Коловрат

      Горечь рвоты обволакивает горло толстым слоем слизи, жгучим желудочным соком, и Мирра чувствует, как из приоткрытого рта течет тягучая слюна. Трясущимися пальцами дотрагивается до влажных губ и пытается вытереть ее, но пусто и бессмысленно мажет по подбородку, оставляя на нем разводы грязи. Тогда упирается локтями в землю и опускает голову, зажмуриваясь так сильно, что в черной вселенной глазниц вспыхивают галактики желтых звезд.       Рваные всхлипы, судорожное дыхание заставляют мышцы живота сжиматься резко, неконтролируемо, и все ее тело болезненно дрожит, пока наружу не вырывается первый протяжный стон, окропленный слезами.       Ничего уже не исправить.       Ее выворачивает, раздирает изнутри собственная вина. За тех, кого не спасла, за тех, кого погубила, и становится тем хуже, чем отчетливее она осознает: ее жизнь изначально дарована прочно сплетенными из несчастий в тугую цепь рока смертями. Туда, куда она ступает, следом приходит беда – будь то Карина, Зов или птицы-девы, неважно, какую личину принимает зло, потому что неизменно в нем лишь то, что оно извечно рядом.       В ней.       Мирра отрывает левую руку от земли, тяжело разворачивается, медленно перенося вес на правую, и раскрытую ладонь прижимает к центру грудной клетки, к сосредоточению пульсирующей боли, которая похожа на гниющий нарыв, что никак не может разорваться. Она не хочет смотреть, не смотрит, но цепляется все же за капли крови на траве, стекающие по стеблям к земле, и тихо скулит, подавляя в себе что-то большое, громкое, грозное.       Воздух в ольшанике застоявшийся и пресный, полный тягучего меда, но со смертью ичетика в его густоту врывается вонь утопленников, вздувшихся, посиневших тел, а еще Мирра улавливает запах кислого молока вперемешку с рвотными массами и бьет себя костяшками, попадая во впадину между ключицами.       Она задыхается.       Ей так невыносимо горько, так страшно, что глотка изнутри обрастает вьющимися ветвями терновника, шипы раздирают язык, ни вдохнуть, ни выдохнуть не получается, и она сипло и надрывно кашляет, пытаясь протолкнуть горе глубже. Дрожь усиливается, Мирра перестает чувствовать конечности, они немеют быстро, отнимаются, и все, что у нее остается, это даже не тело Малуши – только скорбь, которую это тело сохранило.       Стрекот Карины превращается в вымученный вопль, рвущийся из самого нутра, и в нем слышатся отголоски отчаяния и сопротивления; вешница хочет подавить истинную сущность, старается, сдирая когтями перья с плеч, но не может, потому что поздно, потому что для нее нет пути назад. Сапфировыми нитями вокруг нее вьется ворожба, это никак не скрыть, никак не спрятать, она, эта ворожба, течет по извилистым венам и отравляет человеческую суть Вецены, а хищный клюв ломает хрупкие челюсти, рвет плотную кожу на скулах неаккуратно, яростно, и бледные клочья повисают на щеках. Сквозь пелену слез Мирра видит, как расходятся ноздри, как хрящ носа выворачивается, уходит внутрь, а от бровей до век расстилается блестящее оперение. В глазах у Карины лопаются капилляры, но белок не утопает в алом, а погружается в черный, матовый, проклятый. Что-то бугрится у нее за спиной, в ее спине, перекатывается горбами, валунами, пока не вырывается с треском голым скелетом крыльев и не выталкивает за собой куски мяса и мышц. Карина выгибается дугой, когда это происходит, и трясется, припадая на одно колено.       В другой жизни она терпела больные ноги и немощь чужой оболочки только из-за того, что не имела силы обратиться полностью; время и новая вера отняли у нее все, вынудив быть кем угодно, но не самой собой, теперь же для Карины нет никаких преград, но она… противится. Искусственно замедляет неизбежное.       И переводит страшный взгляд исподлобья на Мирру.       Мирра, шатаясь, встает на четвереньки, только потом выпрямляется, с силой отталкиваясь руками от бедер. Солнце слепит ее, но недолго, и она замечает Демида, скрытого тенью ольхи, который пятится назад, желая уйти, только идти некуда и не с кем – поэтому он и таращится загнанно то на вешницу, то на ичетика, не видя выхода и не делая выбора.       Выбора никакого нет у них больше.       — За что? — спрашивает Мирра, нетвердо шагая вперед. Сердце у нее клокочет, разрывается, пульс бьет по ушам плетьми, и из-за этого свой голос она совсем не слышит. — За что ты делаешь это с нами?       Каменной глыбой наваливается все, что копилось, бережно спрятанное, в сознании. И то, как они мучительно долго умирали, сгорая в огне, в копоти и запахе жженых костей; и то, как здесь за собой оставляли только смрад, несчастья и разрушенные надежды. Отгонять это от себя, как раньше, не имеет смысла, и Мирра захлебывается виной, стиснутая со всех сторон тем, что видела; тем, что хотела забыть.       Карина понимает.       Конвульсии заставляют ее изворачиваться, гнуться, не дают стоять на месте, мышечные спазмы ползут по лицу, стягивают веки и разорванные уголки рта, но в черных глазницах мелькает светлый проблеск сознания, не оскверненный мучениями. Вешница здесь, в самом центре могилы своих сестер, не сломлена потерями, не подчинена беспощадным неуправляемым гневом – так же, как и всегда, она готова двигаться дальше, не оглядываясь. И этого Мирра не может ей простить.       Хотя бы капля сожаления, хотя бы одна слеза, хотя бы один грамм боли, разделенной на них троих, но в Карине ничего нет, кроме упрямого желания продолжить путь, чтобы спасти себя. Мирра и Демид для нее ноша невыносимо тяжелая, балласт, который хочется сбросить, но нельзя, и это единственное, что, должно быть, способно заставить ее сокрушаться. Ичетик сказал, что каждый сам за себя отныне, но вешница вела себя так всегда – ни века, прошедшие с падения родных богов, ни семья, ни потери не изменили этого.       Мирра смотрит, как суставы на пальцах Карины с треском искривляются, и шепчет:       — С тобой только ложь и убийства.       «Хотеть жить – это не преступление».       Карина смотрит на нее, но не размыкает клюв, чтобы что-то сказать, фраза сама появляется у Мирры перед глазами, проносится строчкой, секундой абсолютного безмолвия, но так резко, что выбивает дух. Теперь вешница общается едва уловимыми нитями, что оплетают голову, чтобы влить в нее кипятком поток своих мыслей.       Мирра качает головой. Вины Карины во всем, что случилось с ними, действительно нет. Есть только вина Мирры.       Потому что для нее жизнь на костях и прахе все-таки преступна.       Вешница силится подняться, но будто бы не в полной мере управляет полуразрушенным человеческим телом, а свое, птичье, контролирует, напротив, слишком хорошо. Ее ноги подкашиваются, сгибаются, словно сломанные, а крылья, не обросшие еще перьями, бьются в попытке приподнять туловище. Они как у птенцов еще ослабленные, бесполезные, только поднимают пыль и срывают волной воздуха листья с кустов. Мирра не знает, что Карина будет делать дальше, но понимает, что сделать многое в ее состоянии невозможно, а это шанс для нее. Для Демида.       Шанс наконец уйти.       Ей сложно избавиться от пелены слез, от боли, от нерешительности и страха, что превращается в ужас и безвольное повиновение, ей трудно бороться, ведь раньше она сдавалась сразу, но то, что было раньше, исчезло, а Мирра пока здесь. И она должна, кроме нее некому, поэтому, оторвав взгляд от Карины, она разворачивается и, спотыкаясь, идет к Демиду. Под яростно-болезненный стон, заглушенный стрекотом, хватает его за руку, приводит в чувство, сдавливает кисть и говорит:       — Давай вернемся обратно, пока можем. Пошли.       Демид наблюдает не за ней, а за Кариной, и отстраненно задает вопрос:       — Куда нам возвращаться?       — Некуда, — всхлипывает она, с силой начинает тянуть Демида на себя, — некуда, но пойдем, пожалуйста, я умоляю тебя, пошли.       Если он не сдвинется, если решит остаться, то Мирра тоже не покинет это место. Не сможет. Она способна преодолеть Карину – пусть временно, пусть иллюзорно, но победить Демида у нее никогда не получится. Одно его слово важнее, чем все ее желания, и Мирра боится, что, несмотря на всю ненависть к духам, он решит, что с ними безопаснее и удобнее.       Но Демид кивает.       Она крепко сжимает его ладонь в своей, оборачивается, чтобы понять, нужно ли бежать, и уже делает первый поспешный шаг в сторону, потому что видит, что вешница встала. Один бросок – и она будет совсем рядом, но Карина, расправляя плечи, мешкает лишь мгновение, а затем, хромая, прорывается к краю ольшаника, наступает на трупы сестер, окрашивает траву в цвет собственной темной крови, ломает ветви ольх, скрывается. Мирра в последний раз цепляется взглядом за копну ее черных грязных волос, чувствует, как сердце что-то протыкает насквозь, и кидается вместе с Демидом в противоположную сторону, к яркому солнечному свету. Вырывается из плотного кольца погубленных гнезд сорок на волю, полную щебетания синиц и чистого полотна голубого безоблачного неба.       Совсем скоро они перестают бежать – легкие горят, полыхают пламенем, да и никто за ними вслед не идет. Деревья становятся реже, и, падая на колени от усталости, Мирра разглядывает путь, по которому они шли, без затруднений, но не замечает ни вешницы, ни кого-либо еще. Демид, весь мокрый от пота, жилистой рукой рывком поднимает ее, и они бредут дальше до тех пор, пока еще могут передвигаться.       Солнце оказывается в зените, когда силы иссякают.       Демид валится на спину, дышит через рот, закрывает глаза; его грудь опадает и вздымается быстро, Мирра боится, что это быстрее, чем ребра могут выдержать, но сделать ничего не может и просто осматривается по сторонам, держась за ноющий бок. Она не знает, где они теперь – на востоке или на западе, к югу или к северу от ольшаника, да и знание не принесло бы им ничего полезного: кроме этого самого леса и княжеского терема они ничего не видели в этом мире. Им действительно некуда ни впервые приходить, ни вновь возвращаться. Нет больше еды и нет воды, нет ничего, чтобы развести костер, и Карина тоже исчезла.       Мирра думает, что это конец.       Смелость, проявленная перед вешницей, тает и расползается в разные стороны. Порыв превращается в сомнения, но они не успевают обрести форму – Демид своим хриплым голосом их разгоняет, как свору надоедливых голодных собак.       — Я даже не понимаю, кто был первым: мы, когда решили бросить Карину, или она, когда повернулась и молча ушла от нас.       Мирра присаживается, подминая под себя ноги. Теперь она тоже думает об этом, но ответа не находит. Они ведь и вправду бежали от нее, но она и не преследовала. Вешница не обернулась на них, не сделала ничего, чтобы их остановить… Почему?       Нет никакой разницы.       Теперь это не важно.       — Прости меня. — Мирра улыбается, но ощущает, как дрожат губы, и прикасается к ним подушечками пальцев. — Прости, что придется умереть во второй раз из-за меня.       Демид приподнимает предплечье, скашивает глаза на Мирру, недолго молчит.       — Не прощу. — Он поворачивается на бок, к ней лицом, и приподнимает веки с выгоревшими ресницами. Мирра вздыхает, страх и усталость не позволяют ей остановить слезы, и они льются, попадая на уголок рта, капая с подбородка на ворот платья. Внутри ничего не остается, рассыпается на куски петля вины, и эту пустоту заполняет соленая вода и бесконечное изнеможение. — Мне надо кого-то винить, понимаешь? Хоть кого-то.       Демид тянет к ней руку, Мирра вкладывает в его большую ладонь свою маленькую и ложится, щекой опускаясь на твердую холодную землю.       — И мы еще не мертвы.       Она не отвечает.       Солнце слабо греет их ноги, когда кроны деревьев заботливо укрывают тенью головы. Демид засыпает быстро и беззаботно, как ребенок, но Мирра пытается бодрствовать для создания подобия безопасности, ведь если один из них будет сторожить, пока другой отдыхает, нежеланные гости, животные или духи, не застанут врасплох. Но сопротивляться утомлению долго не выходит, и она погружается в беспокойную дрему, полную тягостного ощущения жажды, голода и лапок насекомых, ползающих мелкими стаями по икрам.       Когда Мирра просыпается, над лесом властвует убывающая луна.       Прошли сутки, день или два, она не знает, и все кружится перед глазами, плывет, больно глотать; она так плохо видит в первые минуты, что думает, будто ослепла, но зрение восстанавливается и разум очищается от дымки сонных галлюцинаций. Вместе с ясным сознанием приходит пульсация в ногах, искусанных муравьями, кожа на них в небольших бугорках, она зудит, Мирра до крови расчесывает голень, не понимая толком, что творит, пока Демид не шикает на нее, вынуждая прекратить. Он осунувшийся, щеки у него сильно впали, скулы обострились, так сходства с истинным телом намного меньше, но в ночи об этом можно забыть. И Мирра забывает.       Демид долго жует что-то, после вытирает сок с подбородка и только потом протягивает сжатый кулак Мирре. Не показывает, что внутри, но по нерешительному жесту Мирра понимает сама.       — Волчьи ягоды – единственное, что я нашел, — говорит он, — хотя искал долго.       Кроме них, размышляет Мирра, они и не распознают никакие другие. Горсть ягод поможет Демиду ненадолго заглушить голод, притупить его, но горсть эта не заменит мяса. Свербящее чувство в желудке у Мирры, верно, скоро само исчезнет для того, чтобы вернуться еще более невыносимым. В конце концов им придется сбивать со стволов деревьев кору и вгрызаться в нее зубами – до тех пор, пока не найдется что-то получше, пусть даже разворошенные хищниками туши зайцев.       Или до тех пор, пока их не найдет сама смерть.       — Мы не охотники, никого не поймаем. Ни рыбу, ни дичь. — Демид прячет оставшиеся ягоды куда-то в складки рубахи, хочет добавить что-то еще, но Мирра прерывает:       — До того, как Карина открылась мне, — она заминается и с трудом продолжает: — до того, как я решила покончить со всем, она говорила, что древляне близко. Что к ним надо бежать, потому что они готовы принять своих детей.       Мирра ждет, но Малуша больше не отзывается внутри небрежно затронутой дрожащей струной, не реагирует на намерение увидеться с теми, кого звала своей семьей; не желает помочь в поисках пути. Ее будто нет и не было никогда. Будто она исчезла вместе со своей неутихающей и беспощадной яростью, обидой, вместе с пропитанными нерастраченной любовью сожалениями.       Демид отводит взгляд.       — Сколько времени прошло, Мирра? Древляне уже похоронили Добролюба с Малушей, а если и нет, то где нам их искать? Куда идти? Близко они были к княжескому терему, а мы от него ушли. Давно ушли.       — Сидеть на одном месте все равно нельзя.       — Но идти труднее. — Демид указывает сначала на свои ноги, затем на ноги Мирры. — Ты вполовину меньше меня сможешь пройти.       Это правда – Мирра соглашается и молчит. И в собственном теле она не прошагала бы больше, но дело не в том, сколько еще им предстоит передвигаться, а в том, что иного выбора нет. Демид не признает, ему страшна неизвестность, он устал от преград, но дать ему умереть здесь нельзя.       В прошлом он боролся за жизнь, пока Мирра позволяла огню пожрать себя. Настал ее черед.       — Сначала, — она усаживается удобнее, выпрямляя спину, и вбирает в легкие холодный воздух, чтобы слова звучали уверенно, — мы отыщем пещеру или логово. Ночевать и дальше вот так опасно.       Демид лениво поворачивает голову, наклоняет ее, за равнодушием и опустошенностью прячет испуг. Проявленная Миррой твердость его удивляет, но слабо, гораздо сильнее волнует неопределенность; за эту тонкую нить растерянности Мирра хватается, как за спасательный круг, и призывает все силы, что в ней еще остались, чтобы взять себя в руки и устремиться дальше. Дальше от непреодолимой судьбы. От живых и от мертвых.       Нет больше Зова. Нет Круга.       Они – есть.       — Утром, — сдается Демид, — отправимся утром.       Мирре неприятно быть тем, кто ставит условия, кто направляет, но она знает Демида хорошо – если сейчас не повести его, то он корнями врастет в эту землю и сгниет в ней, удобрив почву бессмысленным, бездеятельным гневом. Его страх перед неизведанными трудностями велик настолько, что застилает глаза; Карина справлялась с этим жестокостью, но Мирра не жестока. Ей тоже страшно, однако она, кусая до крови изнутри щеки, решает поступить иначе; решает иначе жить.       Она думает, что не отдаст власть року.       По воле рока они, рожденные в несчастье, умерли в беде. Потому что верили, что так предначертано. Потому что им не говорили, что может быть иначе.       Пора это прекратить.       Демид встает, разминает колени и нервно заламывает пальцы. Он хочет обсудить что-то – Мирра, смотря на тускнеющую луну, предполагает, что разговор вновь вернется к Карине, а это больно, и ей не хочется опять успокаивать зашедшееся сердце, но Демид обрушивает на нее вопрос, на которой она никогда прежде не отвечала; на который не хотела бы отвечать.       — Мой отец и твоя мать… это ведь было не в первый раз? — Он останавливается. — Я не хотел замечать, а ты… ты знаешь больше.       Мирра не отпирается – уже незачем.       — Не в первый.       Таисия кочергой ворошит горящие угли в печи, которая рьяно жаром исходит на весь их дом с самого рассвета. Мирра пинает ногой стул, ей скучно и плохо, кровь у нее со вчерашнего дня кипит в жилах, а таблетки мелом порошат язык, но это возможно стерпеть, она готова терпеть что угодно, но только не Прохора.       Прохор думает по-другому.       — Диким зверем глядит, Тая. — Он своим шершавым пальцем трет ее щеку, спускается ниже, к шее, и бьющуюся жилку легко придавливает, безболезненно.       Мама оборачивается и шипит:       — Убери руки от нее.       Прохор раскрывает ладони, словно сдается, и смеется так странно, без ехидства и веселья, монотонно, а прекращает резко, обрубает веселье в один миг. Мирра ежится то ли от температуры, то ли от него, пытается отодвинуться подальше, но он удерживает крепко – это заставляет ее смириться.       — Не… трогай.       Голос матери срывается, изламывается, она вся дрожит, едва не плачет. Мирра из-за этого хочет уйти, чтобы ничего не слышать и ни о чем не знать, всякие слезы ее пугают хлеще ночных кошмаров, а мамины – особенно.       Прохор опирается локтем на стол, и тот протяжно скрипит.       — Я ничего дурного не сделаю ни ей, ни своему сыну. Не от меня ее береги. — Он отпускает Мирру, подталкивает в сторону зала, жестом приказывает играть, хочется ей или нет, и заткнуть уши. Мирра бы рада вообще оглохнуть или исчезнуть, ей тягостно от чего-то такого, что никакими словами не объяснишь, но рассеяться не выходит – выходит усесться между креслами в соседней комнате и лбом стукнуться о подлокотник.       — Зов… все это бред собачий, — запуганно тараторит мать, — и то, что Карина убьет детей – тоже. Вы все… мы… сошли с ума. Я уеду, заберу с собой Мирру, и этот кошмар закончится.       — Уедешь? — По голосу Мирра слышит, что Прохор улыбается. — Как далеко? Посты на дороге все – мои. — Древесина уже не скрипит, а трещит под его напором. — Тая, духа не скрыть, в человеческой он плоти или нет. От Зова – тем более. Карина боится, что Круг придет не таким, каким она его ждет, из-за полукровок, а Мирону ты и я поперек горла – из мести придушит дочку во сне. Хочешь, чтобы она жила? Хочешь сама жить? Тогда не рыпайся.       Мирра лезет под креслами к краю стены и выглядывает из-за дверного проема на кухню. Собирает с голых полов пыль, с трудом сдерживает чихание, щурится. Видит только ноги Прохора в высоких блестящих сапогах, от подошвы которых тянется мокрый грязный след, и то, как они медленно шагают к печке.       — Оставайся со мной. — Сапоги замирают на месте, кочерга со звоном падает рядом. — Не видишь причины? Я тебе ее дам. Ради детей, Тая. Ради детей, которыми все, кроме меня, готовы пожертвовать.       В нос бьет запах шерсти – мокрой, свалявшейся. Мирра пятится назад, прикусывая язык, пока не вылезает на ковер. На нем сворачивается калачиком, зажмуривается, прогоняет тревогу тем, что лучше всего помогает – воспоминанием о ветках, что раскачивает ветер.       И одна из них бьется в окно.       Демиду до сих пор больно – по его лицу прокатывается волна омерзения, неверия, злости. Время его уже не излечит, и Мирре жаль, что ему никогда не выпутаться из паутины, сплетенной предательством родителей. Если бы он только столкнулся с правдой раньше, когда все были живы… Но не случилось.       — Ты ничего не пыталась сделать? — на выдохе спрашивает он. — Не хотела никому рассказать?       — Я думаю, — Мирра сжимает подол платья, впивается в него ногтями, — это не было секретом.       «Ни для кого, кроме тебя».       Невысказанное повисает в воздухе почти осязаемым гранитным камнем. Ноша ложится на плечи Демида, придавливает его к земле, и он будто становится меньше, будто теряет приобретенную нечестным путем молодость и силу. Мирра понимает, что для него мнимая несправедливость – блажь, ложь во спасение, так проще убедить себя в том, что кто-то грешен; кто-то, но не ты сам.       Демид выдержит ненависть ко всем, кто его окружает, но не к себе. Ненависть к себе его погубит.       Мирра осторожно, борясь с головокружением, встает.       — Ты был ребенком. Ты бы ничего не изменил.       Она удерживает равновесие, когда Демид толкает ее, но ненадолго; он наступает стремительно, душит напором, ей некуда деться. Мирру кренит вбок, он ее ловит за ворот и трясет, скаля зубы.       — А что мне надо было менять? Твоя мать бесстыжая шлюха, не моя. Не моя, поняла?! Это тебе надо было все исправлять.       Мирра цепляется за его предплечье, слабо оттягивая от себя. С пересохших губ жалобно, безвольно срывается:       — Мне было шесть лет.       Они смотрят друг другу в глаза впервые так долго, безмолвно и близко. У него они злые, бешенство сжирает влагу, оставляя бескрайнюю пустыню белка, испещренную глубокими ветвистыми оазисами капилляров. Мирра видит отражение в зрачке: измученное, грязное, обреченное, такое, которое и убить не жалко, только презрения Демида не хватает. Он отпускает ее, взъерошивает свои волосы, хрипит и стонет, а она отворачивается к занимающемуся на востоке рассвету.       Небо на горизонте алое.       Карина говорила, что это к холодам.       — Пойдем, — помолчав, зовет Мирра, — пора.       Спиной она ощущает, как тяжелый взгляд Демида крошит позвонки в пыль, а после слышит и его шаги – грузные, но вторящие ее собственным.       Светает медленно, солнце поднимается боязливо, и им приходится прокрадываться одичавшим зверьем в гуще леса, в его душной и давящей тьме. Болота остаются далеко позади, а вместе с ними исчезает влажность и туман, даже мох встречается уже не так часто, поэтому Мирра лишь надеется, что они не сбились и до сих пор идут к югу, но проверить это она не может. Замечает только, что пересохших веток на земле становится больше и ломаются они легко, с резким, оглушительным звуком для здешней вековой тишины, а птицы прекращают петь.       Больше всего Мирра боится, что безликие кустарники, толстые стволы дубов и вязов, поваленные непогодой березы запутают их бесповоротно, навсегда, и вынудят кружить на одном месте. К тому времени, как они поймут это, будет поздно рваться, бежать, бороться, останется только мучительно долго умирать, а этого нельзя допустить.       Мирра сбавляет шаг и отрывает от подола платья неровную полоску. Завязывает ее на первом попавшемся сучке; ветер просачивается к ленте прохладным потоком и на мгновение приподнимает концы холстины, сбивая с них крупицы пыли.       Демид, останавливаясь чуть поодаль, оборачивается.       — Кто-то должен быть рядом. Разве Карина оставила бы нас вот так, одних?       В нем теплится надежда на скорое спасение, но Мирра ничего похожего не чувствует. Как не чувствует и присутствия духов рядом – они совершенно одиноки в этой чаще.       — Смерть одного из нас все разрушит, она сама говорила. — Он щурится. — Разве нет?       Мирра не знает.       Гораздо больше ее волнует усиливающаяся жажда. И бредут они к югу только потому, что исток реки, в которой Мирра стирала одежду в княжеском тереме, берет оттуда свое начало. По крайней мере, она думает, что это именно так. Чем ближе будет вода, тем больше поселений и деревень встретятся на пути. Им сейчас очень нужны люди – любые, даже такие, которые готовы прогнать и облить помоями.       Может, духи и воскресили их, но жизни с ними нет. Жизнь там, где бьется хотя бы еще одно человеческое сердце.       Почва меняется, превращаясь в нечто мерзлое, похожее на монолитный твердый камень. Ровную поверхность Мирра не без сожалений оставляет позади. Пригнувшись, цепляясь за коряги, она скользит по склону, и трава под ней шелестят мягким приливом волн. Демид впереди, уже спустившийся, подгибает кисть, опирается на нее и встает. Отряхивает рубаху от прилипших прелых листьев, но дальше не спешит, ждет, пока Мирра не окажется рядом. Когда она встает, он указывает вперед, на крутой и глубокий овраг. Мирра в ответ кивает на узкий проход у самого края, по которому можно быстро обойти полукруг ложбины.       Демид первый ступает на непроторенную дорожку.       — Моя мама, — начинает он, — тряслась как в припадке, когда Карина приходила. Сначала это было не очень заметно – только пальцы, руки, а потом все больше и сильнее.       Его лица Мирра не видит – лишь линия челюсти двигается и, кажется, ходят желваки.       Она отводит глаза на выпирающие лопатки.       — Боялась ее?       — Нет, — он ведет головой в сторону, — она ее ненавидела. И на все ради нее была готова. — Демид заглядывается в овраг как в бездну собственной памяти – бесстрашно и бессмысленно. — После того, как Карина уходила, я видел шприцы. Никто не мог их принести, только она. А отец… он считал зависимость отвратительной, но ничего не делал. Карину, — сквозь зубы добавляет он, — тоже не винил.       Мирра жмется к противоположному от ложбины краю, когда они минуют половину пути, хотя совершенно не боится упасть. Она вовсе не на осторожности сосредоточена – слова Демида ввергают ее в размышления, которые она всегда отгоняла раньше, которые ни с кем не обсуждала; Мирра неуверенно произносит:       — Наши родители не винили духов в том, что они делают, а винили людей. За то, что те не противостоят. Не выдерживают.       Демид недолго думает, прежде чем кивает.       Надя врывается в дом, оставляя дверь открытой, и находит мать Мирры молниеносно, словно заранее зная, где та стоит и что делает. Таисия не успевает повернуться, а в ее волосы уже зарывается рука с короткими тонкими пальцами. Путаясь в прядях, Надя дергает на себя голову и оттаскивает от дивана худое болезненное тело, волоча его по полу.       К Мирре не приходит страх, она еще не осознает, что происходит, но начинает кричать.       Надя наотмашь ударяет ладонью Таисию, попадая в щеку и висок, и поднимает глаза на Мирру.       — Закрой рот.       Мирра слушается, отодвигаясь от края дивана к стенке. Замолкает, как просили, забивается в угол. Она видит в зрачке Нади, перекрывшем радужку, вовсе не угрозу – намерение совершить что угодно, если не будет так, как она хочет.       А хочет она немногого.       Надя садится на корточки возле мамы, сжавшейся и закрывшей локтями первым делом грудь и живот – отец обычно метил туда, когда был не в духе, но Надя больше не бьет и не замахивается. Пихает носком ботинка плечо, призывая к вниманию, и равнодушно говорит:       — Прохор тут снова был, с тобой, я знаю это так же хорошо, как и ты знаешь, что он мой муж, а не твой. — Она вытирает губы тыльной стороной ладони, размазывая помаду по подбородку, и расшатывается, потому что сидеть ей неудобно, ноги затекают. — Плевать, что вы делали. Мне нужно знать, что он тебе предложил. Что он собирается совершить, предпринять, слышишь? Рассказывай.       Мирра зажмуривается, слыша, как тяжело дышит мама. Она собирается рассказать все сама, пусть и мало понимает, о чем говорил Прохор, когда приходил в последний раз. Но если это избавит их дом от Нади – так будет лучше.       Таисия опережает:       — Ни о чем не просил. Все было, как всегда бывает. Ничего… не предлагал.       Она врет – даже Мирра слышит. И помнит, что ничего как обычно не было, Прохор тогда ушел, сказав подумать, и к матери не притронулся.       Надя встает и, оборачиваясь вокруг, тихо смеется. А затем пинает Таю ногой по голове.       — Рассказывай! — Она шипит, как змея, и наваливается всем телом на мать Мирры, закрывая ее от взора дочери краем теплой дубленки. Они возятся несколько секунд, а после замирают. — Рассказывай, лучше я узнаю, чем Карина.       По комнате разносится всхлип       — Остаться с ним, — сквозь плач выпаливает Тая, переворачиваясь на спину. Захлебывается слезами, надрывно кашляет и бьет по центру груди сжатым кулаком. Истерику она укрощает и тянется к Наде дрожащей рукой. — Предложил остаться с ним. Ради дочери… Она – все, что у меня есть.       Надежда встает и морщится с омерзением, от которого Мирру начинает тошнить.       — Еще один раз, — предупреждает она, — и я все передам Мирону, а он церемониться не станет. Кончай, Тая, свои шутки и терпи, как я терплю.       Со скрипом ржавых дверных петель в уши ртутью льется заупокойный вопль.       Мирра повязывает еще один лоскут на тонкую ветку куста, пока Демид ищет дерево с достаточно раскидистыми ветвями для того, чтобы укрыться от возможного дождя. Солнце, едва успевшее взойти, скрывается за непроглядным покрывалом пыльно-серых туч, лишая их ориентира, и это становится дурным знамением – продвижение вперед теряет всякий смысл, потому что продвигаться некуда, нужно ждать.       Демид, сгорбившись, садится и перебирает оставшиеся ягоды. Мирра устраивается напротив, но на еду не смотрит, решает снять поршни, стянутые полоской. Это дается с трудом, онучи, которыми обмотаны ноги, прилипли к подошвам, приходится отдирать и морщиться от приложенных усилий. Когда, наконец, ступни вызволяются, Мирра выдыхает.       От вида крови желудок беспокойно сжимается.       Лопнувшие мозоли и темные, посиневшие пальцы с трудом шевелятся, из глубоких трещин на пятке сочится сукровица и на щиколотках краснеют язвы. Влажность, пот и долгая ходьба без передышки не могли привести к иному, и Мирра откидывается на спину, не желая больше смотреть – сделать что-либо все равно нельзя, лечить ступни нечем. Свежий воздух на пользу им не идет, мышцы сводит; она прикусывает язык, стараясь прогнать одну боль другою, и скашивает взгляд на Демида. Он перекатывает во рту последние ягоды, закатывает рукава, осматривает царапины на руках безмятежно, рутинно как-то. Мирру пугает это и Мирру пугает он сам.       Он очень похож на свою мать сейчас.       Надя тоже перед тем, что случилось, вела себя тихо, мирно, кротко почти. До последнего своего вздоха она была такой.       — Что дальше? — незаинтересованно проговаривает Демид, продолжая жевать. — Идем или остаемся?       — Остаемся. — Мирра скрещивает руки на животе. — На время.       Демид не разменивается на ответ и тут же валится на бок, чтобы поспать. Мирра ни о чем не думает, пока слушает его ровное дыхание; она и сама хочет спать даже не потому, что устала, а из-за голода и жажды, забыть которые можно только в беспамятстве, но они же и не дают ей уснуть. Поэтому она пересиливает себя и обтирает ноги от запекшейся крови и лимфы, перевязывает их кое-как онучами снова и обувает поршни. Боль позволит ей стоять – может, еще несколько дней, что будет потом, Мирра не знает, но решает, что за эти несколько дней им надо выкарабкаться. Выжить.       Вопреки судьбе.       Дождь, мелкий, моросящий и холодный, будит Демида, и он, помогая Мирре подняться, выглядит не столько растерянным, сколько раздраженным – кривит губы и трет покрасневшую скулу, на которой отпечатался глубокий след от мелких камней. Так он больше похож на самого себя, это вырывает Мирру из оков беспокойства и сравнений, она настраивается отыскать убежище от непогоды – ненужные мысли уйдут сами.       Вязы пропадают, на их месте словно из ниоткуда вырастают дубы, старые, больные, с гнилой корой, а вокруг вьется туман. Он гуще с каждым шагом, сквозь него Мирра проходит, как через застоявшееся холодное молоко; молоко это попадает в рот вкусом дурмана и пустоцвета. Пространство вокруг какое-то вязкое, оно ширится тем сильнее, чем дальше в него заходишь, и это напоминает Мирре кое-что.       Напоминает Сирин.       Ветер бьет в спину, подгоняет вперед, но Мирра ощущает, что они сворачивают не туда, куда изначально направлялись. Предчувствие гонит ее обратно, а Демид, напротив, ведет куда-то целенаправленно, рьяно, не позволяет отдышаться, а берет за руку и тащит силком.       Мирра выворачивается из хватки.       — Да что с тобой! — кричит Демид, оборачиваясь. — Шевелись, дура, или хочешь сдохнуть прямо тут?       «Дура, ты сдохнешь здесь».       Она отшатывается от Демида резко, поскальзывается и рушится на колени, ладонями упирается в разведенную дождем грязь. Мирра понимает.       Они ни минуты в этом лесу не были одни.       — Ягоды, — выпаливает она, — откуда ты взял ягоды?       У логова волкодлака были кусты, Демид съел то, что успел сорвать, но с собой ничего не брал – Мирра точно помнит. Впервые они у него появились, когда она проснулась. Он сказал, что искал долго, только… где?       Она отползает, испуганно оглядывается, дымка подступает к ней и жалит, прокалывает иглами кожу; взгляд Демида проясняется, но только на секунду – его уволакивает песнь, которую Мирра почему-то не слышит, и он бьет себя кулаком в лоб, в макушку, в грудину, куда только дотягивается, но ничего не помогает. Мирра спешно встает и тянется к нему, она хочет помочь, вырвать его сознание из плена, но Демид отталкивает ее с такой отчаянной силой, которой в нем никогда не было. Она, поскальзываясь, хватается за край его рубахи.       Демид цепляется за ее шею, перекрывая кислород.       — Я нашел отца на крыльце! — орет он неистово, и эхо повторяет эти слова. — Я нашел труп со спущенными штанами и прострелянными мозгами на крыльце! Я его нашел!       Мирра открывает рот в попытках вдохнуть.       «Я сделала больно тому, кто хотел сделать больно мне».       Из носа в глотку стекает кровь. Мирра успевает ощутить ее вкус, прежде чем в глазах вспыхивает высвобожденное из железных оков воли воспоминание.       У ее матери рассечена бровь и порван уголок рта, но она улыбается, как всегда, тепло и приветливо, когда возвращается – Мирру это путает, сбивает с толку, и она, все еще сомневаясь, оставляет свою куклу на полу. Что-то проникает в их дом вместе с морозным воздухом, какой-то нехороший запах. Он усиливается, стоит Таисии снять пальто, и Мирра решает, что это похоже на душок тухлого мяса.       Это оказывается кровью на лифе маминого платья и бледно-телесными мелкими ошметками, прилипшими к вырезу-хомуту.       Мама разувается, стягивает ботинки неаккуратно и бездумно, а еще не убирает их, а оставляет лежать вот так, прямо на пороге. Мирра следит за этим настороженно, с опаской, и видит больше, чем хочет: царапины на коленях сквозь порванные колготки, белесые разводы спереди, дрожь пальцев.       Таисия поворачивается к ней, не переставая улыбаться, и наклоняется, чтобы поцеловать в лоб. Она хорошо знает свою дочь, понимает ее без слов, а потому и на немой вопрос отвечает быстро и коротко:       — Не бойся, ничего не случилось. Я только сделала больно тому, кто хотел сделать больно мне.       Она посмеивается коротко, тихо, а затем проходит в спальню. Из шкафов вытаскивает вещи, грудой сваливает их на кровать, не складывает, даже не вглядывается в то, что делает; шарит рукой в нижнем ящике и достает клетчатую большую сумку. В нее бросает все пожитки, которые попадаются на глаза, и просит Мирру принести полотенца. Она стоит к дочери спиной, и Мирра, поднимая взгляд, видит проплешину на затылке, светлый, голый уголок кожи там, где росли вьющиеся каштановые волосы.       Мирра собирается позвать на помощь, когда слышит шаги в прихожей.       Мать слышит тоже.       Застывает, не издает ни звука, и Мирра пятится – ей кажется, что нужно спрятаться или убежать, быстро, не мешкая, только… это ведь ее мама. Это ее дом. Куда бежать?       И от чего?       Скрип половиц прерывается, в коридоре сутулая фигура отца в свете желтой лампы кажется огромной и грузной; он садится на стул, ногой пододвигает к себе табуретку и жестом подманивает Мирру поближе. И Мирра идет, опускается на указанное место послушно, как самая хорошая девочка, не надоедает расспросами и не возражает, когда в руки ей Мирон всучивает сплетенную из рыболовных тросов петлю.       — Твоя, — говорит он. — Примерь.       Отец смотрит на нее так пристально и холодно, что Мирра не смеет ослушаться.       — Очень красиво. — Мирон плетет из оставшихся тросов, принесенных из гаража, еще петлю. Смотрит он на Мирру, а руки как заведенные ходят, порхают над самодельной веревкой, и костяшки одна за другой натягивают кожу. — Прекрасно.       Он заставляет Мирру завороженно наблюдать за своей работой, хотя не трогает ее и не кричит. Она просто раскачивается на одном месте, понимая, что ее ждет нечто страшное, но не смея ничего предпринять; боковым зрением замечает, как мать дергает ручку входной двери, а та оказывается заперта, и пропускает через себя ее судорожный вздох. Дом избавляется от надоедливых человеческих голосов, остается лишь треск угля в печи и комья снега за окном.       А затем Мирон заканчивает.       Мирра наблюдает за тем, как он встает, забирает у нее петлю, как проводит любовно по растрепанным волосам; как в гостиной, топчась на стуле, перекидывает веревки через деревянные балки и дергает за них, проверяет, достаточно ли крепки бруски и связанные тросы. Он медленно передвигается, не спешит, и все его движения такие плавные, что страх отпускает Мирру, уступая место усталости.       Она так хочет уснуть.       Как из-под толщи воды доносится голос матери.       — Пожалуйста, Мирон…       — Ты такая дура, — монотонным гулом разносится голос отца, — и сдохнешь здесь. Со мной вместе.       Мирра падает с табуретки прямо в его объятия, родные, убаюкивающие, а в них перестает что-либо понимать – в сердце льется поток хвои, мха, сырости и шепота на смутно знакомом наречии. Она ощущает, что плывет по течению на спине к тому, что ждало ее нескончаемые тысячи лет, к тому, что ждать устало. Прозрачная гладь окутывает ее теплом, остается лишь немножко оттолкнуться, чтобы…       Боль наточенным лезвием разрезает горло.       Сон отступает мгновенно, остается только сдавленная шея и желание сорвать веревку, но Мирра не может поднять руки, они беспорядочно дергаются, будто и не ее вовсе, а тело мертвым грузом раскачивается из стороны в сторону под скрип балки и хрипение рядом. Она сквозь слезы и огненные искры в глазах видит тень отца, барабанная дробь нарастает в ушах, но не глушит звук разбитого стекла.       Тень отца сливается с еще одной, и пол пропитывает черная клякса образов.       Мирра чувствует смерть.       Но не свою.       Демид разжимает пальцы и толкает ее, сваливая в мокрую от расы траву. Горло сжимается изнутри, выталкивает из себя комьями страх, ужас и гибель; Мирра заходится в кашле, пытаясь удержать легкие в клетке ребер, и упирается лбом в землю, приминая листву.       Тугая длинная коса распадается, закрывая свалявшимися локонами лицо.       Сквозь них пробирается солнце.       Мирра приподнимает голову, щурится на стволы вязов, вовсе не на сгнивающие дубы, и на ясное небо. Не было туч, дождя не было. Мирра одинаково сильно хочет расплакаться и рассмеяться, но давит это в себе, заталкивает глубоко, изламывает и развеивает по ветру.       Она не понимает, что заставило духов, наславших морок, отступить. Зато понимает, что готова сдаться им на милость и покончить со всем.       Но улавливает топот, и земля от этого топота дрожит.       Демид, нагнувшись, сплевывает слюну, тут же оборачивается на звук, к прогалине, которую они не видели, когда шли в тумане. Лошадиное ржание проносится там, на восточной стороне, копыта глухо бьют почву, разнося весть о прибытии всадников; их говор, отдаленный, многоголосый, только что проснувшимся пчелиным роем звучит над голым полем. Звучит позабытой надеждой.       Мирра встречается взглядом с Демидом, а после кидается к просвету.       Она бежит, хромая, измазанная грязью, пропитанная многодневным потом, с запекшейся кровью на ногах и свежей – на губах; бежит, вырываясь из тюрьмы леса в поток свежего ветра, на волю, превращается в одинокий вихрь. Снова побитая и раненая, но живая, Мирра спотыкается, не позволяет себе упасть, кричит, привлекая внимание, и совсем не боится коней, которые скачут на нее как тогда, в самом начале, не страшится щитов и мечей. От потоков воздуха и вида рухнувшего на краю поляны Демида ее шатает и трясет, а еще она узнает лужайку и узнает Святослава, натянувшего поводья.       Он останавливает лошадь, а Мирру удерживают скрещенные копья дружины, и она пальцами несмело касается нащечного ремня.       Светлый чуб золотом разливается на бровях Святослава, закрывая глаза.       Мирра становится на колени.       Мирра шепчет:       — Возьми меня назад.