Коловрат

      У Мирры по венам течет горячая кровь, надрежь запястье – и пойдет пар; Малуша молодая, сильная, здоровая, Мирра ощущает ее юность кончиками пальцев, потому что сама не помнит, когда такой была. Ей кажется, что ичетик тоже это чувствует: сидит на ее руках и жмется ближе к груди, утыкается тонким носом с узкими страшными ноздрями во впадину ключицы, греется и нежится в человеческом тепле. Дышит часто, сопением вызывает мурашки на шее, и Мирре думается, что он знает на уровне инстинктов, что делает, тянется к людскому запаху осознанно, растворяется в женском теле, ведь такое же тело давало ему молоко; такое же тело несло его на берег перед тем, как утопить в реке.       От того, что он все это знает, Мирре ничуть не легче.       Карина плетется сзади. Впервые она не ведет, а следует, уперев глаза в собственные ноги, и в этом есть нечто, что оседает у Мирры на языке горечью плохого предчувствия. Она оборачивается на вешницу лишь раз, но больше смотреть не хочет, ее фигура гнетет и прибивает к земле неподъемным грузом. Демид понимает без слов – отсекает ее от Мирры несколькими широкими шагами и держится дальше неустанно у плеча, закрывая собой и Карину, и то, что в ней плещется зловонным гноем.       Он с любопытством косится на ичетика, вытягивает указательный палец и тычет им в выпуклый синеватый лоб жителя болот.       — Склизкий. — Демид вытирает руку об бок, мимолетно морщится, но былого отвращения в нем не остается. Мирра угадывает наверняка по беспечно вздернутым в притворном возмущении бровям и приподнятому уголку губ. — Мокрый. Противный.       — Зато живой. — Мирра не видит его лица, но челюсти лениво двигаются, позволяя языку перекатываться во рту. От горла исходит вибрация, похожая на дрожь струны, и она непроизвольно передергивает плечами.       Демид отворачивает голову и замолкает. Он не возражает открыто сразу, мучительно обдумывает и принимает правду, будто последние недели считал, что происходящее – глубокий и нехороший сон. Мирра спокойнее и собраннее, ей не о чем размышлять, только неустойчивое подозрение вынуждает задуматься.       Почему он отвечает именно так?       Мирра не уверена, что он понимает, насколько прав. Его слова обретают смысл лишь тогда, когда их обдумываешь после своей смерти. Ичетик уродливый и одинокий, но он – это все еще он, в теле, которое никто не забирал и не сжигал в пламени. В их случае все совсем иначе.       Она решает, что ичетик говорит первое, что подсказывает изворотливый ум, и, возможно, это правильно.       Демид проглатывает обиду легче, чем обычно.       — И кто тебя ждет на болотах? Тоже мавки? Или кто-то попроворнее?       — Я не знаю, — бурчит он, — какая разница. А ты думал, человек, кто ждет тебя в логове волкодлаков?       — Явно не псина, которую я зову отцом, — ядом выливается из него.       Мирра ускоряет шаг, внутренне содрогаясь от ожидания – Демид повторил фразу Карины громко, не услышать никак нельзя, и Карина способна добавить от себя что-то еще, но она не пользуется возможностью, ее присутствие здесь, рядом, выдает только шелест листвы. Ичетик вытягивается, видно, наблюдает за вешницей, но недолго; он требовательно бьет ладонью Мирру, желая перевернуться, и юрко елозит, пока не оказывается младенцем в ее руках – маленьким, худым и угловатым.       Он переводит глаза на верхушки деревьев, и они отражаются в его расширившихся зрачках бесчисленными мрачными тенями.       — Нельзя быть уверенным ни в чем. И верить ни во что нельзя.       Они не обсуждают путь, но по всему ясно, что он уводит еще глубже в лес, в противоположную от заходящего солнца сторону, в тьму и невыносимую сырость. Неплотный туман обступает со всех сторон, превращает пышную зелень в приглушенное подобие первоначального цвета, оседает влажностью на волосах. Пахнет березовым соком и немного – костром. Мирра цепляется за нотки дыма в воздухе как за единственное, что до сих пор связывает ее с людьми: нечисть не разводит огонь. Чаща сужается корявыми ветками вокруг ее сознания, Мирре душно в ней и совестно за нетерпение и слабость. Она держится, пытается держаться, но здесь, среди безмолвия вечности, как нельзя лучше понимает, что по рождению больше человек, чем дух, и что идет в никуда лишь по привычке слепо подчиняться и желанию удовлетворить заинтересованность Демида.       Это – не ее дом.       Не дом Демида тоже, он с опаской осматривается каждые несколько минут и кашляет, сглатывая накопившуюся слюну. Им по крайней мере движут зачатки энтузиазма – искреннего, почти детского, берущего начало еще в те времена, когда сказки отца были полны чудес, а не ужасов. Наверное, он борется с этим, Мирра ненароком замечает, что Демид то ускоряется, обгоняя ее, то, опомнившись, остается позади, и никак не может найти золотую середину – грань между тем, какой он сейчас, и тем, каким был когда-то давно.       Ичетик порой засыпает – или так кажется. Его влажный затылок тяжелее давит на предплечье, на котором покоится голова, на мутный белок опускается завесой дымка молочного цвета, Мирре в конце концов становится труднее его нести. Но стоит им отклониться от невидимого курса, и он мычит, кивая в нужную сторону. Не дает идти неправильно, будто знает, что они ни на что не годны без него, а это действительно так: физически ощутимого присутствия духов больше нет, покалывающая энергия, оседающая в желудке, давно растворилась, и найти кого-либо без всего этого, вслепую, ни у кого из них не получится. Доверять ичетику рискованно, но он видел своими глазами, судя по всему, много, и больше доверять все равно некому.       Они тут одни.       Растительность столь густа, что лучи солнца сквозь нее не пробиваются, заката не существует в этих зарослях. Небо темнеет резко – возможно, виной тому сгусток туч, закрывающих нарождающиеся звезды. Мирру охватывает тревога, она с трудом принуждает себя переставлять ноги по почве, которая из мягкой и рыхлой незаметно превратилась в сухую, мертвую твердь. Она боится приближаться к логову волкодлаков, и вовсе не от того, что там могут жить волки.       То, к чему они идут, уже здесь.       Оттесняя стволы деревьев, незаметно разрастаются нестройным рядом высокие кусты – Демиду по бедро, Мирре по пояс. Они медлят, переминаются, решая, как перебраться дальше, и буйный цвет растений словно пульсирует, бьется, как сердце, и горит. Под крупными листьями Мирра замечает плоды – круглые, блестящие точки, и, как только замечает, в нос ударяет дурманящий запах прелой сладости.       Демид нагибается, тянет пальцы под листья и бездумно срывает лоснящиеся черные ягоды. В его ладони они медленно перекатываются, легко сталкиваясь друг с другом, и сок вытекает из налитых боков тонкими струйками, заполняя собой изрытые линии-траншеи.       Мирра застывает.       — Подойди, — говорит он.       Она послушно подходит – ему незачем перечить, звезды на его плечах сверкают и переливаются золотом, таких звезд плохим людям не дают. Мирра утыкается животом в острые колени, Прохор разводит их шире, а затем зажимает ее с обеих сторон сильно, но не больно. Улыбается – складки у рта полумесяцем растягиваются вслед за легким, мирным движением губ, вокруг которых серая щетина гуще и темнее, чем на линии челюсти.       Демид сидит рядом, плечом таранит отца и требовательно выставляет раскрытую ладонь – Прохор из своей руки щедро отсыпает ему горсть чего-то мелкого и мокрого.       Сам тоже ест.       Мирра видит, как за впалыми щеками с тонкой кожей, испещренной красными нитями капилляров, перекатываются кругляшки, одна за другой, буграми, будто что-то живое и неугомонное отскакивает от зубов и носится туда-сюда. Но это вкусно – Прохор спокоен, не показывает вида, а Демид раскачивается и выпрашивает еще с голодными испуганными чем-то глазами, в которые вливается оранжевый свет старой настольной лампы.       — Ягоды, — тянет Прохор задумчиво, осторожно сжимая то, что осталось, в кулак. — Вкусные ягоды. Раньше их было больше, мы ели их, не зная меры. Раньше…       — Дай еще, — требует Демид, прерывая отца.       Прохор качает головой и, наклонившись, целует сына в макушку, шепча ему в волосы:       — Хватит. Много для тебя. — Он отстраняется, переводит серые глаза на Мирру, и у Мирры перехватывает дыхание – в них она улавливает то, от чего обычно ее мать, закрывшись в комнате, начинает плакать. — Попробуй и ты. Я оставил немного.       Он прижимает большой палец свободной руки к ее подбородку и надавливает, оттягивает чуть вниз, заставляя разомкнуть сжатые зубы и высунуть язык – на него высыпает ягоды и легонько, по-отечески хлопает по плечу. Улыбка превращается в усмешку, плоскую и равнодушную; Мирра думает, что он каким-то образом узнал, что ей не нравятся подобные плоды, и сразу же раскусывает их, чтобы не расстраивать его еще больше. В нёбо брызгает холодный кислый сок, а запах – сладкий до ужаса, до омерзения – изнутри, словно от язычка поднимается вверх, и ее начинает тошнить.       Мирру тошнит и сейчас.       Воспоминания проносятся бегло, невзначай, не занимают и минуты, но чувства в ней оживают настоящие, яркие назло прошедшим годам. Дурной вкус и склизкая кожура, липнущая к деснам, рвота, жар, мокрые от пота простыни – угощение Прохора не убило ее лишь потому, что он дал мало. Он не держал зла на нее ни тогда, ни потом, не за что было, и убивать тоже не хотел – использовал как разменную монету, только и всего, и мать это оценила – Мирра слышала отворяющуюся дверь и его шаркающие шаги в коридоре в ту ночь, когда ей впервые стало легче.       Демид съедает то, что сорвал, жадно и быстро. Мирра отворачивается.       — Волчьи ягоды ему можно, вешница? Гляди, а то не дойдет, — замечает ичетик.       Карина щурится, наблюдая за Демидом, и отстраненно отвечает:       — Волчьи ягоды для волкодлаков такой же дурман, как и для их выродков, будь они хоть трижды без шерсти и пасти. — Она отвлекается от созерцания, мажет пустым взглядом по Мирре и добавляет: — Не дойдет, если решит, что здесь приятнее, чем может быть дальше. А как решит – неважно. Веди.       — Я не зависим от дурмана, поняла? — Демид возмущается резко, громко и злобно, выплевывает слова прежде, чем взвешивает; у Мирры внутри холодеет и твердеет желудок, она отчаянно не хочет, но все же отчетливо видит связь в сказанном с тем, что было частью их общего несчастья. Чувствует его взгляд спиной, а потом слышит треск кустов, которые он с остервенением вытаптывает и ломает, силой пробиваясь вперед.       Карина направляется следом молча.       Мирра видит с каждой минутой все меньше – ночь парализует лес быстрее прочих местностей. Вместе с тьмой усиливается холод, разносимый слабыми порывами ветра, и влажность. Она спотыкается об пни и идет наугад, не глядя, хотя у остальных никаких проблем с передвижением в пространстве не обнаруживается – не слышно ни шарканья, ни треска.       Она отстает от Карины и Демида, а ичетик хватается за выбившуюся из заплетенной косы прядь волос и дергает ее просто так, забавы ради. Радужка переливается пенными волнами, бирюзовыми, глубокими, и Мирра, засмотревшись, вновь чудом избегает падения.       — Сердце стучит. У тебя громко стучит сердце, тук-тук, тук-тук. — Он понижает голос до шепота. — Когда я был ребенком, я не понимал, а когда стал ичетиком, стало поздно, но у моей матери оно тоже быстро стучало. Ты сейчас боишься – значит, и она боялась. Что поймают? Или сгрызут? Или утопит водяной? А?       Он дергает прядь так, что чуть не вырывает целый клок, и Мирра рефлекторно тянется ко лбу, удерживая свою ношу уже не двумя, а одной рукой; он перехватывает ее кисть и накрывает своими тонкими пальцами, касаясь перепонкой, что связывает их воедино, ее кожи.       Это похоже на ток.       Короткий удар, скорее неожиданный, чем болезненный, Мирра не успевает даже вскрикнуть, потому что видит, но не глазами, а чем-то иным, потаенным, гладь воды – темную и размытую, а после соприкасается с ней спиной. Не тонет, кто-то поддерживает снизу, и… плачет, поет, воет – она не может разобрать, а после легкие жжет огнем – боль сильнее трудно представить.       Ичетик передал ей последнее, что помнил о человеческой жизни.       — Не делай так больше, — серьезно просит Мирра, останавливаясь. Она кашляет, чтобы прогнать хрипоту, и всерьез думает, что положит его под ноги и оставит здесь – ей не нужно чужого горя, ей достаточно своего. Но он выжидает и выглядит несчастным, силится не трястись, не дрожать, быть сильным духом, а не слабым ребенком. Мирре приходит в голову, что она такая же. Сравнение напрашивается само собой, оно выбивает ее из колеи, жалость берет верх и стискивает нутро в узел. Дитя, брошенное в одиночестве, нечисть, потерявшая семью в очередной раз… Мирра недолго раздумывает перед тем, как сказать ему то, что он хочет услышать; перед тем, как сказать ему правду. — Твоя мать… мне кажется, она боялась терять тебя так, просто не могла поступить иначе. У меня нет детей, но у меня тоже была мама… они любят одинаково. Это всегда видно.       Он выдыхает будто бы с облегчением.       — Ты лучше других людей. — Ичетик приподнимает руку и прячет перепонки в сжатом кулаке. — Ты сделаешь все правильно.       Что именно она сделает, Мирра не понимает и не успевает спросить – Демид протяжно свистит, подзывая ее к себе, и указывает на углубление в овраге, заботливо замаскированное осенней листвой. Сверху оно оплетено массивными корням, старыми и сухими, а у входа почва притоптана – в неясных очертаниях пыли с грязью выделяются крупные следы лап.       Демид наклоняется и подбирает пучок шерсти, цвет в ночи видится блекло-серым. Растирает подушечками пальцев.       Из логова веет запахом мокрой псины.       Песок на берегу реки светлый, чистый, мягкий, но горячий – Мирра обжигает подошву и чуть не плачет, пока добирается до воды. Демид летит впереди, поднимая за собой высокий вихрь, и на зубах из-за этого скрипят песчинки, отдавая в виски неприятным ощущением грязи там, где ее быть не должно. Он забегает по колено в канал и неловко ныряет, плюхаясь животом о блестящую гладь, и Мирра присоединяется, по-собачьи вплывая в сильное течение, несущее вниз, к склону, мелкие ракушки и липкие водоросли.       Она щурится, разыскивая родителей, но находит первым делом не их, а Прохора и Надю – та терпеть не может, когда кто-либо называет ее тетей, и смешно гримасничает, если слышит свое полное имя. Прохор наклоняется к ней, к самой шее, и не двигается несколько долгих секунд; Мирру успевает потоком унести сильно правее места входа. Затем хватает за кисть, заламывает, и толкает к реке.       Демид нападает сзади неожиданно. Подплывает и накидывается на спину с победным кличем, Мирра отвлекается моментально и бьет его ногами по всем местам, до которых может дотянуться.       — Прыгнешь? — заговорщически спрашивает он. — Или боишься?       Она плескается, намереваясь попасть в лицо.       — Не боюсь!       На миг она забывает, что видела, и полностью сосредотачивается, влезая на полусогнутые колени Демида. Он чувствует себя взрослым, когда так делает, а у Мирры просто захватывает дыхание – и этого вполне достаточно. Развернувшись к нему спиной, она вновь может видеть берег – перед тем, как Демид выбрасывает ее вперед, в воздух, замечает Прохора, который, зайдя в канал, держит за загривок жену, словно топит, а ее руки беспорядочно крутятся, рождая миллионы брызг.       Мирра кричит, но поздно.       Бросок Демида оказывается удачным, и с высоты она падает вниз, оказываясь в глубинах. В незакрытый рот вливается вода, к поверхности поднимаются пузыри, и все сливается в единую зелено-синюю воронку.       Ее вытаскивают, как щенка, за шкирку.       Нос щиплет и из него течет, Мирра кашляет, обнимая спасителя, утыкается щекой в его голую грудь. Слышит сплетение голосов, но не разбирает смысла до тех пор, пока не обращаются именно к ней.       — Пошли на берег, губы уже синие. — Прохор прижимает ее к себе сильнее.       — А мне можно еще поплавать? — Демид переворачивается на спину.       — Десять минут.       Мирре страшно – совсем чуть-чуть. Не из-за того, что наглоталась, а из-за Нади – что будет, если она умерла? Карина обрадуется, а другие станут грустить. Но спрашивать об этом еще ужаснее, и она молчит, принюхиваясь к странному запаху чего-то неопределенного – мокрого подшерстка, приходит ей на ум, но быстро забывается, – Мирра не знает, что это обозначает.       На пляже Надя ждет с распахнутым наготове полотенцем, живая и здоровая; заботливо закутывает и сажает на колени. С ее волос капает, сама она нервно дергается и непрерывно болтает о чем-то.       Когда приходит мама, Мирра вдруг понимает, что от Нади тоже пахнет этим непонятным подшерстком.       Только слабее.       Демид первый видит то, что вынуждает его настороженно отступить. Карина остается на месте, это Мирру успокаивает – им нечего бояться, пока она ведет себя именно так. Из логова показывается вытянутая морда волка, особи намного крупнее, чем Мирра себе представляла, и внимательные, умные глаза с сознанием в самом центре зрачков осматривают всех собравшихся с некоторым равнодушием, усталым и вымученным.       — Он не нападет? — Демид оглядывается на вешницу.       — Вряд ли. — Она пожимает плечами. — Мы не представляем для него опасности, а убивать рядом с логовом бессмысленно.       За движениями волка трудно следить, и момент, когда зверь подходит к ним слишком близко, Мирра благополучно пропускает. Он нюхает воздух около Демида, штанины, внутреннюю сторону кисти; скулит. Демид садится на корточки и гладит его уже без опаски. Смотрит завороженно, не отрываясь, этот момент тонет в тишине и странном единении. Волкодлак, понимает Мирра по облезшей шерсти и болезненной худобе, на самом деле уже очень стар, и чем дольше он осязает молодую кровь собрата, тем лучше осознает собственную беспомощность.       Карина, уставившись на что-то, чего нет, глядя сквозь землю, бесцветно говорит:       — Это зверье. Волкодлак, которого обратили насильно. Несчастный старик в теле, из которого нет выхода. — Она переводит взгляд на ичетика. — Если истинные волкодлаки и были тут, то уже ушли. А раз ушли, то тайно, без воя, о котором ты соврал.       — Выл один или свора – как мне разобрать? И твой человек все равно признал в старике своего, а тебе самой, вешница, ни к чему волкодлаки – ты ищешь других духов. — Ичетик хмыкает, выказывая неудовольствие извечными подозрениями и недоверием.       Беспечность болотника должна тронуть Карину за живое – она не любит подобное отношение. Но ничего не происходит; ни единого оскорбленного жеста и попытки проявить холодную агрессию, Карина выглядит так, словно приказывает бесчисленной армии отступить с поля боя перед лицом нескольких противников с поломанными копьями. Расклада сил у духов Мирра не знает, но ичетик не может стоять на вершине хотя бы потому, что он – слуга, а всякие вешницы абсолютно свободны. Это странно, Мирра разглядывает ее, ощущая, что что-то скрыто за лицом Вецены, однако Карина позволяет увидеть лишь задумчивость – она поворачивается к волкодлаку и, скрестив руки, бессмысленно следит за взмахами его хвоста.       Старик зазывает Демида внутрь логова – чувствует близкое и родное в его запахе, а вместе с тем гнет спину, потому что у этого близкого и родного связь с высшими духами сильнее, чем у него. Наверное, его прокляли – не какая-нибудь деревенская ворожея, а колдун, и причина, скорее всего, очень веская, иначе нет резона проводить сложный ритуал – у Мирры в памяти отложились только кинжалы, которые надо втыкать в землю, но были и другие условия. Раньше нечисть могла бы использовать его, а теперь, после Зова, он до смерти один, истинные волкодлаки, рожденные с волчьей пастью, не признают его – а может и убьют, когда встретят в следующий раз. Случайные путники уйдут от его дома, никого не останется, кроме одинокого воя по ночам.       Как бы ей ни было жалко, Демиду еще хуже.       Он чешет волка за ухом, прощаясь, а тот скулит громче. После с трудом разгибает затекшие ноги. Сипло вздыхает, как после долгого сна, и кивает, призывая продолжить путь. Он не разочарован и не счастлив, скорее умиротворен и спокоен, а значит, ичетик вывел их сюда не зря.       Мирра тут же произносит:       — Я не хочу к зыбочникам. Пошли сразу на болота.       Чтобы было легче, Мирра смотрит на Демида, когда говорит это. Сосредоточиться на нем необходимо, она всегда это делает, когда пытается быть твердой. А сейчас нельзя иначе – Карина пропустит мимо ушей все, что не имеет стержня. Поддержка Мирре не помешает, однако она ее не требует, но Демид и не отказывает, он не против, только не понимает немой просьбы и приближается, сводя брови на переносице, собирается спросить; не успевает – ичетик вступает в разговор первым.       — Это по пути. К чему делать крюк? Большой, большой крюк.       Хорошо, что он не расспрашивает, отчего она не желает встречи. Мирра не ответит. Мирра физически не сможет произнести это вслух. Воспоминания, сплетающие ужас положения духов, ставших людьми, с детством их детей, которые не должны были родиться, приведут ее к тому, чего она избегает всю сознательную взрослую жизнь, и Мирра не уверена, что выдержит.       А если скажет, то совершенно точно лишится своей последней надежды.       — Нам все равно нужно поспать и поесть. Утром решим, — осторожно предлагает Демид.       Идея о ночлеге отзывается в Мирре болью везде – во всех костях и мышцах. Они действительно бродят по лесу давно, их тела молоды, но все же уязвимы, и отдых вовсе не блажь теперь. Это звучит куда логичнее, чем ее холостой выкрик, к тому же дарует время, за которое можно придумать что-то еще – что-то, что убедит Карину.       Но вешница приказывает коротко и безоговорочно:       — Нет. Идем по пути через зыбочников. Сейчас.       У нее есть причины – Карина раскрывает их существование своим непреклонным напором, но с явным нежеланием: лицо ожесточается, от нее исходит нечто опасное, страшное до такой степени, что волкодлак, припадая к земле, как дворовая собака, скрывается в логове, жалко скаля зубы. Демид делает шаг назад, а Мирра собирается умолять – она не готова воочию увидеть собственные страхи, до дрожи не хочет идти, но Карина не обращает внимания на тщетные попытки. Смотрит, не моргая, на ичетика, а тот, сжавшись в дышащий комок, указывает ей дорогу чем-то особым, не используя ни жесты, ни слова.       Выбора не остается.       Вешница уходит первой, не оборачивается, потому что знает, что не последовать за ней невозможно. Мирра наблюдает за ее исчезновением среди деревьев с чувством пустоты внутри, с разрастающейся в груди дырой ужаса. Среди зыбочников не будет ее отца, может, не будет и самих зыбочников, но память накатывает, как рвота, и сидит до поры у горла, а потом изливается бешеным потоком все, что старательно закапываешь, хоронишь заживо в себе. Мирра предугадывает приближение этой ментальной дурноты безошибочно и сдерживает ее всеми силами, хотя понимает, что напрасно тратит силы.       Демид забирает ичетика у нее без особой нежности – просто вырывает кусок мяса и сажает его к себе. Болотник верещит, кряхтит, сидеть ему не так удобно, как лежать, да и мужские объятия не особенно ласковы, но Демид предупреждающе шикает на него, и копошения прекращаются.       Мирра опускает негнущиеся руки.       Он замечает меньше – и тогда, и нынче, а потому и относится к прошлому намного легче, чем она; Демид любит отца спустя годы мальчишеской преданной любовью, неоскверненной, чистой, поглощающей все плохое, и она тем крепче, чем хуже говорят про Прохора вокруг. Отец и мать для Демида светлые – вопреки; для Мирры правды, напротив, больше вымысла, и рану, нанесенную трагедией, ошибкой, допущенной из беспечности родителей, бередить невыносимо больно, будто острием ножа надрезать незаживший шов.       — Она устала, — объясняет Демид ичетику, кивая на Мирру и взбираясь на пригорок. Скользит, накреняется, перенося вес вперед, и, оказавшись на ровной поверхности, выпрямляется во весь рост. — Имя у тебя, кстати, есть? Или мне придумать?       — Кто ж тебе скажет свое настоящее имя, человек? Если кто скажет, тот врет, а не врет, так умрет. — Болотник протяжно смеется и замолкает в один миг, обрубает веселье на корню. — Нечего придумывать. Раз взялся – неси меня, и дело с концом.       Мирра тихо зовет, вклиниваясь в разговор:       — Демид.       Он откликается, но продолжает идти – осунувшийся и бледный, он устал не меньше ее, только воодушевление, непонятное Мирре, придает ему сил для продолжения пути.       — Ты вспомнил что-нибудь?       — Вспомнил отца. Лучше стал его понимать. — Демид отвечает неохотно, ревностно охраняет мысли в голове, не добавляет ничего, хотя для себя, видимо, многое решил. В нем ни капли тревоги, и это толкает Мирру в омут мрачного отречения – она со всей ясностью понимает, что говорить с ним бесполезно.       — А тебе привиделось что-то другое? — Ичетик выглядывает из-за плеча Демида и щурится. — Разное детство?       Мирра бросает на него короткий взгляд и остается позади, не отвечая и не заговаривая больше. Ориентируется по мелькающей белой рубахе Демида, но все равно периодически спотыкается, упирается пальцами в землю, шатается, борясь с трясущимися коленями, и встает, из раза в раз желая упасть и не подняться.       «Она врет».       «Разное детство?».       «Тебе так много лгут».       Слова крутятся, въедаясь в края черепа, и невыносимо зудят. Мирре представляется размозженная голова, которую не спеша покидают бесчисленные орды надоедливых насекомых с волосатыми лапками и жалами с сочащимся ядом.       Все запутывается.       Карина ведет себя странно, Карину обвиняют все, кого встречает Мирра, и не думать о том, что это не пустые слова, сложнее с каждым пройденным шагом. С тех пор, как княжеское подворье было покинуто, они видят только уничтоженные Зовом жилища нечисти и трупы, а вешница не проявляет сочувствия – ей все равно. Ей, духу, что борется за вновь начатый круг как за избавление от новой веры и возвращение благоденствия для собратьев. И слепое следование по пути, предложенному ичетиком, непонятно, ибо она не стала бы тратить время столь бездарно, впустую. Что тогда ей надо? Ради чего она отказывается от привалов, еды, сна?       Может ли она играть на их чувствах?       Мирра опять наблюдает за Демидом. Его голос заглушает писк ичетика, они увлеченно обсуждают что-то, несомненно, важное, но Мирру интересует не это. Куда важнее его реакция на волкодлаков, его моментальное сближение с сущностью, от которой раньше он отворачивался, и безропотное подчинение. Что такого вспомнил Демид, раз перестал противопоставлять себя всему, что происходит?       Что именно он лучше понимает теперь?       У Карина своя цель, но рассказывать суть она не хочет. Либо от того, что эта цель вызовет сопротивление, либо потому, что она не считает спутников достойными ее услышать. Доверие к ней истлевает на медленном огне, но разумного объяснения Мирра пока не находит. Откровенно слабые догадки – и только. По привычке Мирра успокаивает себя тем, что для Демида так лучше – переходить из одного места в другое, не волнуясь и не заводя ссор, однако в сознании мельтешат обрывчатые, неполные и тревожные вспышки, которые нельзя подавить силой – они уйдут сами или вырвутся наружу, когда придет час.       Знакомая влажность, обогащенная неприятным, кислотным запахом, пробивается с юго-востока. Заболоченные земли, в густых грязных водах которых тонут по щиколотку ноги, надежно укрыты ольхами и березами, а нетронутые природные тропы размыты илом – Мирра погружает в него стопу с опаской, выдергивает резко, жижа неприятно хлюпает, смыкая грязь обратно плотным покрывалом. Моментально мерзнут ладони и нос, слезятся глаза, но, ступив сюда, они отрезают себе выход – ночью обратную дорогу уже не отыскать, а оставаться тут еще опаснее. По сторонам свое присутствие обнаруживают жабы и лягушки, их кваканье ширится и сводится к единому центру в ушах. Оно подхватывается всеми, кто здесь обитает, и множится эхом, особенно длинным и долгим благодаря ни на минуту не замолкающим сверчкам.       Полы платья, намокая, тянут Мирру вниз; она отмахивается от комаров, удерживая равновесие кое-как, хотя упасть боится – мама рассказывала, что дно утягивает долго и мучительно, а спастись практически невозможно, и последние часы человек проводит в предсмертной агонии и в полном и ясном сознании. В огне, думает Мирра, быстрее и проще, так что лучше не рисковать и не умирать дважды – по крайней мере, не сегодня.       Демид помогает ей, заходя назад и толкая в спину, ичетик следит за этим только потому, что больше ничего интересного для него нет, и все это продолжается до тех пор, пока Карина не поднимает руку вверх, давая сигнал замереть.       Она подносит указательный палец к губам.       Мирре кажется, что небо чуть светлеет – значит, уже около трех часов. Скоротечность времени трудно осознать, их путь наполнен одинаковыми пейзажами и единообразной растительностью, продвижение вперед рутинно, оно смазывается, превращаясь в сгусток темной гуаши, неаккуратно нанесенной одним взмахом широкой кисти на холст. Поэтому и минуты бегут невыразимо быстро, за ними не поспевает ум: дорога сюда заняла половину ночи, а Мирре кажется, что не прошло и четверти.       Ветки скрипят – сразу несколько сбоку. Мирра растерянно поворачивает голову.       Отец щекочет умело, знает, где надавить, а где ослабить, не делает больно никогда, и она смеется звонко – ей нравится то, что нравится ему. Пружины кровати прогибаются с металлическим скрежетом, не спасает даже матрац, а еще пахнет кирпичом – сердце радостно бьется, потому что запах родной и знакомый.       Он просовывает руки ей под спину, приподнимает и укладывает на свои колени. Целиком Мирра уже не помещается, поэтому его тело чувствует только головой, лопатками и позвоночником.       Мать подходит тихо, Мирра вздрагивает, когда она подает голос, но Мирон даже не поворачивается.       — Только не качай ее, снова спать не сможет из-за кошмаров.       Мирра разрывается: с одной стороны слушать маму – инстинкт, непреодолимая, необъяснимая тяга поступать так, как сказала именно она, не дает возможности игнорировать, а с другой – никто не качает ее лучше, чем папа. Плохие сны после этого, конечно, случаются, но засыпать у него на руках слаще сладкого, никакой кошмар не стоит того, чтобы от этого отказываться.       Она слабо порывается встать, а отец останавливает ее, горячей мозолистой ладонью прижимая живот – аккуратно, чтобы не причинить неудобств.       Он улыбается ей, а глаза, бесцветные, словно вылинявшие, оставляет чужими и холодными исключительно для жены, хотя Таисии их и не показывает.       — Карина говорит, ты ворожбе стала хозяйка. — Мирра прикрывает веки, но ресницы дрожат, и Мирон, наклоняясь, целует ее в щеку – успокаивает. — Не видит тебя ворожба. Знаешь, почему так? — Дыхание Мирона опаляет, а мама молчит; она часто не отвечает ему, и каждый раз кажется, что это приведет к чему-то непоправимому. — А Карина знает. И я знаю. И Прохор.       Мирра слушает внимательно для того, что понять, о чем они разговаривают. Она передаст Карине, а та расскажет – Карина не считает ее ребенком, она относится ко всем детям как к взрослым; не держит секретов от них.       Карина страшная и злая, но честная.       Мать что-то делает – ее блуза приятно шуршит. Она все так же хранит пустую, ненужную тишину, а Мирон начинает гладить Мирру по волосам       Ветер снаружи так силен, что ветки тополей трещат, надламываясь.       — Еще раз, и не пожалею. Тебя, себя. Ее. — Движение пальцев прекращается. — Один раз. Ты знаешь, что я могу. Заберу всех – это несложно. Ты знаешь. Поняла?       По комнате разносится затравленное       «Да».       Развеянным по воздуху порохом черный сгусток мечется, расшатываясь, взад и вперед. Мирра отчетливо различает только длинные тонкие конечности, которыми он цепляется за кору, нависая над землей. На нем что-то болтается, лоскуты ткани скрывают очертания туловища, а еще появляется стойкий запах хвои, до того терпкий, что в горле першит.       — Он водит нас по кругу, — произносит Карина размеренно, растягивая гласные в ленивой манере, которую раньше за ней Мирра не замечала. — Путает тропы.       — Для зыбочника это хлеб насущный, — добавляет ичетик.       Демид цокает, присвистывает, пряча за этим волнение, и открывает рот, чтобы сказать что-то, но его лицо искажается жуткой гримасой до того, как звуки соскальзывают с языка.       Крик.       В нем сплетается лязг металла, ураганные порывы, плеск, грозовые, бухающие снарядами раскаты, медвежий рев и разрушающие удары молнии. Крик нарастает и застывает, дребезжит, как стекло в оконной раме, наполняется гущей из измолотых камней, становясь почти осязаемым, плотным, непереносимым. Демид бессильно припадает на одно колено, а ичетик, чтобы не упасть, до красных отметин на плече вгрызается, вцепляется в него; кожа болотника рябыми волнами перекатывается, натягиваясь и собираясь тут же в складки. Карина, горбясь, пальцами затыкает уши, но через них изворотливыми струйками тут же вытекает кровь, бежит по костяшкам и пропитывает рукав.       Мирра просто стоит.       Она слышит, но не так, как они: для нее крик – монотонный гул, низкий рокот, ни иглы, прокалывающей барабанную перепонку, ни оглушающего удара по виску. Ей кажется даже, что вокруг вспыхивают искрами гудящие слова, только разобрать ничего она не может, словно произносят их в обратном порядке, хотя язык смутно знаком – его знает либо она сама, либо знала при жизни Малуша.       На лице зыбочника загораются белесые огни – овальные, исходящие дымкой отверстия. Они, освещая лицо, позволяют разглядеть его чуть лучше: проявляется впалая переносица и выпирающие острые скулы.       Он смотрит на нее.       Мирра не понимает, что ей надо сделать, чтобы заставить его прекратить, поэтому продвигается ближе на несколько коротких шагов, не придумывая ничего лучше. Зыбочник реагирует сразу, спрыгивает с места, на котором закрепился, и прекращает кричать – вместо этого вызывает падением плеск, поднимает брызги, мутит грязь. Оказавшись на четвереньках, вдумчиво раскачивается, пока не решает подбежать к Мирре вплотную. Он передвигается, стоя на локтях и коленях, напоминает этим крупную водомерку, а когда оказывается у ног Мирры, привстает совсем немного – лбом на уровень ее подреберья.       Если бы он вытянулся, то превзошел бы ее своим ростом больше чем в два раза – Мирра уверена, потому что видит покоящиеся под водой палки из костей, облепленные покровом древесного цвета, и они настолько плоские и длинные, что походят на груду арматуры, перевязанную проволокой. Но подняться зыбочник не способен – кисти рук с заточенными гнутыми когтями и шершавыми выступами на внутренней поверхности предназначены для того, чтобы цепляться, а ноги нужны ему, дабы обвивать стволы или упираться в них, никак не удерживать вес, стоя вертикально.       Лицо, обращенное к ней, вздернуто неестественно высоко, шея позволяет духу делать немыслимые для людей вещи; черты смазаны, по большей части их и нет вовсе: вместо ноздрей две дыры посередине, а губы заменяет волнистая полоса у самого подбородка.       В нем нет ничего человеческого, а в Мирре – ничего от нечисти, но они тянутся друг к другу, пока не соприкасаются дланями – узкая, мягкая и бледная с мокрой, грубой, черствой.       Сигаретный дым Мирон выпускает кольцами. Они растягиваются вширь и взвиваются к потолку, к тусклой грязной лампе, задерживаются у навесных кухонных шкафов, а затем разрываются, теряя всякую форму. Превращаются в молочные реки, думает Мирра, пережевывая затвердевший пряник и запивая его чаем.       Карина протягивает ему свою сигарету – тонкую, пахнущую фруктами. Он демонстративно щелкает зажигалкой, показывая, что газа в ней больше нет – тогда она направляется к плите, включает конфорку и, наклонившись, прикуривает.       Дышать становится труднее.       — Я избавлюсь от нее. — Карина, подобрав юбку, садится на табурет. Ноги у нее все в венах, разбухшие и тяжелые, даже щиколотка не выпирает. — Прохор напрасно ей открылся.       — Он ей не открывался, он ее бил, — отец стряхивает пепел в банку, — а она полезла туда, куда не следовало.       — Какая разница. Чем меньше знающих людей вокруг, тем лучше. Я потравлю ее маком – уже немного осталось. Без нее он, может, успокоится, но твою лучше бы тоже убрать – я с самого начала говорила, что люди не к добру. Особенно перед Зовом.       Мирон открывает форточку, по полу теперь гуляет сквозняк; Мирра давится невкусным пряником дальше, а папа накидывает на ее плечи свою рабочую куртку. Свободную ладонь разогревает в своей твердой, похожей на наждачную бумагу, которая лежит в гараже.       — Уберу, если посчитаю нужным. Что они вдвоем могут сделать нам, мне и ему? Ничего. Знаешь ведь.       Карина тушит сигарету и выбрасывает ее в банку с пеплом. Подходит к Мирону, долго смотрит; Мирра проглатывает последний кусочек.       — Вопрос не в том, что они сделают вам, а в том, что вы совершите из-за них. — Мирра затылком чувствует ее взгляд на себе. — Что уже совершили.       Зыбочник отпускает ее, поворачивается к Карине и пятится. Вешница растирает кровь от ушей до челюсти без всякого омерзения и злости, наблюдает за духом спокойно, не виня его ни в чем, в отличие от Демида, который, сплюнув, убирается вместе с ичетиком подальше, в укрытие из ветвей ольхи, и безбожно чертыхается.       — Он узнал тебя, это хорошо, — хрипло говорит Карина. — Не будет путать нас дальше.       — Больше никого нет? Он один? — спрашивает Мирра. Так не должно быть – зыбочники не владеют лесом безраздельно, поэтому держатся вместе, а сейчас причин не покидать семью еще больше, чем раньше, только никаких других существ не заметно – ни на земле, ни на деревьях.       — Один, — кивает вешница. — Если бы был кто-то еще, к крику бы присоединились, а если бы они уходили, то все вместе. Видимо, он уцелел – последний из своего рода в этом лесу. — Она предупреждающе качает головой. — Ты не поможешь ему. И я не помогу. Нечем.       Вешница права – Мирра все прекрасно понимает, но ей жаль, а Карина безразлична; то, как быстро она теряет интерес к народу, за которой якобы борется, поражает – быть может, сражается она все-таки исключительно за себя. Только без помощи собратьев ничего не выйдет, а она бросает их на произвол судьбы, выкидывает. В прошлой жизни ее участие, пусть своеобразное, было куда заметнее.       Зыбочник пятится, Карина подгоняет его, наступая до тех пор, пока он не решает, что лучше скрыться и пропустить путников к болотам. Он быстрый, юркий, сливающийся со всем, что есть в лесу, и Мирра теряет его из виду быстро, словно и не встречала. Она потирает ладонь и представляет отца в его истинном теле, но получается плохо; тогда сглатывает горечь, взявшуюся откуда-то из мыслей, которые в слова не обратить, и выдыхает.       Демид с опаской возвращается к ним, а ичетик, беззубо жуя губы, изо всех сил цепляется за его шею и ворот. Он теперь сидит на спине и, похоже, таково было решение Демида, а оно не подлежит обсуждению, так что болотник лишен выбора, чем крайне недоволен.       — И почему ты, — Демид указывает сначала на Карину, потом большим пальцем назад, на ичетика, — и он не чувствуете всяких своих друзей? Таких, как этот зыбочник, например? Он орал как умалишенный, ладно Мирра, она себя чувствует прекрасно, а я? Мы? У меня по ощущениям кровоизлияние в мозг случилось, когда он концерт начал, а если бы вы вдвоем предупредили, что он рядом, прошли бы мимо аккуратнее.       — Я вообще могу тебе говорить только за воду, человек, — бурчит ичетик.       Карина молчит несколько секунд, и Демид фыркает.       — Да, ты не ворожишь, я это уже слышал. Но поле-то сразу учуяла.       — Оставшиеся здесь духи хотят спрятаться, они делают это хорошо, потому что не дураки и не слуги. Зыбочник выслеживал нас долго, не увидел смертельной опасности и решил запугать – не решил бы, я бы его не заметила.       Демида ответ устраивает – большего он знать не хочет. Но и спрашивает совсем не о том, о чем следует; куда важнее, почему и волкодлак, и зыбочник существуют в полном одиночестве тогда, когда большая часть духов или бежала, или мертва, а насчет этого у Карины есть мысли. Их она не озвучивает, лишь осматривает в очередной раз деревья, чьи силуэты по воле посветлевшего перед рассветом неба становятся четче.       Ичетик подтягивается повыше.       — Болота рядом, — докладывает он. — Вешница, идем туда. Не хочу сохнуть на солнце, когда оно встанет. Там скажу про гнездо сорок. И разойдемся.       Карина начинает смеяться. Захлебывается короткими смешками, прерывая их неопределенными восклицаниями, звуками, рвущимися из горла. Поднимает голову, сводит плечи, глаза у нее блестят, как утренняя роса, и к щекам, изрытым оспой, приливает юный румянец. Боковым зрением Мирра замечает, что Демид непонимающе смотрит на нее; сама она уже осознает, что испытывала дурное предчувствие не зря.       Демид не успевает среагировать и отступить, когда Карина подходит к нему. А она проворная, быстрая, отклоняется чуть в сторону и хватает болотника за редкие волосы резко, оттягивает, отрывает его от спины невольного носильщика и держит на весу, пока он беспомощно дергает детскими руками и ногами. Пытается оцарапать ее, но попадает по предплечью редко, да и бьет слабо – она вряд ли всерьез боится урона, который он способен нанести.       — Ты пойдешь со мной, — остервенело шипит она через сомкнутые в ярости зубы, — пойдешь со мной до конца. Думаешь, я не поняла, чего ты добиваешься? Дрянь.       Ичетик верещит и извивается ужом, перескакивает от жалобного плача к истерическому рыданию, визжит до хрипоты. Мирра бросается к нему, хочет забрать, но вешница выставляет ладонь вперед и говорит:       — Не смей!       Она перехватывает прислужника водяного, цепляется за голень, кидает оземь, а он бьется затылком о болотистую почву. Наглатывается воды, булькающие звуки из горла доносятся вместе с пузырями, выходящими наружу, и тело его преображается: удлиняется, стремительно вытягивается, худеет. Он перестает быть младенцем, становится отроком, так влияет трясина. Карина, согнувшись, не размениваясь больше на слова и объяснения, стремительно тащит его на восток, к восходящему солнцу.       Мирра кидается следом.       — Что он сделал? Что такого он сделал? — задыхаясь, спрашивает она, но Карина даже не оборачивается.       Ичетик раскачивается, насколько это позволяет его положение, и поворачивается боком, старается вырваться, вонзив пальцы во что угодно – в ил, коряги, пни.       — Я не скажу, где другие сороки, ты не найдешь их! — орет он неистово, не хуже зыбочника. Мирра бежит за ним, нагоняет, он тянет к ней руку, но Карина сразу же подтягивает его к себе.       — Свое гнездо нельзя не найти.       Демид держится рядом, но ничего не предпринимает. Мирра тоже догадывается – это бесполезно, с Кариной нельзя тягаться, то, что казалось странным, выбралось наружу злобой, гневом, жестокостью. Они не могут ничего сейчас, беспомощность, разделенная на двоих, приводит к покорному послушанию. Болотник уже и не смотрит на них – когда устает кричать, прерывается на рваные, загнанные вздохи, после стонет, и в минуты молчания по лесу разносятся испуганные выкрики птиц.       Лучи солнца, пробиваясь между стволами деревьев, бьют в глаза невыносимо ярким светом.       Они сворачивают несколько раз перед тем, как оказываются в полукруге мертвых, высохших кустарников. Карина идет напролом, Демид вырывает их голыми руками, а Мирра беспокойно ждет, поэтому они отстают. Небольшую луговину, похожую на место, где княжеская дружина поймала их, пересекают быстро, как раз в тот час, когда тепло уже ощущается в воздухе, нагреваемом светилом; врываются в спокойный и тихий ольшаник хаотичным ураганом, нежданной бурей на исходе раннего утра.       Здесь, в тени и буйном цвете травы, безмерно спокойно.       Карина останавливается в центре. Она нетвердо стоит, порыв легкого ветра вынуждает ее качнуться, а ичетика – замолкнуть. Мирра оглядывается, унимая ужас, клокочущий вторым сердцем в грудине, и застывает, замечая гнезда, сброшенные вниз. Огромные глиняные чаши, укрепленные изнутри тонкими ветками без листьев, разломаны и побиты, беспорядочно лежат то тут, то там, прикрытые только подлеском из лещины, щедро плодоносящей орехами. Не сразу, но она видит и черно-белые перья, крупные, лоснящиеся, блестящие.       А чуть поодаль от них – сорок.       Уже не женщины – большие птицы с распластанными ободранными по кость крыльями. Демид отходит, и взгляд Мирры цепляется за хвосты длиннее тела, сверкающие, словно металл, и отливающие зеленью мхов. Грудь у каждой переливается синим, отсвет неуловимый, рассеивающийся, слепящий. Тонкие лапы переломаны, а некоторые когти вырваны.       Здесь не пахнет гнилью, хотя шеи вешниц свернуты, сломаны так, что торчат среди бордового мяса белоснежные позвонки. И крови совсем нет, она впиталась в почву и ушла к корням, питая их жизнь чужой смертью. Самым страшным Мирре кажутся не сами тела, а раскрытые в немом крике клювы с отколотыми кончиками.       Сороки стрекотали, взывали перед опасностью, но никто не помог.       Карина шатается сильнее.       — Что тебе обещали? Жизнь взамен на то, что раскроешь гнезда и позволишь свершиться судьбе? — задает она вопрос ледяным, ни на секунду не дрогнувшим голосом.       — Я хочу жить не меньше твоего, — шепчет ичетик, — ты вызывала Зов – получай. Каждый сам за себя отныне.       — Зачем тогда показывать им прошлое?       — Потому что так сказали сделать. Сказали, что мы не поймем, а они сделают правильный выбор.       Карина поворачивается лишь корпусом, на правую сторону ее лица падает свет, и Мирра видит, как на коже проявляются толстые нити вен.       — Кто?       Ичетик ничего не отвечает.       Вешница отпускает его голень легко, отталкивает от себя, нога безвольно падает. Болотник приподнимается на локтях, чтобы отползти, а Карина опускается на колени, наклоняя голову вперед. Ее лопатки ширятся, раздвигаются, и ткань платья на спине трещит.       Мирра сразу понимает, что будет дальше.       Она кидается к болотнику с места, однако Демид рукой обхватывает ее, обвивает живот и удерживает.       — Оставь, — твердо произносит он, — она тебя убьет, не суйся!       «Убьет меня – убьет всех».       Мирра вырывается, падает, поднимается сразу, не мешкая; ичетик протягивает к ней руку, как раньше, и отчаянно зовет. Демид вновь пытается помешать, остановить, развернуть за плечо; Мирра локтем ударяет его по солнечному сплетению, и он падает, а она бежит к болотнику.        Возвращение в истинную суть не охватывает Карину полностью, разорванный лиф обвисает у самого пояса. От лопаток к плечам растягивается черной бисерной россыпью оперение, и кожа от удлинения конечностей лопается, рвется, оголяя мышцы. Сплетения жил натягиваются канатом, сухожилия рвутся, крепятся по-новому, кости трещат, вешницу ломает и трясет. Кисть деформируется, пальцы сгибаются, превращаясь в крючки, а ногтевая пластина, утолщаясь, заостряется, затачивается, как меч. Из вытягивающегося рта капает слюна вместе с зубами, отторгнутыми деснами, и больше Мирра на нее не смотрит – скользит по траве, подхватывает ичетика и поворачивается, готовясь к рывку.       Карина оглушает ее, закрывая ладонью, ставшей по размеру массивнее и больше, чем была голова у Вецены, лицо. Хватает одного толчка, чтобы Мирра тряпичной куклой отлетела в сторону, врезавшись в ольху; ичетик перекатывается рядом, но его вешница быстро останавливает, подбрасывая вверх. Он падает, кричит, все еще старательно ползет, пока Карина не лишает его и этой возможности: она встает, подходит к нему, не управляя практически припадками собственного тела, выгибающегося как при приступе, и замахивается рукой, уже вполне пришедшей к родной форме.       — Нет! — Мирра вопит, голос срывается, она упрямо встает, не сдается, подбирается ближе, припав туловищем к земле, но Карина опускает карающую десницу слишком быстро.       Когти вонзаются в ичетика, дробят его, разрезают пополам, смешивают позвоночник с ребрами и желудком – Карина с трудом вытаскивает окровавленную конечность, но ничего не делает с налипшими на ней кишками, и те медленно сползают сами, с влажным хлюпаньем падая вниз. Болотник вздрагивает еще некоторое время, как живой поднимает голову, из разбитого затылка торчит выгнутый осколок черепа; он даже дышит – ребра будто бы расширяются, но разглядеть, что под ними – жабры, легкие или смесь одного с другим, не получается.       Когда он застывает, Мирру рвет.       Над ольшаником смыкается тишина.