Коловрат

      У Святослава большие, грубые руки, и своими пальцами он давит Мирре на ребра сильно, до трещин почти, но она и сломать их ему даст, лишь бы не отпустил, не бросил ее в этом лесу. Безвольным мертвым телом князь поднимает ее, усаживает вперед, натягивает поводья, и она, беззвучно глотая слезы, цепляется за седло железной хваткой и трясется так, что клацают и скрипят зубы. Спиной ощущает его тепло и съеживается, скрючивается, горбится.       Кровь, изломанным ручьем текущая из носа, тяжелыми каплями падает на светлую лошадиную гриву.       Мирра улавливает вокруг голоса, но не разбирает слов, в ушах пульсирует что-то, давит на голову, и она отчетливо может понять только то, что ее сердце бьется слишком быстро; настолько быстро, что ничто не способно сейчас заглушить его. Мирра широко распахивает глаза, осматривается потерянно и отрешенно, отчаянно пытаясь за что-то ухватиться, что-то осознать, вырваться из плена испуга, боли и воспоминаний, но не получается. Ее колотит и ломает, кажется, что умирать в огне было не так, как теперь приходится жить, и прогалина, деревья и желтеющая зелень сливаются в большое пятно, от вида которого судорогой сводит лицо, а легкие словно забывают, что им нужен кислород.       Святослав отводит повод вправо, и лошадь медленно поворачивается.       Не сразу, но Мирра видит Демида, которого подхватывают с двух сторон и волочат по земле; сам он с трудом держит голову, а ногами не управляет вовсе, и дружине приходится тащить его медленно и озлобленно, потому что то, как он беспомощен рядом с ними, не вяжется с тем, как яростно, по-волчьи смотрят его немигающие глаза перед собой. Когда Демида подводят ближе, солнце бьет ему в лицо сильно, наотмашь, проникает вглубь глазниц, а Мирра видит: в них ничего нет.       Дыхание князя невесомым пером касается затылка Мирры на мгновение раньше того, как он произносит:       — Его взять тоже?       Он говорит тихо, утробно, звук льется будто не с губ, а вырывается из груди; Мирра никогда прежде не слышала, чтобы он разговаривал так. Его вопрос позволяет ей сбросить оцепенение, разорвать оковы ужаса, подавить клокочущий страх – она сосредотачивается на костяшках собственных согнутых пальцев и шраме на запястье. Отвлеченно думает, что не знает, откуда на Малуше эти отметины, и отчего-то даже жалеет, что уже никогда и никто ей про это не расскажет, а еще вспоминает про ненависть, которую Малуша испытывала к брату. Она готова была убить его, задушить и разорвать плоть, потому что он совершил что-то неправильное.       Но Демид Мирре не брат.       И она любит его после всего, что было, ничуть не меньше.       — Возьми.       Ее слабый шепот ветер уносит на запад, но Святославу нет необходимости слышать, чтобы познавать, и он кивает – Мирра чувствует, как он накреняется чуть вперед, и замечает движение по растянувшейся на траве под копытами тени. За Демидом больше она не наблюдает, только смутные, далекие переговоры дружинников доносятся монотонным и скучающим гулом, пока они ведут его к свободному коню.       Слезы высыхают, когда лошадей пускают рысью прочь от поляны.       Мирре трудно удержаться в седле, она уже не хочет есть и не желает пить, хотя весь ее рот испещрен разломами трещин, из которых вытекает сукровица, остается только бороться со сном, но это невыразимо сложно и, кажется, совершенно бессмысленно: Святослав не даст ей упасть, а больше ей незачем оставаться в сознании. В голове короткими яркими искрами вспыхивают мысли, но не разгораются, а потухают, и следить за их всполохами кажется напрасной тратой сил, которых уже нет. Она не размышляет, просто не может, и в порожнем сознании остается лишь приглушенный свист холодных порывов и мерное покачивание вслед за движениями жеребца.       Мирра утирает кровь, и красный след шелковой лентой тянется от носа до щеки.       Терем все тот же – статный, древний, впитавший языческий дух, дух этот сохранивший вопреки Ольге, которая живет здесь не идолами, а нагрудным крестом. Тесом покрытые крыши, охлупни с изогнутыми головами, чело с глубокой, старой резьбой. Мирра замечает эту резьбу не впервые, но впервые решает рассмотреть – щурится и изламывает шею, ненароком упираясь в княжеское плечо. Сотни черных солнц. И коловрат на каждой причелине.       Древние боги мертвы, а их обереги больше не напитаны силой, они пусты и бесполезны – Мирры ощущает горький привкус потери, последнего издыхания на кончике языка, и это чувство накрепко сплетается с исчезнувшими следами ворожбы – воздух, которым она дышит, чист и легок; таким воздухом дышать могут только люди. Быть может, кроме людей ей никто больше и не нужен, но что-то внутри натягивается и едва заметно дрожит, словно нить, связывающая ее суть с теми, кто уже безвозвратно потерян. Нить, которая разрывается, стоит ей пересечь главные ворота.       Мирра думает, что это до сих пор больно.       Святослав спешивается устало, тяжело, поднимает сапогами пыль и среди гомона дружины стоит молча, одиноко и безучастно. Мирра старается не смотреть на него, концентрирует внимание на седле, с которого нужно слезть, сползает неумело и медленно, потому что не хватает роста, чтобы без последствий спрыгнуть, но князь подхватывает ее. Жилы на его предплечьях бугрятся, вены под кожей синеют, Мирра ладонями безотчетно касается их, пышущих жаром молодой, бурлящей жизни, и словно обжигается. Сама она подобно тем мавкам на берегу – склизкая, грязная, холодная, оскверняющая землю, на которую ступает; совсем не чета Святославу. Малуша, может, была, но не теперь.       Теперь есть только Мирра.       Она отпускает князя, больше на него не опирается, затуманенным взором обводит собравшихся вокруг дворовых и делает шаг к крыльцу, но ноги ее не держат. Мирра падает на колени, но рухнуть совсем ей не позволяют – подбегают и поддерживают, ведут спешно через большое крыльцо, в сени, затем толкают куда-то и уже почти несут. Гулкий стук шагов в Мирре смешивается с яркими коврами, тусклым светом, бьющим через окна, возгласами и запахом сырой, черной земли и плесени. Она не знает, что будет дальше, и не пытается узнать, послушно выполняет все, что скажут, а говорят ей немного; жалеет, что тело Малуши нынче такое непослушное и справиться с ним столь трудно – перед ступенями открывает рот, но из него вместо слов о том, что согнуть колено она не способна, выходит только слюна с красными разводами и жалкий, короткий хрип.       В пустой палате, маленькой и теплой, ее укладывают на настил и силой вливают что-то в высушенное походом горло. Первый глоток выходит неуверенным, половина того, что Мирра должна выпить, выливается и течет по подбородку, капает на рубаху, жалит кожу под ней; второй она совершает с жадностью, не чувствуя вкуса, но кувшин отбирают слишком быстро. Дают немного хлеба – жесткого, такого, который трудно пережевывать, но ничего вкуснее Мирра не могла желать, правда, уносят его еще проворнее – видимо, опасаются заворота кишок. Давят на плечи, вынуждая лечь плашмя, обтирают лицо чем-то влажным и холодным, а после силой запихивают в рот скрученную тряпку и сдавливают виски. Мирру это не пугает, она с равнодушной обреченностью терпит снятие темных онучей, не щурится совсем от того, как это неприятно, но инстинктивно все-таки вгрызается в то, что ей дали, до того, как станет слишком поздно.       И кричит.       Глухо мычит и стонет, дергаясь и вздрагивая в припадке жгучей боли от прижатого к щиколотке раскаленного железа. Она не помнит, когда его успели достать, но видит, какое это железо оранжево-белое, и замечает, как налегают на ее колени женщины, пресекая все непроизвольные движения, которые могут последовать. Все горит, внутри воспламеняются кости, в глазах рассыпается песок и, кажется, от силы, с которой она сжимает челюсти, расшатываются и крошатся зубы.       А затем ее язвы прижигают еще раз. И еще.       Мирра перестает ощущать ноги вообще, в полубреду наблюдает за струями желтой воды, которой щедро обливают ожоги, а когда икры начинают заматывать, отворачивается к стене. Кто-то беспокойно и торопливо поглаживает ее по волосам и принимается раздевать – снимает то, что может, и накрывает тем, что принес. Предлагает попить еще, но Мирра отказывается, сжимая губы, потому что не уверена, что сможет проглотить жидкость – язык и десна обволокла липкая, тягучая жижа.       Ей очень хочется верить, что Демиду сейчас легче, только вместо мыслей о нем перед взором распускаются крупные цветы, лиловые и сизые, а они неизбежно тянут за собой иллюзию присутствия Карины, потому что та их искренне и сильно любила. Они распускались к ночи в прошлой жизни, цвели в полной темноте и пахли дивной сказкой – Мирра усиленно воскрешает их запах в памяти только ради того, чтобы вытравить из себя сладковатые нотки жженого мяса. Получается, хоть и ненадолго, и она засыпает – впервые за долгое время с осознанием того, что точно проснется.       Дни тянутся, один за другим, и Мирра больше их не считает.       Место, ставшее ее приютом, пропитывается отварами, травами, тоской и внутренним распутьем, порожденным скукой; Мирра редко встает, мало и с трудом ходит, плохо спит, ей остается только упираться взглядом в потолок и думать. Крохи знания об игрищах, устроенных духами и богами, запутываются, сплетаются в огромный уродливый узел, который ни распутаешь, ни разрубишь – к нему она возвращается изредка, с неприятным тоской. Принимает на веру лишь то, что Карина всегда была исключительно за себя, а врала ей не только она, а все вокруг, и это пора прекратить. Мирре не по душе быть хозяйкой судьбы – своей и Демида – но, наверное, иначе уже невозможно; иначе кроме ужаса и разорванного в клочья сердца в будущем их двоих ничего не ждет. Она слепо шла за тем, кто вел, а теперь никого не осталось, Мирра вольна выбирать, а не просто быть на чьей-то стороне потому, что не способна создать свою. И выбор этот дается ей проще, чем представлялось: она решает позволить Кругу свершиться.       Без Карины, что яростным напором разбивала костяк этих мыслей, без дев-птиц, шепчущих и поющих, Мирра свободна. Без них подавлять в себе вину невыразимо легче, пусть и остатки ее бьют прямо в цель, туда, где хранится крик зыбочника и вой волкодлака, дрожание Зова и всепожирающий огонь.       Она больше человек, чем дух.       Это не изменится.       Умершие духи, плоть которых вбирает в себя рыхлая, черная земля, не воскреснут. Мирра не вернет ичетика и не спасет его сестер, не позовет стаи волкодлаков обратно в покинутое логово, не совьет разрушенные гнезда вешниц – ее сил для всего этого недостаточно, ее самой мало для стольких загубленных жизней. Еще нет ребенка, что станет крестителем новой веры, а для старой уже стало необратимо поздно – и, быть может, не во всем этом есть ее вина. «Карина ошиблась» - так говорил ее отец, но Мирре кажется, что ошибались все, и начавшийся Круг на самом деле не играет никакой роли. Он ведь повторяет предрешенное – а язычеству, верно, предрешено было пасть.       Мирре жаль их, духов и божеств, каждого, но еще сильнее она жалеет людей. Обреченные, такие, как она сама, несущие непосильное бремя, призраки прошлого, восставшие по воле тех, кто больше не защитит и не утешит… Мирра считает, что они заслужили покой; что заслужили пройти тот путь, который выбрали когда-то давно.       И Малуша заслужила тоже. Заслужила быть человеком; заслужила просто быть.       Мирра не вправе это отнять. Даже ради тех, с кем она связана переплетением веков и тысячелетий.       Ей хочется остаться здесь, в этом тереме, и трудиться – пусть плохо, но старательно. Стирать рубахи, подметать полы, неприметно жить, не загадывая, позволяя всему, что началось, идти своим чередом; покориться неумолимому ходу времени, что бы оно ни несло с собой, и в этом навсегда забыться. Она умоляет девушек, которые за ней ухаживают, доверить ей что-либо, но ни одна из них не отвечает; Мирра пытается выйти, но ее заталкивают обратно; она чувствует себя настолько отвергнутой и потерянной, что забивается в угол, подтягивая колени к груди, и только после этого одна служанка грубо шипит ей прямо в ухо: «Хельга придет, ее и проси».       Мирра ждет.       Ее ноги покрываются пузырями, кое-где серыми струпьями, невыносимо ноют перед дождями и медленно тлеют в лучах солнца. Мирре не нравится смотреть на них, но еще больше не нравится их касаться – влажные, скользкие, опухшие обрубки, на которых ровно нельзя отныне стоять: постоянно клонит вбок и уводит в сторону. Она прихрамывает, когда прогуливается от одной стены к другой, и считает, что это с ней навечно, потому что одна стопа отчего-то искривляется и разбухает, а другая не выдерживает вес. Это плохо, думает Мирра, она будет неуклюжей и небрежной, зачем терему такая прислужница? Но у нее все еще здоровые руки – пусть только обучат шитью или прядению, и польза от нее станет неоспоримо большой. Здесь все знакомо, сюда она попала впервые, больше идти некуда, она должна остаться, чтобы выжить, любыми способами; уязвимость колет в бок и вызывает слезы, когда Мирра представляет, что снова бредет по чаще неприкаянным диким зверем, что Демид опять ест волчьи ягоды и стирает грань между собой и волком. Им обоим нужен лишь покой – тогда, она верит свято и нерушимо, Зов, хаосом и разрухой прокатившийся по земле, растворится на рассвете в рябых водах реки, возродив мир заново.       Тогда все будет правильно.       Мирра не знает, что говорить княгине, когда та войдет к ней; не знает, что говорить ее сыну, но шепчет себе под нос беспросветно долгими ночами увещевания, заверения, обещания – шепчет все, кроме правды, и впивается поломанными ногтями в ладонь. Полумесяцы алеют на ветвистых линиях предначертанного, но чем глубже они продавливают кожу, тем решительнее она становится. Выстраданное решение, свое, единственно верное она не может не отстоять. Больше за него постоять все равно некому.       Мирра поворачивает голову тем утром, когда дверь впервые отпирается без стуков и разговоров, медленно и натужно.       Половицы под Ольгой скрипят раболепно, будто понимают, кто ступает по ним, а рассветный луч гаснет, позволяя тени пожрать себя. Мирра смотрит на полы ее красной туники, обитой книзу широким поясом золотых ромбов: ткань чинно спадает, вслед за движениями огибает голень, пока не замирает совсем. Она скользит взглядом выше, к поясу, чтобы уткнуться в бледные, землистые руки, сцепленные между собой – на пальцах у Ольги крупные бронзовые пластинчатые перстни, и на том, что надет на указательный, высечены крылья птицы.       Мирра встает с настила, опираясь рукой на выступающее рубленое бревно.       — Ты вернулась на беду. — Голос Хельги тих и страшен.       Выдох Мирры получается рваным, громким, испуганным, от напряжения ломит шею, но она заставляет себя унять дрожь и выстоять; минует перстень и останавливается на белом лице. Тень ворует голубизну глаз княгини, и Мирра вместо небесной радужки окунается в первозданную тьму, в омут болот и безмолвную ночную степь.       — Ты ушла себе на беду, — повторяет Ольга, — и вернулась на беду мне. Для чего?       Ольга не ждет ответа – сводит тонкие русые брови на переносице, между ними пролегает борозда морщин, рожденных долгой, горькой жизнью – в них Мирре чудится скорбь по мужу, по себе, по тому, что потеряла, по тому, что не нашла, а еще какое-то внутреннее, заиндевевшее недоверие, пустившее под кожу корни оправданно и давно.       — Мне сказали, что Мал мертв. — Она смотрит на Мирру пристально, а Мирра в ответ – безвольно и равнодушно; Малуша в ней не молчит, не прячется, ее просто больше нет, и на смерть чужого отца в душе ничто не откликается – внутри пусто так, словно и своего Мирра не хоронила. — Хочешь мстить? Быть вместо него мне врагом?       Хельга сама не верит, во что говорит, стоит неприкрыто, не шелохнувшись, не страшась, что за пазухой у Мирры нож, что ножом этим Мирра перережет княжеское горло; ищет в ней что-то, вглядывается, но не находит, и ее плечи опускаются.       Язык Мирры ворочается, бьется о нёбо, порождает невнятно: «Не хочу».       Ольга отводит глаза к потолку. Сглатывает, борется с собой, вся темнеет и иссушается. Будто через себя переступая, цедит:       — Мой бог… говорит мне… прощать своих врагов. — Кисти у нее мелко подрагивают. — Что говорит тебе твой бог?       Мирра жмется к углу, сама загоняет себя на заклание, потому что упрямо молчит, а чем дольше молчит, тем княгиня выглядит больнее, тем сильнее ее мучит гнев, который она сливала по капле год за годом за убитого древлянами Игоря, за то, что пришлось без него перенести; гнев непринятой милости и жалости к детям Мала, к тому, как похожи они на него даже в предательстве. От Ольги пахнет церковным воском, елей сочится из-под кожи и исходит от нее словно слабый, золотистый блеск куполов, но Мирра смотрит ей в глаза и видит обожженную смолу жестокости; видит, что осталось от темных веков достаточно, чтобы здесь ее прикончить.       — У меня нет больше бога. — Мирра кладет на грудь ладонь, опускает на самое подреберье, и чувствует, как быстро дышит. От того, что говорит истину, легче не становится, но лгать нельзя совсем. То, что княгиня хочет услышать, Мирру убьет.       Ольга с шумом втягивает ноздрями воздух.       — Я вылечила тебя, — она делает шаг к окну и отворачивается от застоявшейся тени к серому, пасмурному свету, — и я тебя отпускаю.       — Мне некуда идти, — тревожно выпаливает Мирра. Она слышит в ответе Ольги законченную, обрубленную мысль, из тех, что не меняются; константу, исходное, непреложное решение, и почти сдается, но ужас вырывает мольбу сам: — не к кому идти, я не смогу больше, я буду верно служить здесь…       Княгиня искоса глядит на нее и шепотом прерывает:       — Ты, дитя древлян, будешь моей рабой?       Малуша бы не стала.       А Мирра бесшумно опускается на колени.       Ожоги растягиваются, почти рвутся, их обжигает вновь кипящим маслом, опилки пола впиваются сквозь тряпье и жалят толстыми ржавыми иглами, Мирре приходится часть веса переложить на руки, упереться кулаками в дерево и сдерживать дрожание локтей; она на жилах вытягивает борьбу за право избавиться от веяний уготованной духами судьбы, сражается, а не робко отступает, она ощущает в себе силу это продолжать.       Впервые.       — Я прошу милости, — глухо отзывается она. — И клянусь в верности.       Мирра поднимает голову, а Ольга смотрит на нее свысока, не моргая, и в изумлении распахивает веки. Шелковый убрус очерчивает овал лица, сглаживает подступающую старость, в немом удивлении княгиня кажется много моложе, чем есть на самом деле, и света напополам с жизнью в ней куда больше – ее душа, верно, полнится несмотря ни на что искренней, чистой, вымученной верой, и вера эта призывает протянуть перст, а не ударить им.       Но ярче всего в ней переливается Зов.       Он обволакивает, звенит, стальными тисками сжимает сомнения, обламывает их безжалостно и болезненно, потому что Ольга противится, открывает рот, чтобы выразить недоверие, но он своим неумолимым течением заставляет ее замолкнуть. Княгиня мечется, хватаясь за призрачные соломинки прошлой обиды, боли и потери, но они ускользают из рук тонкой летней паутиной.       Зов крошит твердь, из которой она состоит, чтобы усыпать остатками дорогу Кругу.       — Моя милость знает начало и знает конец, — проговаривает Ольга, отводя глаза на ноги Мирры. Подходит осторожно, отчужденно, но за локоть обхватывает крепко и тепло, тянет на себя, помогая подняться, а затем отпускает. — Я крови Мала в тебе не вижу, огонь, стало быть, выжег. Но не потому позволю остаться. — Она приближается к уху, опаляет его горячим дыханием и добавляет: — Ради бога и сына.       Мирра все понимает и благодарно склоняется так низко, как может. Отмеряет стук сапог Ольги, умиротворяющий и легкий, и спрашивает, когда княгиня отворяет дверь:       — Добрыня?..       Ольга не оборачивается.       — В кузне уже давно. В нем Мала еще меньше, чем в тебе. — Она рукой дотрагивается до своей щеки, но тут же ее убирает. — Ты в последний раз сюда пришла живой, Малуша. Дальше будешь только мертвой.       Мирра кивает, но княгиня, уходя, не смотрит на нее.       Снег опускается на терем богатым кружевом, тончайшим покрывалом, Мирра закрывает глаза, выходя во двор, и снежинки на ее веках мучительно долго тают – ей кажется, что это даже дольше, чем то время, что она провела взаперти. Пар густым потоком вырывается изо рта, и она присаживается на корточки от переизбытка внутри морозного, до боли свежего воздуха, который рвет немощную, словно запавшую грудную клетку. Опускает ладонь на землю, на безжизненную, обледеневшую почву, и замирает.       В рассветном мороке Мирра как в коконе.       Она слышит вдали собачий лай, одной щекой упирается в колено, а другую подставляет нещадному ветру, и ощущает себя живой и здоровой, а не похороненной заживо в палате, где насквозь все пропиталось ее слабостью. Теперь, думает Мирра, когда Ольга, не заходившая к ней больше, разрешила выйти и служить, как все служат, беды, наконец, закончатся – останется лишь один покой. У нее внутри от сознания этого расцветает радость, такая большая, что хрупкого туловища едва хватает, чтобы уместить, и разливается густое томление: как только ей будет позволено работать, встреча с Демидом перестанет быть неосуществимой. Ей говорили, что его не пускали, а Мирре до сих пор больше верится в то, что он сам не захотел приходить, но убедиться в его сохранности – необходимость, против которой невозможно пойти.       У Мирры на душе безмятежно и легко, но без Демида все еще пусто.       Мирра сливается с двором, что-то в ней безвозвратно меняется, она прирастает, корнями обвивает землю и робко позволяет мыслям в своей голове твердить о правильности совершенного выбора: месяцы проходят, один за другим, но не приносят за собой ни мертвых тел, ни страшных пророчеств, ни загнанного страха израненных духов. Она существует, Демид живет тоже, и после того, что случилось с ними, это будто дар, за который больше не надо платить; за который заплатили уже больше, чем могли.       Носы черных сапог останавливаются рядом, и Мирра поднимает глаза.       Святослав ходит тихо, размеренно, она знает его шаги, различает их среди прочих: он проходил мимо ее палаты по горнице порой, и все слуги замолкали. Она смотрит на него задумчиво, понуро, пока не одергивает себя и не вскакивает, отступая назад – рабе нельзя быть так близко к хозяину.       Мирра знает, какое теперь у нее место.       Князь дикий, угрюмый, серьга в его ухе отсвечивает карбункулом, алой кровью павших врагов, и пахнет он походами – дальними, голодными, яростными.       Он говорит:       — Осталась, потому что не отыскала древлян.       Не спрашивает, ему не нужны ответы, достаточно того, что его жалостью пренебрегли, его воле не последовали; Мирра с усилием заставляет себя глянуть на него открыто, не страшась, – она прикусывает язык, чтобы не дрожать – и видит боль от сжавших его цепей Зова.       Он гнал ее прочь, чтобы избавить от участи, которую предвидел.       — Я не искала, — шепчет она, выпрямляясь.       Гнев Святослава густой и горячий, Мирра отступает еще на один шаг назад, но князь ее ловит – капканом пальцев стискивает предплечье и тянет на себя. Она не противится, не вскрикивает, только голову вжимает в плечи и вся съеживается, но он не бьет, не замахивается, только дышит тяжело и весь исходит жаром. Стоит так долго и неподвижно, пока Мирра не решается поднять голову; тогда сразу выпаливает мрачно, сквозь сомкнутые зубы:       — Если удумала меня обвести или мою мать, то бросай сразу. — Он сдавливает пальцы. — Зачем привел тебя опять – не знаю, а точно знаю, что жалеть снова не стану.       — Я только… хочу жить. — У Мирры подгибаются трясущиеся колени, она переступает с ноги на ногу, смотрит, как мороз съедает острые скулы Святослава, а те розовеют, и думает, что еще сильнее хочет, чтобы жили все они, брошенные своими богами, забытые духами, призванные Кругом из собственных могил. — Я поклялась княгине – клянусь и князю в том, что буду верна, — ее голос жалобно срывается, от страха истончается и рвется, — и буду рабой.       Святослав задерживает дыхание, отводит взгляд, жилы на его шее пропадают, скрываются; он не отпускает ее, но ослабляет хватку, и Мирра боится шевельнуться, дабы не разгневать его своей неосторожностью.       Она знает, что ему трудно справиться с чувствами, которые порождает Зов.       Она хочет дать ему хоть что-нибудь, чтобы облегчить муку.       — Я не Малуша, — признается Мирра честно, но без свалившегося с души камня, и добавляет так твердо, как может: — Уже давно. — Святослав смотрит на нее вновь, понимает ее слова по-своему, так, как и нужно, но что-то его ранит – глубоко и сильно; то, что Круг вынуждает его быть уязвимым перед ней из-за прошлого, с которым она не связана, вырывает из Мирры вздох. — Ничьей вины в этом нет, и древляне больше мне не семья, а я не семья им.       Святослав хмурится – совсем как мать, но Мирра осторожно, несмело касается костяшек его руки, потому что видит, что он верит ей, пусть и не желает этого, а единственное, чем она может отблагодарить его, это доверительное прикосновение.       — Я не предам. Твой терем – все, что у меня теперь есть.       Он разжимает пальцы, освобождает ее, кивает и уходит в горницу. В спину Святославу бьет ветер, и Мирра отчего-то думает, что грозного нет для нее в нем, ничего не осталось, все стерла жалость, которую к истинной Малуше он не испытывал. Она смотрит ему вслед до тех пор, пока он не скрывается за вратами; до тех пор, пока ключница Ольги не подзывает ее через весь двор к себе.       Мирра служит княгине покорно и старательно.       Ей доверяют немногое, но то, что позволяют делать, она выполняет с усердием, молча, и вскоре порученное выходит уже и быстро, и хорошо – Мирра мало отвлекается, хорошо учится, много молчит. Ее не боятся, но остерегаются, не принимают, обходят стороной, но так бывало и раньше – в конце концов, к ней и в прошлом подошла из всех слуг только Карина. Мирре сначала тяжело, у нее трясутся поджилки, а ночами изнутри ломает кости; потом становится куда легче, без помощи, как и без пустых разговоров, она привыкает вновь сосредоточенно выполнять только то, что должна, а потом по привычке есть, умываться и спать. Чем больше она трудится, тем спокойнее себя ощущает: не остается времени ни на воспоминания, ни на размышления о внимательном, цепком взгляде Ольги. Княгиня держит ее подле себя и изучает, и Мирра решает, что так она хочет увидеть возможную измену первой – а потому прекращает пугаться шумного шелеста ее одежд.       Ведь никакой измены нет.       Мирра не примечает вокруг себя ничего необъяснимого, завеса духов и их терпкий, тяжелый запах исчезают, и маленький мир, сосредоточенный в одном тереме, смыкается с громким звоном. Ей начинает казаться, что за пределами врат ничего нет и ничего не было: ни бесконечного леса, ни опушек с наваленными друг на друга бычьими костями. Она думает, что это к лучшему, что так она рано или поздно сотворит из неугодной реальности неприятную иллюзию и забудет все, как постепенно, год за годом, забывала родителей и смывала с себя их кровь; как сотрется все так, как стерлась борозда на ее шее давным-давно.       Но забывать Демида она не желает.       Они мало видятся, потому что он помогает в кузне и иногда – в конюшне, а она ни на шаг не отходит от княжеских покоев; Святослава в Золотой палате она встречается ненароком чаще, чем названного брата во дворе. Ей от этого тоскливо, но Демиду, наверное, легче – он отводит от нее всякий раз взгляд поспешно, а, отойдя поодаль, с виноватой неприязнью оборачивается. Мирра понимает, почему, и, поджимая несмело губы, улыбается.       Она ничего не хотела, кроме его счастья, и если без нее он покоен – она готова отпустить.       Демид куда общительнее, чем Мирра, и друзей у него набирается к исходу зимы много – про Добролюба, она слышит, хорошо отзываются даже те, кто раньше шептались по углам про его поганую древлянскую породу. Он многому учится в кузне, и ему позволяют под присмотром держать мечи и учиться с ними управляться – сначала удивляются, что он в свои годы этому не научен, а потом встают с ним в один ряд и направляют его руки. Мирру это настораживает, пока она не узнает, что князь сам велел поступить с Добролюбом так, ведь здоровый молодой воин с рвением и желанием не чистить подковы коням, а править ими, нужен дружине и нужен ему.       Святослав не из тех, кто станет лгать.       Мирра стирает тряпье в большом корыте, с трудом сгибая от холода пальцы, и с крыльца наблюдает за Демидом часто – она замечает, как отрастают постепенно его кудри, как он раздается в плечах; служанки вьются около него, а он шутит о чем-то и порой заливается таким заразительным хохотом, что Мирра облегченно выдыхает – в иной жизни он смеялся так же красиво. Она чувствует, что остается совсем чуть-чуть, и волнение за него изживет себя, пройдет, она, наконец, будет способна не искать его в толпе дружинников, не останавливаться у горницы, чтобы на него взглянуть, а работать больше и усерднее, ведь что-то не так, видимо, с ней самой.       Ольга обходит свои угодья, осматривает припасы, дает указания по стряпне, приказывает ни на шаг не отходить от нее, пока ритуал не завершится, и Мирра смутно предполагает, что княгиня недовольна ее службой, что пользы от нее недостаточно, что надо пресекать любую слабость; Мирра послушно ходит за хозяйкой и, отвлеченно ловя ее просьбы запомнить, сколько сохранилось пшеницы и ячменя, вечерами держит ответ перед старой ключницей, которая все записывает. Так продолжается до тех пор, пока Ольга после утренней молитвы не говорит:       — Выучись писать. Будешь тоже ключницей. — И, поворачивая голову, ждет ответа, будто задает вопрос, а не командует; Мирра благодарно склоняется и пятится, а княгиня добавляет, отворачиваясь, больше для себя, чем для нее: — Ладно ведешь счет, ладно запоминаешь. Как Мал.       Мирра соглашается.       «Совсем как папа».       Руки плохо ее слушаются, Мирра сначала не понимает, была Малуша правшой или левшой, а потом приходит к мысли, что она не читала и не писала, поэтому разницы никакой нет – ее все равно вынуждают превратиться в ребенка, вынуждают начинать все заново. Знания, накопленные за долгие годы до истинной смерти, мало чем помогают, буквы расплываются перед глазами черными пятнами, однако способность быстро считать в уме остается, и это куда важнее, чем все остальное. Ей доверяют ключи от погребов раньше, чем она оказывается способной вывести что-то на пергаменте, но делает это Ольга – и Мирре того вполне достаточно.       Она сжимает холодную связку в ладони, вспоминая, как отец хвалил ее за правильно решенную задачу.       Княгиня не хвалит.       Но то, что теперь должна делать Мирра, гораздо легче: она меньше стоит на ногах, не мерзнет, костяшки пальцев у нее заживают и, кажется, она полнеет – ребра больше не выпирают из-под кожи. Ольга все еще не отпускает ее далеко, и Мирра улавливает одобрение в том, как она отдает приказы – открыто, громко, не шепотом сквозь зубы, стиснутые вымученной жалостью.       Когда снег сходит, Мирра понимает, что ей верят.       Она хромает, переходя из трапезной в сени ранним утром, и спешит, чтобы успеть открыть погреб и раздать припасы до пробуждения княгини; спотыкается о порог, сгибается, удерживая равновесие, и к голове приливает тяжелая, дурная кровь. Мирра хватается за резные деревянные перила, ощущая покалывание в темени, и поток воздуха толкается в затылок.       Ей знакомо это чувство.       Пасмурное небо каменеет, с него успевает сорваться лишь несколько первых крупных капель; прервавшийся шквал ветра затихает, и становится светлее. Что-то прорывается сквозь тучи, яркое и большое, но его сияния недостаточно, оно дрожащим полотном, подернутым едва уловимым движением, то накаляется, то чинно отступает, двор обволакивает поочередно мягкой тенью, а затем расплывчатой, полупрозрачной желтизной.       Все застывает.       Она отрывает взгляд от ног, переводит его к лавке возле избы и видит сгорбившегося Демида. Светлая челка падает на лоб, закрывает скулу, остается только контур губ, искусно высеченных и бледных. Он опирается локтями на бедра, перебирает в пальцах то, что за его спиной Мирра не может разглядеть, и глубоко дышит – широкая грудная клетка опадает и вздымается ровно, мерно.       Мирра опасливо останавливается чуть поодаль.       — Демид?       Она зовет громко, но он не отзывается. Мирра осторожно приближается на несколько шагов, предполагает неуверенно, что Демид не слышит, но догадка страшнее и правдивее бьет в солнечное сплетение, и она окликает его еще раз:       — Добрыня?..       Он оборачивается сразу.       Улыбается спокойно, мирно, равнодушно смотрит на нее, продолжая держать в руках большой алый цветок и обрывать лепестки; они падают на землю, и, кажется, тускнеют – Мирра с трудом избавляется от ощущения, что их сок пахнет забродившим медом.       — Здесь говорят, что мы в ссоре, — тянет он вдруг задумчиво, — что прокляли друг друга. Ходим разными путями, не разговариваем. Брат и сестра, которые отреклись от своего племени, и рядом не уживаются.       — Я думала, тебе так легче.       Демид пододвигается, освобождая для нее место, но Мирра медлит, и он нетерпеливо хмурится. Истеричная злость в его взгляде ей вовсе не чудится, приходится послушно опуститься рядом, плечом к плечу, и топтать подошвами лаптей то, что он безжалостно оставляет от своего неизвестно откуда взявшегося цветка. Мирре странно, она осматривается подозрительно, потому что чувствует неладное, чувствует то, что стоит облечь в мысленную форму, но Демид не позволяет – дергается и говорит так, что ей становится неудобно и страшно, и она вся обращается в глину, которую он сминает и рвет, чтобы не задохнуться от приступа ярости.       — Легче. — Демид кивает отрывисто. — А тебе нет?       Мирра молчит.       Тревожность в ней растет быстро и буйно, происходящее тяжелым бременем давит сверху, но разобраться в этом трудно, потому что Демид рядом, и Демид ждет от нее чего-то; настоящее кажется мутным, обрывчатым сновидением, только пробудиться ото сна никак нельзя, тело сковывает, его словно и нет. Зачатки смятения и замешательства пробираются в сознание, вынуждая нервно искать взглядом на подворье кого-нибудь еще, только панику прерывают бесцеремонно – Демид скользит ладонью по запястью и переплетает свои пальцы с ее.       — Когда-то я говорил, что наша жизнь в этих телах – шанс, которым я доволен. — Он склоняет голову набок. — А потом появилась Карина и все испортила. Но теперь ее нет, она вряд ли вообще жива, ты видела, что с ней стало, а мы вернулись к тому, с чего начинали. — Он смотрит на нее пристально, в его больших зрачках – отражение Мирры и бесконечная, грозная чернота; в них то, чего Мирра не видела никогда. — Просто жить недостаточно, Мирра. Ты же понимаешь.       Она улавливает его мысль не полностью, потому что сильнее увлечена изменениями в нем, тем, что в нем куда меньше страха и обиды, что он уверен и собран, раньше такого не было; Демид несильно толкает ее, привлекая внимание.       Она тихо, несмело спрашивает:       — Чего ты хочешь?       Демид наклоняется к ней.       — Жить хорошо. Не так, как в прошлом, в дерьме и пыли, в одном доме с сукой, которая уничтожила все, что я любил, которая все разрушила. — Его голос повышается, словно вибрирует, и Мирра задерживает дыхание, но гнев Демида спадает так быстро, что она не успевает вдохнуть. — Ты видела, что меня обучают дружинники? Это потому, что Святослав им сказал. Я бы к ним пошел, если б позволили. Был бы сытым, одетым и богатым – явно богаче, чем сейчас.       Его искренность сбивает Мирру с толку, и она говорит то, о чем сразу жалеет:       — Тебя могут убить.       — В том и дело, — просто соглашается он. — Дружина воюет, дружинники умирают, а с меня хватит смертей, поэтому без тебя ничего не выйдет.       Заинтересованность Демида кажется чрезмерной, но он всегда вовлечен, когда пытается чего-то добиться, и под его напором Мирра не устоит, она знает, что сдается без борьбы слишком быстро, но иначе не может, особенно сейчас, когда он сжимает ее ладонь так ожидающе и бережно.       Так, будто она одна способна его осчастливить.       — Даже если Святослав возьмет меня, он не перестанет сомневаться, — продолжает Демид, глядя на горизонт, очерченный плотным рядом безмолвных елей. — Он вечно наблюдает за мной и… за тобой. И видит не то, что ожидает. Карина не зря болтала про Круг: события повторяются, и князя тянет к тебе, как и раньше тянуло к Малуше.       — Я следую Зову, — бесцветно проговаривает Мирра, — я служу ему. Я на своем месте.       Демид криво ухмыляется.       — Не до конца. — Он откидывает цветок в сторону и выпрямляет ноги. Не ждет, что Мирра что-то ему ответит, ей и нечего сказать, она нервно сглатывает слюну, потому что уже осознает, что будет дальше. — Святославу на меня плевать, пока ты ему не покажешь, что я чего-то стою. А как показать это… ты знаешь.       Мирра хочет встать уйти, но сидит неподвижно, сгорбившись, борясь с внутренним слабым непринятием. Демид прав, она ведь сама решила идти по Кругу, а не прерывать его ход, она должна быть готова к тому, что обстоятельства приведут ее к связи с князем; для него эта связь, быть может, нежелательна куда больше, а ей нужно только перетерпеть, пересилить себя, снести предначертанное – и жить дальше. Она и в Святославе видит боль от промедления, от того, что еще не свершилось, хотя уже давно настала пора тому произойти, и в Демиде она чувствует мольбу.       Он повторяет:       — Ты поможешь мне, Мирра? Мне не повезло в прошлой жизни, а в этой есть возможность сделать все иначе.       «Не повезло из-за тебя».       Если она может дать им всем то, чего они желают – она это сделает.       Мирра открывает рот, проталкивая из глотки обреченное       «Да».       Демид кивает.       — Что до ребенка, — легкомысленно отмахивается он, отодвигаясь от Мирры, — никто не вынуждает тебя его рожать. Главное не позволять Святославу больше страдать от Зова, который кидает его к тебе, вот и все. Больше никто нам не помешает создавать судьбу своими руками, правда?       Мирре мало воздуха, и она почти шепчет, не глядя на Демида:       — Тогда… брат?       — Да, — улыбается он, вызволяя свою руку и поднимаясь со скамьи, — сестра.       Он уходит под далекий раскат грома и начавшийся дождь, вбивающий пыль в землю. Мирра моментально промокает, ногтями впивается в дерево лавки и ненадолго закрывает глаза, подставляя лицо ливню, а после под звон ключей, прикрепленных к поясу, покидает подворье, словно ее там и не было.       Словно не было вообще ничего между ними.       Она встречается взглядом со Святославом позже, когда он приходит к своей матери на поклон, а Мирра стоит позади по ее указанию безвольной тенью – она думает, что так Ольга создает видимость для прочих слуг, что новая ключница занята всегда чем-то важным, тогда как на самом деле для нее во всем огромном тереме часто не находится работы, но, возможно, в этом есть и иной смысл.       Мирре не приходится стараться, чтобы не слушать их разговор, хотя она предпочла бы просто уйти в другую палату и ждать там; они монотонно обсуждают что-то настолько далекое от нее, что знакомые слова превращаются в череду бессмысленных грубых звуков, заглушаемых выверенными и точными мыслями о зерне и настойках, которые надо подать к столу завтра. Это помогает ей отсрочить момент, когда просьбу Демида придется выполнить, дает немного времени, чтобы упиться слабой надеждой на иной призрачный, мнимый выход.       Это отвлекает ее от князя.       Святославу мало простора, он заполняет собой покои, его мать к этому привыкла, а Мирра – нет, и ей трудно противостоять желанию отвернуться, забиться в угол, стать меньше и незаметней, исчезнуть. Она опускает глаза, когда он смотрит на нее, сцепляет пальцы в замок перед собой, но ощущает его все же так явно, будто он стоит напротив, будто прикасается к ней, будто дышит совсем рядом.       Зов.       Сознания Малуши не осталось, но ее тело все еще живо – может, поэтому оно отзывается на то, что для него близко, знакомо, что напоминает о лучшем исходе. Круг толкает это тело туда, где его примут, и Мирра ничуть не удивляется мурашкам, бисером рассыпающимся от затылка до лопаток при звуке его голоса – низкого, негромкого, неумолимого.       Она больше не боится его; она боится того, что их ждет.       Ей чудится неотвратимость будущего, смирение с тем, каким оно будет, приходит медленно, разбавляется горькой каплей сожалений; ей столько всего хочется сказать, но некому, и непроизнесенное давит на плечи, утягивает к земле, а рядом со Святославом еще хуже, чем раньше. Мирра разрывается между тем, что начинает Круг, и тем, что сама она не в силах завершить – она горит уже не снаружи, а изнутри, и это приносит новую боль.       Он возвращается с тех пор часто.       Кольчуга вовсе не сияет, но Мирру слепит она и его присутствие рядом, ожидающие взгляды Демида бередят тревогу, но обратиться к князю она все-таки не решается – знает, что он выслушает, видит, что не отвернется, но при Ольге немеет, робеет и застывает бесполезным изваянием. Княгиня замечает, но молчит, и отчего-то это кажется грозным знамением.       Святослав думает по-другому.       Они сталкиваются в Людной палате, и он ведет ее за собой без единого слова – только оборачивается, чтобы удостовериться, что она понимает, не перечит и слушается. Мирра ступает по его следам, хромает, отстает, но совсем не боится. По его глазам, изучающим, мирным, понимает, что он не сделает ничего дурного – может, должен, но не станет; уверенности в нем больше, чем дней, которые она его знает, но Мирра устает противиться судьбе, которую выбрала. Сдерживать Круг уже незачем, и она согласна на все, что ей принесет его новый виток.       Святослав отводит ее в подземелье, к древлянке, которую его дружина выловила из леса недавно.       Сам остается в тени, а Мирре жестом дозволяет приблизиться к прутьям. Женщина, грязная и запуганная, сначала бросается к свету, а затем, узнав Малушу, кричит так громко, что закладывает уши; кричит про то, что Мал ее проклял, раз она видит перед собой, как живую, его дочь, от которой их племя не получило даже костей; что они все погибнут, до единого, потому что ни Мала не осталось, ни его наследника-сына; что лучше бы ее уже убил князь, чем мучил покойниками.       Мирра моргает, смотрит на нее, мечущуюся от стены к стене, заламывающую руки, и поворачивается к Святославу просто, не таясь.       Она не Малуша.       Уже нет.       Святослав опускает голову, делая шаг вперед, и тень от его фигуры полностью поглощает Мирру.       Он привык завоевывать, силой брать, не спрашивая, рубить мечом и пронзать стрелами, но Мирра сдается ему сама, без борьбы, безропотно, кротко ложится с ним рядом. Складывает руки на голой груди, теплой и тяжелой, и вглядывается в полутьме в княжеские широкие ключицы, пока он ладонь не подкладывает ей под спину, приподнимая и усаживая на колени. Мирра утыкается носом ему в плечо, щекой прикасается к смуглой, натянутой коже, а после закрывает глаза, вслушиваясь в его дыхание.       Горячая кровь стекает по ее бедрам на жесткие животные меха.       Святослав не мягок, не терпелив, но она чувствует, что грубость свою он все же сдерживает, в ней нет никакого смысла, Мирра и без нее послушна и податлива, но она, выдыхая, ценит это – прижимается ближе, доверчиво двигается вслед за ним, как может, как позволяет ей саднящая боль, а потом еще долго не вырывается, не шевелится, только лежит на боку, к нему лицом, и ровно дышит. В ней нет смущения, робости, все ушло вместе с сожженными останками, поэтому она пытается выловить хотя бы ужас и горе от того, что пришлось совершить, но видит только бескрайнюю, светлую пустоту. Князь кладет голову на ее распущенные черные волосы, обволакивает ее своим жаром, окутывает биением сердца, засыпает, а она решает, что сделала все правильно.       Круг свершился.       Мирре не приходится просить за Демида, она хочет, но не успевает – к исходу весны его переводят из кузни в главный терем, он облачается в кольчугу, носит с собой меч и следует за своим господином туда, куда тот указывает, но возвращается всегда без ранений, без ссадин, здоровый и счастливый. Он издалека кивает Мирре, останавливается, глядя на нее, она принимает это за благодарность – и склоняется посреди двора.       Она надеется, что отплатила ему сполна.       В палате Святослава Мирра просыпается по утрам много чаще, чем в своей, и нравится ей здесь больше – рядом с князем спокойно и легко. Они мало разговаривают, Мирра только отвечает ему, когда требуется, и ненароком думает, что он молод телом, силен, а душой глубокий старик – вечерняя усталость ложится на него морщинами, чернотой и тусклым блеском в зрачках , будто вынужденное повторение жизни, о котором он не подозревает, тяготит его, забирает то, что делает его живым; с ней, она замечает, ему дышится свободнее. Она не выслушивает его, не утешает, только перебирает пальцами светлые пряди чуба, когда ночами он ненароком вздрагивает, и Святослав успокаивается.       За ним повсюду рыщет ищейкой война, но Мирра пытается стать для него миром.       У нее получается.       По подворью идут слухи, накрывают терем лиловым туманом, и когда Ольга забирает у Мирры ключи, она не ждет ничего хорошего, но княгиня крестит Мирру двумя сложенными пальцами и шепчет неразличимо молитву. Мирра видит по ее тонким губам и предупреждение о будущих женах, к которым Малуша не примкнет, и о битвах, которые все у них могут отнять, но больше всего видит дозволение.       Видит и целует подол ее платья.       Она не любит Святослава, но ждет его день за днем, и он приходит. Ей кажется, что это они вдвоем стали неделимым кругом, что они опоясаны зовом, поэтому тишина между ними звенит, переливается, словно дрожит; поэтому им и не надо слов. Князь смотрит на созвездия сквозь окно и проводит рукой по ее бугристым, отмеченным язвами ногам, а с восходом солнца помогает ей сойти с крутых лестниц, подхватывая под руки. Мирра залечивает его раны, напевает порой ему что-то из будущего, которое он не застанет, и зашивает рубахи.       Этот Круг начинает казаться замкнутым.       Пока в ней не зарождается жизнь.       Мирра не удивляется, да и нечему: она спит со Святославом с весны, а дни, наполненные болью и грязью, прекращаются в середине лета, живот снизу тянет, в нем словно сразу становится меньше места, и все оставшееся она стремится заполнить едой. Ольга, приведшая в мир одного ребенка, замечает изменения в Мирре сразу, видит, что она полнеет и бледнеет, видит столь явно, будто сама выносила пятерых, и ведет к целителю, но тот лишь подтверждает уже известное. Он хлопочет о травах и снадобьях, которые укрепят это дитя, а Мирра заранее знает, что ребенок точно выживет, что младенец будет мальчиком, что она назовет его Владимиром; знает, что он на самом деле не ее сын, а Малуши.       Знает и отчего-то не может сдержать слез.       Святослав прижимает ладонь к ее животу, еще мягкому, не выдающемуся, для него одного оголенному, и стоит неподвижно долго и задумчиво, а потом целует ее в лоб. Сухими губами касается кожи у корней волос, и в этом поцелуе столько облегчения, сброшенного бремени, столько свободы, что Мирра осознает: оковы пали, их отныне нет. Он обретает волю, силу, утраченную власть; он ее отпускает. Собирается в свои извечные походы, на войну, он плоть от плоти воин, и он идет на запах крови и битвы, на лязг металла и на свист стрел, он идет туда, где Мирры точно не будет, а она молча смотрит на его следы, потому что ничего другого не остается. Она не ощущает обиды и одиночества, ведь она не испытывает любви, но когда видит его за пределами врат подворья, когда понимает, что он, ставший ее избавлением в чужой судьбе, вернется назад, но не к ней, рвано выдыхает и опускается на корточки, обхватывая колени.       «Уходи. Уходи и не возвращайся. Никто не станет держать. Так будет лучше».       Она его не любит.       Мирра начинает чаще себе это повторять.       Ольга улавливает перемену в князе, тонко чувствует незримую нить отрешенности, что натянулась между ним и его наложницей-рабой, разрывает эту нить резко, не жалея, и отсылает Мирру из терема без прощаний. Мирра знает, что Хельга не зла и не разгневана, что она выучилась поступать так собственным горем, а потому собирается молча, с благодарностью принимая помощь от тех, кого княгиня присылает. Боится только оставлять Демида, но перед самой дорогой видит его, готового отправиться с ней вместе туда, где раньше они не бывали. Смотрит на него испуганно, страшась увидеть в лице новую обиду, но он тих и спокоен, он ей улыбается. Затаскивает в седло неосторожно, торопливо, и тихо объясняет:       — Святослав приказал мне. Я исполняю.       Они покидают терем, не оборачиваясь, с небольшой свитой служанок, а приезжают через несколько долгих дней в место, где множество ветхих домов окружены елями, как прутьями клетки. Мирра раба, но хозяина больше нет рядом, вокруг мельтешат люди, водят ее из палаты в палату, ухаживают и следят, она ощущает себя вещью, а от тошноты и усталости плохо различает лица и вовсе не сопротивляется. Она путает утро с вечером, много спит, живет больной и слабой, ни за что не отвечает и ничего не делает, себе не принадлежит – лишь существует для крестителя, растущего под сердцем. Для него, не для нее вовсе приглашают повивальных бабок и целителей, и Мирра оказывается запертой с людьми, которых не знает. Она ненароком слышит разговоры прислужниц о женщине, которую княгиня лично отобрала и с собственным провожатым прислала; девушки говорят, что лучше нее нет повитухи, что она столько детей приняла, сколько никто здесь никогда не увидит больше, а еще молвят, что она уродливая, страшная и несчастная. Мирра считает себя такой же и просит прислать ее к себе несмело, потому что что-то родное ей чудится в том, какие вещи о ней рассказывают, и повитуху присылают тотчас.       Она входит в покои медленно, не поднимает опущенную голову с тяжелыми прядями смольных волос и останавливается рядом с постелью, не произнося ни слова. Мирра опускает глаза к ее рукам, к пальцам, на которых нет ногтей – лишь зажившие глубокие раны карминного цвета, а затем поднимает взгляд от белых шрамов дальше, выше, к подбородку. В повисшей тишине наваждением на краю сознания звучит шепот забившихся в угол служанок, повитуха его тоже слышит и ведет плечом в сторону; лицо от этого неосторожного движения открывается чуть больше, хотя остается на добрую половину в тени.       Вместо губ у нее искромсанное мясо, закрывающее рот, а щеки натянуты на череп порванным шелком.       Повитуха отвлекается от пересудов, смотрит на Мирру в ответ внимательно, больше не прячется; Мирра видит две выступающие черные ноздри без переносицы, глаза с расплывшейся, чернилами потекшей радужкой и глубокие фиолетовые гноящиеся рубцы вместо бровей.       Мирра отступает, упирается спиной в стену и говорит:       — Как твое имя?       Натянутые жилы двигаются, а куски плоти около рта приподнимаются.       Она гулко отвечает:       — Вецена.