Коловрат

      Демид говорит с отвращением:       — От вас несет трупами.       Мирра допускает, что это так, и обхватывает себя руками. У нее до сих пор дрожат колени и будто шатаются ребра, придавливая сердце, но ей нельзя показывать беспомощную слабость – среди тех, кто ее окружает сейчас, такое не ценится.       — Ты всегда был больше похож на свою мать, но нюх тебе достался от псины, которую зовешь отцом, — отвечает Карина сдержанно, вовсе не так яростно, как на самом деле может, и от того звучат ее слова не как оскорбление, а как задумчивое предположение, но Демиду все равно не нравится. Он поднимается с поваленного дерева, по стволу которого торопливо ползают муравьи, и подходит к вешнице, угрожающе нависает над ней, цедит сквозь плотно сжатые крупные зубы:       — Ты обещала отвести нас в безопасное место. Обещала укрыть, но не делаешь это, а водишь по братским могилам разлагающихся быков. — Капли дождя, подгоняемые ветром, срываются с его лба на нос, а оттуда уже скатываются на губы. — Я начинаю терять терпение.       Взгляд Карины обращается к Мирре – уставший, тусклый взгляд, и в нем Мирра улавливает немую просьбу прекратить истерику Демида. Он ей вовсе не страшен: простой человек, слабый, немощный, пугливый; лишь стечение обстоятельств повысило его ценность. Она старше на тысячелетия и сильнее, но своим напором Демид ее душит.       Карина устала.       Она никогда его не любила и не жалела, но Мирра думала раньше, когда была ребенком, что причина только в том, что вешница не хотела, чтобы он родился. Чуть позже ей пришло в голову, что Карина подобных чувств не знает, но теперь… Теперь она видит в ее глазах бесконечное раздражение, древнюю, перешедшую уже в равнодушие злость. Словно он не нравится ей не из-за того, кем является, а из-за того, какой он есть, и с этим она давно смирилась.       Мирра осторожно приближается к Демиду, мягко накрывает ладонью его локоть и тянет назад за ткань рубахи.       — Ты трусливый и жалкий, — тихо проговаривает Карина. — Твое терпение ничего не стоит. Иди за мной молча или не иди вообще – куда важнее Мирра, чем ты, а ее я потащу силой, если придется.       Демид отталкивает Мирру от себя, выплевывает яростно вешнице в лицо:       — Не забыла, что смерть одного из нас разрушит все, к чему ты стремишься? Мне тоже попытаться повеситься, чтобы ты все поняла, проклятая тварь?!       В нем говорит ребенок – Мирра видит мальчишку с длинной грязной шеей и выгоревшими на палящем солнце волосами; с исполосованными шрамами коленями и узкой грудиной. Она видит дитя, которое ненавидит жизнь и всех, кто его окружает, потому что обида, возросшая из горечи, поглотила разум полностью.       Ее захлестывает вина.       Мокрые волосы Карины, впитавшие дождь, липнут к вискам. Она убирает их с лица, но вместо локонов на него падает тень.       — У тебя не хватит воли. Мы оба это знаем. — Она глядит на него долго, тяжело, и с каждой секундой Демид становится все слабее и слабее. Он не привык уступать ей, но уступает все же всегда, а она презирает его еще крепче и глубже, чем раньше. — Бесполезное отродье.       Она обращается с ним так вольно, потому что знает, что он не уйдет – некуда и опасно, но у Мирры колени подгибаются от свалившейся на плечи тяжести. Тогда, в прошлой жизни, они оказались под одной крышей из-за нее, а теперь, после смерти, из-за нее идут по чаще. Они перетягивают ее, как канат, но в сущности она никому не нужна – а еще хуже, что она не знает, как будет лучше для них обоих.       Как будет лучше для всех.       — Объясни, — несмело шепчет Мирра, — что произошло.       Демид вновь опускается на ствол поваленного дерева и раздраженно трет руками лицо – гнев пожирает его изнутри, и пока он не отступит, им придется мокнуть на одном месте.       — Я скажу только свои предположения, — кивает Карина, цепляя пальцами узел оставленной Миррой котомки и прижимая ее к себе. — Велес был богом, а боги куда способнее духов – если мы можем чувствовать какой-то процесс, то они способны управлять им. Начинать, заканчивать – все что угодно. Велес… циклическое движение находилось в его власти, он приводил в движение Круг, запускал Зов, но не мог ничего из этого остановить. — Она развязывает узел и достает краюху хлеба. Разламывает на две неравные части и большую отдает Мирре будничным, привычным жестом – так она кормила ее перед учебой по утрам. — Измерения, время… это сложно, Мирра, достаточно лишь знать, что Круг повторяет минувшие события, если есть еще, что изменить в них. И мы хотели договориться с Велесом. Мы хотели сделать все иначе.       Мирра не голодна, но откусывает хлеб и долго пережевывает его. Вспоминает, как перед пожаром и смертью слышала голос отца, который твердил, что Карина ошиблась.       — Он бы помог, — продолжает она, — потому что и сам не желал забвения. Да, наверное, он бы помог… Но что-то произошло – духи, успевшие перенестись назад, такие, как ваши умершие отцы, всегда считавшие, что взять свое можно силой, а любые переговоры – потеря времени и упущение Зова, напали на Велеса. Здесь. На этом поле. И победили – в определенном смысле.       Карина долго рассматривает оставшийся кусок, после встает и, подойдя к Демиду, терпеливо ждет, когда он протянет ладонь. Демид, порядком остывший и слушающий ее рассказ внимательнее, чем голос собственной злости, принимает еду безоговорочно. Вопросов не задает, чтобы не потерять лицо, но и не перечит.       — Но кроме быков и Гамаюн на поле никого не было, — замечает Мирра. Она решает, что в любой битве даже у победителя есть жертвы, и Карина соглашается:       — Да, никого нет. Это странно. Но я чувствую неподалеку духов, мы пойдем к ним, чтобы узнать больше. — Карина задумчиво оглядывается назад и глухо добавляет: — Если бы Круг запустили не насильно, то все духи перенеслись бы сюда спокойно, а те, кто уже был тут, не испытали бы боли. Может, ты и Демид жили бы счастливо и в своих телах – в будущем или в прошлом.       — Жаль, что не повезло, — угрюмо хрипит Демид. На миг он озаряется догадкой и повышает голос, который Мирре вдруг кажется тем самым, родным и знакомым: — Тогда, может, мой отец здесь? Среди всех этих… духов?       Карина молчит, а у Мирры сосет под ложечкой от волнения. Раньше они никогда не разговаривали об этом, но ведь вполне возможно, что дух в живом теле, погибший и похороненный, здесь все еще жив? Вешнице стоит только утвердительно ответить, сказать одно слово, и годы боли померкнут, как бледное воспоминание.       Но она качает головой.       — Нет. Ваши родители погубили друг друга гораздо раньше, чем Зов смог бы утянуть их. И умерли они как люди. Все остальное – иллюзии. Даже голоса, которые вы слышали.       Оживление Демида блекнет, он снова горбится. Вряд ли верит ей до конца, но предчувствие и Мирру не обманывает – едиными со своими семьями они уже никогда не станут. Тот день, когда все рухнуло, стал последним – и, наверное, хорошо, что он надолго обрубил всякие ростки надежды.       Перед глазами всплывают образы Сирин и Гамаюн. Они обе говорили, что Мирре врут, но сил не доверять словам Карины сейчас нет. Мирра просто хочет понять, почему птица-дева тоже погибла и почему мучилась дольше, чем остальные.       — А Гамаюн?..       Мирра не успевает ничего добавить, Карина моментально отвечает:       — Посланница Велеса, его вечный спутник. Она и напела Зов, предвещая будущее, наступления которого не хотела, но смерть Велеса, похоже, к тому моменту была уже предрешена. Гамаюн хранила его сердце, видимо, надеялась, что кто-нибудь поможет. Увидела нас и поняла, что напрасно. — Вешница поднимает голову к темно-серому небу и прикрывает глаза. Она прислушивается к чему-то, но продолжает свободно говорить. — Проклятье на поле… Оно скрывало его от духов. Поэтому я так плохо чувствовала его. А вы не в полной мере духи, но и не до конца люди – почуяли сразу. Она наложила его, кроме нее некому, но зачем? Впрочем, уже неважно.       Для Мирры все встало на свои места. Беспокойство, бередившее душу после разговора с Гамаюн, пропало почти полностью. Демид успокоился и готов был идти дальше. Гром вдали затих. Настоящее стало понятнее и реальнее, такому легче следовать.       Они вернулись к тому, с чего начали.       Карина указывает путь – на северо-запад, к буераку, скрывшемуся в тумане. Мирра вскоре понимает, почему вешницу тянет именно туда: холодная влажность окутывает тело подобно шелку, и нити вьются, клубятся тяжелым паром, пахнущим нечистью. Этот запах она хорошо знает – им был пропитан их родной дом, и перья Карины в ночь пожара тоже так пахли.       Они идут к кому-то родному.       Демид медлит, но держится ближе к Мирре, чем к Карине, и упрямо молчит. Мирра бредет по оврагам, боится, что он не сможет, не захочет терпеть лишений похода, сырость, созданий, от которых вечно бежал вспять, но он послушен и тих. Высокие скулы Добрыни и выпирающие надбровные дуги, развитая нижняя часть лба похожи на него прежнего так сильно, что отличительные черты внешности в голове у Мирры скрещиваются, она уже не понимает, что правда, а что вымысел. Это ее не страшит, но неприятный осадок остается внутри.       Она не дорожит той своей жизнью нисколько, однако принять конец для всего, что в ней было знакомо, до сих пор не решается.       Ей кажется, что стоит только проснуться – и все будет по-прежнему.       Но Мирра не просыпается.       За оврагом непроходимый лесной массив расступается, даруя место тонкому ручью. Его трудно заметить за высокой травой, ширится он только далеко впереди, но в нос ударяет едкий запах рыбы – склизкой и гниющей, поэтому они примечают дальнейшую дорогу сразу. Мирра приглядывается, правда, рассмотреть выбросившихся или выброшенных на берег существ не удается – их просто нет. Это настораживает, да и холодная решительность Карины не позволяет отступить и передохнуть, а потому дыхание быстро сбивается, ноги заплетаются, и Демид ее обгоняет.       Тишина окутывает их.       Движения Демида спешные, неуклюжие, но теперь он не отторгает то, что близко по крови, и идет по следу смело, пусть и без особого желания. Чем ближе они подходят к месту, где ручей шире всего, тем яснее Мирра осознает, что и там их не ждет ничего хорошего – вода стоит, не движется, как положено, и плесневеет, разбавляя рыбный запах спертой затхлостью.       У берега ручья полно камней, потонувших в иле, ступать с этого момента приходится еще осторожнее, чем раньше. Они разделяются – Карина идет в воду, а Мирра с Демидом друг за другом обследуют влажную землю. Березы склоняются над водой столь низко, что Демид и не старается пригнуться, слишком напрягается спина, и раздраженно отмахивается от веток руками, а на Мирру, идущую позади него, попадают брызги с копны зеленых тонких листьев.       Запах усиливается.       Он сладковато-пресный, терпимый, похожий на тонкую пленку, которой завернуто полностью это место, и игнорировать его легко. Мирра отвлекается, поворачивая голову на плеск от шагов Карины. Она, в отличие от своих спутников, ищет что-то определенное, ищет очень сосредоточенно, и Мирра хочет поинтересоваться, что именно, но Демид, резко останавливаясь, с отвращением протягивает:       — Мерзость.       Она обходит его со стороны и встает рядом, непроизвольно выдыхая от вида очередного трупа. Женщина с распростертыми по обе стороны от туловища длинными руками и растопыренными перепончатыми пальцами выглядит чуть вздувшейся, опухшей. Кожа у нее изначально, полагает Мирра, была зеленоватой, а сейчас посинела, цвет стал не то глинисто-серым, не то землистым, коричневатым. Она голая, поэтому деформированные ноги сразу бросаются в глаза: слипшиеся между собой, щедро облитые прозрачной слизью конечности словно не имеют выпирающей щиколотки, а коленные чашечки «впадают» внутрь.       Мирра смотрит выше, минует человеческую полную грудь и упирается взглядом в вытянутый острый подбородок и потрескавшиеся губы, лишенные влаги на долгое время. Глаза высохли – их нет вообще в глазницах, только чернота порожних дыр. Кончики длинных запутавшихся волос ласкает вода.       Демид толкает ее в плечо и пальцем указывает дальше в направлении ручья. Такие же тела лежат в кустах и под ветвями берез. Некоторые – на камнях.       Их десятки.       Карина следит за их взглядами и скучающим тоном поясняет:       — Мавки. — В ней нет ни капли сожаления, Мирра улавливает даже мрачное удовлетворение, будто она ожидала увидеть именно то, что они обнаружили.       — Я представлял русалок по-другому, — замечает Демид, морщась. Он спешно бредет в воду и, согнувшись, с остервенением отмывает руки от невидимой грязи, не замечая даже, что промокшие штаны облепляют икры.       Но на русалках нет ни порезов, ни синяков. Мирра старается быть внимательной, но чем дольше наблюдает, тем сильнее убеждается в том, что духов этих не убивали – по крайней мере, не так, как обычно принято убивать.       — Для них здесь мелко, — вешница хмурится, и глубокая складка разрезает ее лоб, — раньше их здесь не бывало.       — И больше не будет. — Демид плескает воду на лицо и растирает ее по щекам, на которых пробивается светлая щетина. — Что дальше?       Демид спрашивает, но на самом деле просит уйти отсюда. Среди тел мертвых мавок им нечего делать, Мирра с ним согласна, только Карина поджимает губы. Она не закончила здесь, есть что-то еще, то, что она искала.       — Я слышу, — тянет она, — живого среди них.       Вешница бродит в воде, тяжело переставляя ноги, пока Демид пятится назад. Мирра застывает и инстинктивно задерживает дыхание, чтобы не мешать Карине, не сбить ее со следа, но та вскоре сама жестом подзывает ее к себе ближе. Молча, кивком головы приказывает опуститься на корточки и прощупать дно. Мирра выполняет, унимая дрожь, и натыкается на что-то склизкое, холодное и гладкое.       — Доставай. Осторожно. — Карина неотрывно смотрит на поверхность ручья, которая здесь темнее, да и сама жидкость по ощущениям Мирры гуще, чем следует.       Демид позади возмущается:       — Ты сама не можешь?       — Он нападет на любых духов, потому что не боится их, а в человеческих руках будет сидеть смирно, — отвечает она.       Мирру это несколько успокаивает – вешница уже знает, кто спрятался на дне, значит, ничего опасного в нем нет. Она не брезгливая, никогда такой не была, а потому обхватывает ладонями чье-то тельце, ощупывает, стараясь схватить так, чтобы не выронить. Существо маленькое, крохотное и хрупкое, оно дергается, пытается увильнуть, и Мирра медлит. Когда всякое сопротивление угасает, она, наконец, поднимает ценный груз на поверхность, а с него льется обратно в ручей вода.       Мирра притягивает его к себе, прижимает к животу, дабы не выскользнул; он скукоживается, дышит со свистом, словно надрывается перед тем, как зайтись плачем, и прячет несоразмерно крупную голову. Позвонки на спине у него сильно выпирают, по бокам присосавшиеся черные пиявки кусают плоть. Он облеплен не только ими, повсюду водоросли – их Мирра аккуратно сдирает и сбрасывает, одновременно оборачиваясь к Демиду и показывая, что ничего ужасного не произошло.       — И что за дрянь на этот раз? — спрашивает он. — Судя по месту обитания и мавкам – какой-нибудь прислужник водяного.       — Да. — Карина стискивает в кулак волнистые влажные волосы существа и оттягивает на себя. Встречается взглядом с его изумрудными глазами и точками-зрачками в самой их середине. У него нет век – только туго натянутая на череп кожа и острые, похожие на холмы, скулы. Он начинает тяжелее дышать, когда вешница прикасается к нему, брыкается, больно ударяя ногой Мирру по ребрам, а крючковатыми длинными пальцами хватается за ее рукава. — Ичетик может знать, с чем связано… все это, — она кивает в сторону русалок.       Мирре он напоминает годовалого младенца, и она качает его, не размышляя, повинуясь чему-то неосознанному и необдуманному до конца.       Проходит несколько долгих секунд, прежде чем она понимает, почему он кажется ей ребенком.       Карина не лезет ей в голову, объясняет все просто потому, что того требует ситуация.       — Он плохо выглядит. Усох и стал походить на то, чем был, а был он явно не самоубийцей. Скорее всего, — заключает она, — некогда утопленное матерью дитя. И после того, что тут случилось, он выжил чудом.       На ее слова ичетик реагирует еще одним пинком в бок.       Демид настороженно хмурится.       — Он способен говорить?       — Способен.       Мирра решает, что лучше выйти на сушу. Она садится на землю, подгибая ноги под себя, и подкладывает руку под затылок ичетика, самому ему трудно справляться с собственной тонкой шеей. Демид все еще держится в стороне, а Карина начинает нервничать – она не привыкла ждать и уговаривать, а житель болот, оказавшийся здесь, не настроен разговаривать с ней. Но Мирре интересно, почему именно вешница так взволнована: потерянное время давит на нее или гибель духов.       Карина, подбирая полы юбки, выходит следом. Она недолго думает, что делать; Мирра сразу догадывается о способе, с помощью которого она будет выуживать из истощенного существа информацию, и качает головой, укрывая его собой.       — Не надо, — просит она так жалобно, как может, но горло не сжимается изнутри, не позволяет низкому голосу дрожать и прерываться – выходит сухо, холодно.       — Ты его собралась здесь добивать? — Демид вступается скорее из любопытства, чем из желания помочь, но Мирра благодарна – его вмешательство дарит драгоценные минуты, за которые она сможет что-нибудь придумать.       — Всего лишь заставлю открыть рот. — Карина пожимает плечами. — До тех пор, пока он жив и чувствует боль, он ее боится. — Ее губы изгибаются в неприятной улыбке. — Разве не так?       Демид сглатывает – кадык коротко дергается.       Он отступает.       У Карины тяжелая рука, пальцы изъедены, изогнуты ревматизмом, бьет она медленно, но точно: тычет в ямку между ключицами, солнечное сплетение рушит кулаком; порой берет полотенце – зеленое, в крапинку, и щедро сыпет туда мокрый песок, чтобы не осталось следов. Демид терпит долго, поскуливает изредка, но Карина злится на него слишком сильно – особенно когда он обвиняет ее в смерти матери на людях.       Мирра забивается в угол, а он смотрит на нее неотрывно, шепчет: «Ты спрятала бутылки?». Она кивает.       Но Карина возвращается с наполненной до краев тарой.       Демид кричит так, что уши закладывает.       Но на его ребрах никогда не расцветают синяки.       — Не надо, — повторяет Мирра. Ичетик откидывает голову, упираясь затылком в ее предплечье, и прищуривается. Зрачки из маленьких и незаметных разрастаются до самых краев радужки. — Ты вешница, такой же дух, как и он. Вам нечего делить, зачем тогда…       — Вешница?       Ичетик натягивает дряблую кожу над подбородком чуть вверх, показывает черные гнилые десна, из трещин в них на шершавый тонкий язык сочится, смешиваясь со слюной, кровь. Он издает звуки вибрацией, сотрясающей слабое тело, и они как свист хлыста, что бьет воду.       — Вешница… ищешь свой род? Я знаю, куда они пошли. Но не скажу, если начнешь бить. — Карина застывает, настораживается и вытягивается. Она обменивается долгим колким взглядом с прислужником водяного, и Мирра ненароком предполагает, что они решают что-то только между собой, но ичетик обрывает ход ее мыслей, направляя трясущуюся кисть в сторону Демида. — Волкодлаки, твои родичи, недалеко. Я их слышал. Воют. — И напоследок он поднимает глаза к Мирре. В изумруд вливается цвет зрелых колосьев. — Зыбочники… хочешь, отведу к ним?       Демид деланно фыркает. Он подается к Мирре, заинтересованно топчется, желая о чем-то спросить, но ждет вердикта Карины – без ее разрешения они и с места не сдвинутся.       Карина склоняется, обретая на мгновение горб, которого тело Вецены никогда не знало.       — Я не верю тебе, — проговаривает она.       — А здесь больше некому верить. Я остался один.       Язвительность в нем какая-то отчаянная, загнанная и грозная; ичетик морщится, корчится, Мирра ослабляет хватку, не понимая, чего он добивается. Некоторое время он учащенно и тяжело дышит, а после стискивает ее большой палец всеми своими и успокаивается.       — Ты, вешница, не ворожишь – вот я тебя и не признал. Совсем как человек стала. — Он разевает рот, и из него вываливается черный запекшийся сгусток и медленно боком скользит по линии челюсти. — Зов затянул? Оно, может, хорошо, что затянул. Тебя он вернул, а других, какие тут уже были, позвал к себе. Каких позвал, тем хуже.       Демид хмурится, Мирра, перехватив его взгляд, предостерегает молча – не мешай, не лезь, стой и слушай.       Карина складывает руки под грудью.       — Я вижу, что мавкам очень плохо. Они твои сестры, они мертвы, а ты нет.       — Ты тоже жива, — озлобленно перебивает он, однако заминается и быстро обращает внимание на другое. — Давай так: я расскажу, что было, а ты позволишь отнести меня на болота. Они там, где качались зыбочники. Отнесешь – и укажу гнездо вешниц. На том закончим.       — Не можешь идти сам? — любопытствует Демид.       Ичетик передергивает плечами.       Карина размышляет, рассматривая ичетика практически в упор. Проводит ладонью по впалому животу, поднимает глаза к верхушкам деревьев, к небу, затянутому полностью облаками.       Мирра не понимает, что не так, но видит, что Карина сильно сомневается.       Но в конце концов все-таки согласно кивает, дозволяющим жестом позволяя ему говорить.       — Гамаюн запела Зов, — начинает он, — и все услышали. Она звала, а мы пошли, Зов сильный, не пойти нельзя. Ты знаешь Гамаюн, вешница, и знаешь, как она поет, зачем тебе меня тут слушать. — Карина, сохраняя хладнокровие, пропускает это мимо ушей и не движется. Ичетик, напротив, с трудом, но меняет положение так, чтобы видеть мавок. — Я отстал от сестер, схоронился тут, но они вернулись – бежали от Гамаюн или от того, к чему она призывала. Я не знаю, что произошло, — он хрипит и кашляет, — знаю, что на сестер нашел потом мор – они не успели уйти дальше.       Он замолкает, а Мирра неотрывно следит за Кариной, которая довольна услышанным, ибо не замечает в нем лжи. Если в ней и мелькает сейчас что-то недоброе, то секундно – лицо проясняется быстро, пропадает бледность и синева вен у висков.       — Мор убил их быстро? — Она спрашивает прямо.       — Они хотели бежать дальше, но стало поздно, — отвечает ичетик.       Для Карины это что-то значит, служит дополнением к картине, созданной мышлением; она выпрямляется, оглядываясь по сторонам.       Мирра переглядывается с Демидом.       Ичетик копошится и бьет маленьким кулаком по земле.       — Ну так что? Отведешь меня на болота?       Мирра внутренне содрогается – ей жаль существо, а вешница не всегда держит слово. Оставить его здесь, умирающего, слабого, будет больно, но ее просьба ничего не значит – придется смириться, как обычно, или побороться - впервые. Она быстро к нему привязалась - беззащитному и одинокому, она желает помочь, не себе, так кому-то, и, ногтями до боли вжимаясь в ладонь, уже готовится не умолять - ставить условие, но ее опережают.       Карина, помолчав, выносит вердикт:       — Отведу.