лучше, чем ярость и обида, и оставить Демида в испуге легче, чем в озлобленности. Она с сожалением опускает голову, кладет котомку рядом с ним и думает о том, что им сложно, потому что кажется, будто все будет как дома, а между тем ни дома, ни прошлого не осталось. Встречаться лицом к лицу с тем, чего избегали, придется, чтобы существовать, и Демид, в отличие от нее, не сразу примет такую истину.       Мирре нечем ему помочь.       Она перешагивает грань, серебристый иней на траве ослепляет ее сиянием первозданного мороза. Замерзшие листья хрустят под ногами, как снег, а под ними струится ленивым изломанным ручьем кровь – та самая, черная, гнилая и смердящая. Свернувшиеся сгустки липнут к подошве лаптей, Мирра из-за них скользит. Она ступает осторожно, по еле различимым следам Карины, а вешница ждет, когда к ней, наконец, подойдут. Бледное лицо каменеет, перестает быть живым, и морщины у рта разглаживаются.       — Место гибели бога, — говорит Карина. — Место смерти Велеса.       Мирра кивает.       Тишина поля поглощает звуки леса без остатка, тишина – вакуум, дыра и пропасть, но Мирре удобнее ничего не слышать, не отвлекаться. Вопросов она не задает, хотя Карине есть, что добавить. Сжимает покрепче челюсти, игнорируя рвотный рефлекс, и следует к центру, от которого вибрация разносится тонкими дрожащими нитями и обвивает ее с ног до головы, внутри и снаружи.       Жужжание нарастает.       Быки, их туши, лежат повсюду на боках, и округлые вздувшиеся животы покатыми холмами возвышаются над костлявыми ногами и стертыми копытами. Коричневые и черные шкуры, обтягивающие позвоночник и ребра, лоснятся, а по ним неторопливо ползают крупные мухи с зелеными тельцами. Они находят себе еду и пропитание в высушенных глазницах, ушах и ноздрях; в ранах откладывают личинки, которые копошатся, желая вырваться из тесного плена, превратиться в куколку, а после во взрослую особь, способную расправить крылья. Вырванное из быков мясо кусками разбросано по полю, оно гниет, несмотря на ощутимый холод, и поедается муравьями и жуками. Насекомые ленивы и увлечены, присутствие кого-то живого их не интересует, но Мирра боится и почти задыхается от одного вида ковра из трупов. Скрещенные бедренные кости и разломанные черепа в восточной стороне обглоданы полностью, а вырванные рога на западе покрыты глубокими, ветвистыми трещинами.       Небо над полем темно-серое и застывшее, полное, готовое извергнуть из себя снег или дождь, но что-то сдерживает наплыв стихии – Мирре кажется, что это вибрация, которая все больше походит на утробный болезненный стон.       Карина рокочет, и Мирра оборачивается на этот звук. Вешница призывает больших черных воронов, незаметно раздирающих острыми клювами падаль, а те поднимают головы – они понимают, что она им говорит, но не спешат отвечать. Отступают, враждебно расправляя крылья, и один за другим улетают прочь.       Но не все из них столь пугливы.       Черная птица, взъерошенная и побитая, протяжно каркает, в нерешительности прыгнув назад, а затем сразу же вперед. Карина присаживается на колени, стучит языком об зубы, словно уговаривает, и ворон, нырнув в зяблые кусты, тонкой лапкой хватает что-то маленькое и округлое. С трудом взлетев, он надвигается на вешницу, желая отдать ей свою ношу, ему почти удается выполнить просьбу и навсегда о ней забыть, но Карина никогда не была благодарной – она ловит собрата и сворачивает ему шею.       Мирру тошнит сильнее.       — Они вечно лгут. — Карина подбирает упавшую рядом с птицей деревянную фигурку и сосредоточенно ее рассматривает. Мирра только краем глаза улавливает схожесть с идолами, которым поклоняются славяне, но ближе подходить и в чем-то убеждаться не хочет. — Проклятье. Здесь все проклято. Не Велесом – кем-то другим.       В центре поля следы пожарища отчетливее; угли и зола закручиваются воронкой, горько пахнет гарью, и это лучше, чем приторно-сладкие веяния разложения. Мирра медлит, чтобы пропустить вперед Карину, но та застывает на месте – этим безмолвно приказывает довершить начатое. Ощущение смерти Высшего влияет на нее сильно, не так, как на Мирру, у которой сердце гулко бьется лишь из-за безотчетного страха перед страшным по человеческим меркам зрелищем. Карина же вовсе не боится, больше настораживается и избавляет себя от возможного риска. Не риска гибели – иначе бы не послала Мирру. Чего-то иного.       Мирра стискивает зубы и шагает дальше.       Тут теплее. Перед глазами мелькают умирающие искры, но Мирра понимает, что это, скорее всего, лишь игра воображения. Она видит еще одну груду перед собой, очередную тушу быка, но более крупного, чем остальные, и нетронутого ни жадными падальщиками, ни насекомыми, ни естественными процессами – оно не раздуто изнутри газами и пахнет свежей кровью, а не гнилью. У быка перерезано горло и распорот живот, но привлекает Мирру не это, а слабое пульсирующее золотое свечение за его спиной и прерывистое дыхание. Сиплые, бессильные вздохи.       Она обходит тушу со стороны.       И видит разодранное в клочья туловище женщины, которая упирается в нее взглядом красных от лопнувших капилляров глаз.       Оголенная грудь исполосована, оторванные части светлой кожи свисают с тела, ребра почти ничего не прикрывает – некоторые сломаны и вонзаются в мясо или легкие, Мирра не может разобрать, но они двигаются внутри, потому что жизнь еще здесь, жизнь заставляет женщину дышать. Вокруг нее – тусклые перья, осыпавшиеся с крыльев, некогда царственных, массивных. Сейчас она лежит не на них, а на костяке, что остался, на собственных нещадно ободранных костях, которые бесконтрольно вздрагивают, потому что волны судорог к ним накатывают от плеч и спины. У нее подпаленные волосы, цвет разобрать уже никак нельзя, а вместе с ними ожог на половину лица, уродующий рот и ноздри.       Мирра успевает узнать в ней еще одну птицу-деву, но Алконост это или Гамаюн – не имеет понятия и отшатывается, подсознание велит ей бежать и не смотреть, однако женщина шепчет:       — Подойди… ко мне.       Мирра смотрит на Карину, ждет указаний; вешница молчит. Ее лицо бледнеет, решительность на нем не оставляет даже следа. Карине нехорошо – морально и физически, она стоит на месте и тратит на это много сил, а дальше пройти не пытается, ее удерживает барьер, какое-то непреодолимое препятствие – наверное, то самое проклятье.       — Что мне делать? — спрашивает Мирра. Если ей скажут уйти – развернется сразу. Самостоятельно бросить умирающую деву не сможет, но одного слова будет достаточно, чтобы покинуть ее. Всего одного слова.       Карина разлепляет губы.       — Выслушай Гамаюн.       Это походит на приговор, но Мирра не перечит. Осторожно приближается, боясь причинить неосторожным движением еще больше боли, и опускается на колени. На тело старается не смотреть, отвлеченно думает о том, что в кожу впиваются мелкие острые камни и что это неприятно, но убежать от неизбежного не получается – глаза девы столь бездонные и взывающие, не ответить на их агонию невозможно.       Мирра наклоняется к Гамаюн, чувствует ее дыхание на своей шее и дрожит. Дева кашляет с неприятным булькающим звуком, с надрывом говорит:       — Что случится в будущем… я знаю. — Мирра обращает внимание на круглый золотой шар, испещренный знаками, рядом с головой Гамаюн. От него и исходил свет, но теперь он перебивается и меркнет, как огонь свечи на ветру. — Поруганье и выжженная земля. Смотри… что здесь, ибо так будет… Смотри, поздно не смотреть.       Мирра отодвигается от девы, потому что начинает слышать стук ее сердца, и это ее тревожит.       — Мне уже не покинуть поле… и не вернуться сюда. — Ожог Гамаюн растягивается за движениями рта. — Сердце разбито, войска больше нет. Мы легли здесь, чтобы возродиться, и другие лягут, потому что круг нельзя остановить. — Кашель вновь одолевает ее, она хрипит. — И нас никто уже не рассудит.       Шар с глухим звуком покрывается трещинами, а дева плачет, стоном, вымученной мелодией прощаясь со всем, что ее окружает. Ее слезы крупные и прозрачные, и если бы вместо крыльев у нее были руки, Мирра бы сжала их. Ей стало тяжелее, чем когда-либо раньше: Гамаюн осознавала, что ждет ее после смерти, и не хотела с этим встречаться, а Мирра только сидела и ждала, когда все кончится.       Гамаюн вздрогнула.       — Та, кто умеет слышать тайное. Та, кто не бог и не дух. Та, которая была человеком… — Позвоночник девы изогнулся без ее желания, сражаясь с муками, которые приносит боль. — Ты, дочь зыбочника, пришла поздно.       — Но я могу помочь, — неуверенно бормочет Мирра. Она надеется, что даст Гамаюн надежду, пусть слабую, но утешающую, только сама слабо верит в то, что обещает. Она запуталась: Карина утверждала, что креститель не должен появиться на свет, по всему следовало, что так нынешние боги проживут дольше, а Сирин уверяла, что Карина врет и Владимир поможет людям, а не уничтожит их всех. Круг запустили желавшие изменить нареченное, но с ними не было Карины – по крайней мере, на обратное указывали только туманные намеки Сирин, и запущенный круг привел к тому, что дева сейчас… умирает. По-настоящему. Но против чего она боролась? Или за что? За то, чтобы Велес начал цикл? Или чтобы не позволил колесу крутиться вновь?       — Тебе, дочери зыбочника, — сипло отвечает Гамаюн, — так много лгут.       У Мирры, наконец, развязывается язык. Она собирается спросить о многом, не молчать, сделать все возможное, чтобы прояснить случившееся, но Гамаюн трясется в припадке, и успевает что-то сделать только Карина – она рывком бросается к золотому шару, избавившись от пут проклятья, хватает его двумя руками, шипит, потому что обжигается, но обратно его не бросает. От ее ладоней исходит пар, дева слабо вскрикивает, а после шар раскалывается и крошится.       Все стихает.       Мирра кожей ощущает, как морок спадает с этого места, как уходит вместе с духом Гамаюн колдовство; ощущает саму смерть. Краем глаза она будто видит последний вздох большого быка, хотя он давно уже убит, и пустота с тишиной отступают.       Порыв ветра бьет по щекам, а с серого неба срываются первые капли дождя.       Мирра опустошенно спрашивает:       — Что ты наделала?       Карина качает головой и трет руки, сбрасывая прилипшие к коже частички шара. На ладонях у нее остаются красные отметины.       — Ничего. — Она смотрит на то, как по ключицам бездвижной Гамаюн вода стекает в алую дыру в груди. — Этот шар от посоха Велеса. Его сердце. Я думала, раз Гамаюн до сих пор хранила его, то неспроста. Посланница Велеса, защищавшая даже то, что уже нельзя спасти… — Вешница косится на быка с некоторым сочувствием. — Очень жаль.       Значит, это и был Велес. Бог-оборотень и владыка животных.       Жертва.       — Что произошло с ними? — Мирра произносит тихо, но твердо. «Если не объяснишь, я уйду, потому что Гамаюн сказала, что мне врут, и я верю, что врешь ты», — проносится у нее в голове, но вслух она это не добавляет.       Карина понимает, что тянуть дальше уже нет смысла.       — Возвращаемся.       Она разворачивается и уходит, а Мирра, поднявшись на подкашивающиеся ноги, бредет за ней по мокрой золе.