Первый из воронов.

      Окончились кровопролитные битвы, а вражеская армия после решительного сражения разбежалась во все стороны. Все воины пали, а те, что остались, не могли сдерживать впавшую в ужас толпу. Крестьяне, попавшие на эту войну из страха, зова долга, покинули своего властителя, не желая умирать в бессмысленном сопротивлении, а вороны, посчитав, что больше им не видать славы и почестей, покинули вождя, хоть и обещал он их в случае победы в войне озолотить, землю каждому и сотни женщин дать. Нет, это был зов отчаяния, на который вороны не откликнутся, хоть звучи он тысячи лет.       Войско вожака, разделённое на малые отряды, захватывало деревни и города, устанавливая новую власть. И чем дальше войско продвигалось на восток, тем отчётливее становилось понимание, что не будет больше сражений, способных прославить воителей. Многочисленные воинственные кланы покинули свои лагеря. То же самое сделали и вороны. Забрав с собой всё, что причитается, попрощавшись с боевыми братьями, они разлетелись на запад, север и восток. Одни направились к родным, другие — в более крупные города, чтобы потратить кровавые деньги, а третьи — на поля будущих битв. Остались только наёмники и трое воителей. Галиос не покинул этот край только из-за Калеба. Это первый поход младшего брата, и пусть он не оказался в начале него, но должен повидать конец гражданской войны. И юный воитель принял это без препирательств.       И всё же Калебу это не нравилось. Новых битв не будет, и славу не выкуешь в боях. Так ради чего оставаться? Он искал ответ во время долгих переходов от деревень в города, но так и не понял. Тогда ворон решил задать вопрос иначе и, посмотрев на Галиоса, про себя произнес: «Может, всё это ради того, чтобы наладить контакт?».       С самого детства юнец не видел старшего брата. Воитель всё время был в походах, ища славы. Являлся домой на один день, отдавал всё заработанное и снова уходил. А затем Калеб убежал и не возвращался на протяжении долгих лет.       «Возможно, Галиос считает это единственной возможностью снова породниться. Тогда что нас ждёт впереди?».       Ворон опустил глаза, не зная ответа на этот вопрос. Он полностью уходил в свои думы, а приходя в захваченные деревни или города, пристально смотрел. На этой войне он не увидел ничего нового для себя. Битвы, которые снились ему во снах, и ненавидящие взгляды, к которым юноша так привык. Жители захваченных городов бродили по улицам, работали в песчаных шахтах и пили в кабаках, где не было солдат. Ворчали на войну, оплакивали павших. В воздухе то и дело витало чувство скорби и ненависти. На этой войне брат был против брата, отец — против сына. И нет им теперь места под одной крышей, в родном доме. Эта война разделила семьи, сломала множество судеб, и не скоро утихнет боль и будут забыты обиды. Это стало ясно, когда молодой шакал, взяв в руки обломок меча, встал перед Калебом и, направив на него лезвие, вызвал на поединок.       Ворон окинул его взглядом с ног до головы.       — Нам незачем сражаться, — ответил Калеб, не понимая причины такой вспыльчивости. Он не оскорблял мальчишку, не ограбил его дом, не кинул презрительного взгляда. Ничего, за что стоило бы вытаскивать ночь из ножен.       — Ты убил моего отца! — прорычал он во весь голос.       Все, кто были рядом, мгновенно застыли. Наёмники, воины, крестьяне. Одни смотрели с жалостью, другие — с интересом, но всем было одинаково плевать, кто победит. Просто хотелось увидеть, чем окончится эта месть сына за отца.       Калеб смотрел в глаза мальчишки. Точно, ведь он и сам лишился отца. Это произошло давно, когда юноша только родился. И сейчас, по прошествии многих лет, он не способен отомстить. Но если бы у него была возможность, чтобы он сделал? Верно, вырезал бы всех до единого. Жестоко, решительно, без капли сомнений. За жизнь, на которую обречён. За родных, которых не увидит. За имена, позабытые в позоре. Но сейчас речи и мысли были обращены не к ворону, а к мальчишке, снимавшему обломок меча. У него есть возможность, и убийца его отца стоит перед ним.       — Хорошо, — ответил ворон, положив ладонь на рукоять. Он не спешил обнажать лезвие, ведь тогда ему точно придётся пролить кровь мальчишки. Оружие, обнажённое, но не исполнившие своё предназначение, не будет верно своему хозяину. — Тогда попробуй меня убить.       Сжав обломок крепче, мальчишка замахнулся над головой и прокричал изо всех сил, пытаясь придать себе храбрости.       «Боится, к тому же неопытен, — подумал ворон, наблюдая за действиями юного шакала».       Мальчишка нанёс удар из-за плеча, но ворон увернулся, просто сделав шаг в сторону. Паренёк тут же прижал рукоять к боку и ударил вновь, пытаясь вспороть ворону живот. В то же мгновение Калеб схватил обломок за рукоять и, сжав кулак, резко ударил мальчишку в лицо. Обломок выпал из когтистых лап, и маленькое тело распласталось на песке.       «Слаб, неопытен и медлителен, — продолжал юноша оценивать мстителя. — Его руки дрожат, сжимая рукоять. У него почти не осталось сил, а скоро он и вовсе не сможет держать сломанный меч. Только ярость и гнев помогают ему сражаться, но и их надолго не хватит».       Шакал поднялся вновь и, взяв отброшенный обломок, бросился в атаку, занеся лезвие над головой. Ворон увернулся, когда лезвие дрогнуло, опустившись на его голову, и тут же нанёс крепкий удар в живот и, прежде чем мальчишка успел согнуться вдвое, ударил по позвоночнику. Юный мститель едва сумел подняться вновь, и тогда Калеб нанёс последний удар в грудь, выбив остатки дыхания. Ворон делал всё, чтобы лишить врага сил, любой возможности сражаться, но не убить. Раньше ему часто приходилось принимать подобные удары, и юноша знал, как это больно и как тяжело вставать после них. А также отлично понимал, что больше шакал не сможет подняться. Будет держаться за живот, неспособный перевести дух и разогнуть спину. Не сделает и пары шагов, чтобы тяжело вздохнуть. Нет, он даже не сможет встать. И тогда Калеб взял обломок меча. Встав возле мальчишки, ворон взглянул в янтарные, полные гнева и злобы глаза.       — Убей… меня… — тяжело дыша, срываясь на хрип, произнёс мститель.       Ворон занёс лезвие над головой, не переставая смотреть в суженные зрачки. Нет страха или сомнений. Только ярость, неистовая злоба, которую не осушить. И тогда воитель сделал то, что нужно было сделать: вонзил лезвие в разодранную грудь. Тяжёлый ослабевающий вздох жизни сорвался с губ. Зрачки широко раскрылись и вскоре сжались. Стук сердца замедлился и вскоре вовсе прекратился.       Не вытаскивая обломок из груди, ворон поднялся и огляделся. На него смотрели десятки глаз. Наёмники, воины пустыни и местные жители. В одних глазах была печаль. В других — презрение. Но никто не смел бросить вызов или назвать ворона бесчестным. Никто не желал отомстить. Всем было одинаково плевать, и вскоре зрители разошлись, оставив охладевшее тело лежать на раскалённом песке. Только одно существо, узнав о произошедшем, спросило Калеба:       — Зачем ты его убил?       Ворон поднял глаза на Галиоса. В этот вечер таверна была наполнена воинами и наёмниками, и каждый кричал на свой лад, уже позабыв, что произошло днём.       — Чтобы бесчестье не легло на его имя, — тихо ответил ворон. — Чтобы не был презираем и ненавистен в собственном доме.       — Я же сказал, в этом краю совсем иные обычаи.       — И честь здесь ничего не стоит?       — Ни честь, ни доброе имя, ни даже слава. Только деньги, семейные узы и титулы. И забрав его жизнь, ты лишь отнял последнее, что у него было.       — За это меня будут судить?       — Никто не будет тебя судить. На войне законы молчат, и никто не променяет жизнь воителя на жизнь беспомощного мальчишки. Тем более мертвого мальчишки. Иной бы сказал, что совесть тебе судья. Но не нам об этом говорить.       — Тогда я похороню его.       Галиос сдвинул брови от удивления, но затем отрицательно качнул головой.       — Ты не сделаешь этого. Его уже повесили у позорного столба в наседание всем.       Ворон изумлённо вскочил со своего места и хотел уже прокричать, но Галиос остановил его движением ладони. Простояв несколько секунд, Калеб снова сел и тогда брат сказал:       — Это был приказ командира. Никто не смеет нападать на слуг вожака, буть то мужчина, женщина или даже ребёнок. Он погубил себя, как только в его руках оказался обломок меча. И если бы не ты его убил, то кто-нибудь другой из вожачьей свиты. А возможно, перед этим его бы ещё и пытали.       — Значит… — огорчённо произнёс Калеб.       — Верно. Пусть в совсем иной манере, но ты оказал ему последнюю услугу.       Больше не было сказано громких речей. Уйдя за городские пределы, ступая по тёмным пескам, Ворон поднялся на спящий дюн и задумался. Он знал, что между их родом и всем остальным миром есть различия, но даже не понимал, насколько они велики. Почему желание отомстить должно стоить жизни? Почему жалкое, наполненное позором и беспомощностью существование лучше смерти? Почему твёрдость духа и несгибаемая воля должны быть сломлены пытками?       «Поэтому они считают нас чудовищами? — подумал ворон, вспоминая, как на него смотрели мирные жители, стоило пройди рядом с ними. Как они оглядывались и, уйдя достаточно далеко, покрывали проклятиями. — Нет, не столь из-за нашей жажды крови и готовности убить без промедлений. Они ненавидят нас за нашу жестокость и дух, который невозможно сломить. За нашу силу и решимость. Потому что из десятков рас и родов мы — единственные, кто готов посвятить свою жизнь нескончаемой войне. Пусть бесцельной, кровавой, полной ужаса и потерь, но мы рвёмся к ней, как мотыльки к яркому свету. Лишь мы видим в войне смысл своего существования. И это пугает их, как пугает сорвавшийся с цепи дикий пёс. Вот кто мы для них. Бешеные псы войны».       Это была последняя мысль, посетившая ворона на спящем дюне. Больше не было сожалений и боли. Только усталость. Поднявшись, Калеб вернулся в пределы города. По привычке он свернул с основных улиц и пошёл переулками. Раньше часто так поступал, чтобы избежать лишнего внимания среди своих сородичей. Быть может, времена и меняются, но привычки остаются. Так, ступая по грязным подворотням, вслушиваясь в скрежет песка под ногами, ворон услышал, как где-то рядом едва слышно раздаётся чей-то шёпот. Сделав несколько шагов вперёд и прижавшись к стене лачуги, Калеб понял, что голос доносится откуда-то из-за угла. Он заглянул и увидел два силуэта. Один высокий, с крыльями за спиной. Это был ворон. Силуэт другого было сложно различить. Вокруг царил мрак, а тело укрывал плащ. Но ростом он был на голову ниже самого низкого жителя пустыни, которого видел Калеб. Простояв не больше минуты, юноша увидел, как ворон передаёт существу какой-то мешок, а затем, не сказав ни слова, расправив крылья, улетает в небеса. Существо тоже развернулось и скрылось в подворотнях песчаного города.       Ещё с минуту Калеб простоял в ожидании, а затем, оглядываясь по сторонам, медленно продолжил свой путь.       «Возможно, это было одно из существ гильдии, про которых мне рассказывал Ромрик, — обдумывал ворон всё увиденное. — Насколько я помню, гильдии — это сообщества представителей множества рас, объединённые одним ремеслом. Тайные и тёмные организации, выполняющие грязную работу по желанию нанимателя. Возможно, существо в силуэте было посланником одной из гильдий, но… — ворон на мгновение остановился. Все звуки вокруг утихли, и даже выкрики, доносящиеся из ближайших кабаков, впали в тишину. — Кем тогда был тот ворон?».       Зрачки ворона широко раскрылись, губы приоткрылись.       — Галиос, — беззвучно произнёс Калеб и со всех ног побежал в кабак, из которого совсем недавно ушёл.       Но вернувшись, он увидел брата на прежнем месте, а рядом с ним Фонриса в окружении столов, занятых наёмниками и ойхаринцами. Завидев Калеба, Галиос махнул ладонью, подозвав к себе.       — Ты ушёл, чтобы посмотреть на убитого тобою мальчишку?       — Нет, — встревоженно ответил он и, отдышавшись, продолжил: — Я уходил за черты города, чтобы подумать.       — О чём же?       — О нашем роде.       — Мысли которые дерзают каждого из нас в юношестве. Это хороший признак. Скоро из юноши ты превратишься в мужчину.       — Я должен тебя спросить, — сев на своё место, ворон потянулся вперёд и шёпотом произнёс: — Несколько минут назад я видел, как ворон встретился с каким-то существом. Мне кажется, это был посланник гильдии, — немного помедлив, Калеб спросил: — Это был ты?       На лице Галиоса не дрогнул ни один мускул и взгляд не дёрнулся. Фонрис так же сидел абсолютно неподвижно, молчаливо уставившись в свой опустевший стакан.       — Это был я, — ответил ворон в привычной спокойной манере. — И существо, с которым я встретился, действительно было от гильдии.       — Брат…       — Ты считаешь меня бесчестным?       — Нет. Но за что ты передал деньги гильдии? О чём ты их попросил?       — Ты уверен, что хочешь об этом услышать? — голос стал низким, как раскаты грома. Зрачки сузились и смотрели прямо в душу.       Дрожь и холод пронзили сердце Калеба и с каждым ударом волной раскатывались по телу. Ворон знал гнев, презрение, злобу, испытывал на своей шкуре и никогда не дрожал, не впадал в ужас. Но сейчас Калебу было как никогда страшно. В зрачках Галиоса проскальзывала холодная ярость.       Лишь когда-то юноша слышал об этом чувстве.       «Если однажды ты почувствуешь, как от чьего-то взгляда в твоих жилах застывает кровь и страх сковывает всё тело, то убей это существо без промедлений. Холодная ярость — это не чувство, которое было и прошло. Это цель, ставшая смыслом всего. И в отличии от существа, впавшего в безумство или неистовую ярость, находящийся в состоянии холодной ярости способен мыслить и рассчитывать. Он не бросится на тебя, пока не будет уверен, что сможет выжить и закончить дело до конца. Он будет выжидать, искать каждую возможность. Он будет преследовать свою цель, даже если для её исполнения пройдёт сотня и тысяча лет. Таких невозможно остановить.       Воспоминаний о давнем уроке и взгляда Галиоса хватило, чтобы опустить глаза в пол и дать безмолвный отрицательный ответ.       — Я никогда не врал тебе, — отвечал Ворон в той же манере. — Давал правдивый ответ на любой вопрос. Но есть вопросы, за ответ на которые приходится платить. И порой правда может стоить жизни. Понимаешь?       — Да. Прости.       — Не извиняйся, — чуть смягчившись, ответил Галиос. — Ты не знал. А сейчас тебе стоит отдохнуть. Впереди нас ждёт долгий путь.       — После этого наш поход окончится?       — Он скоро окончится. Способных сражаться не осталось, а те, кто может держать оружие, не верят в победу. Осталось недолго.       Наступила тишина, и поняв, что больше нет слов, которые стоит услышать или сказать, Калеб покинул своих сородичей. И лишь он ушёл, Фонрис, не поднимая взгляда, спросил:       — Ты правда убил бы его, задай он этот вопрос снова?       — Я сделал бы это, — чуть помедлив, ответил Галиос.       — Порой я не верю, что ты можешь быть так жесток, — немного опечалено говорил Фонрис. — Если бы давал волю своей жестокости только на поле боя или по приказу, я бы даже не подумал. Но мне кажется, что порой ты заходишь слишком далеко.       — Прославиться — это лишь часть моей мечты, — осушив свою кружку одним залпом, ворон опустил голову к подбородку. И медленно, вкладывая в каждое слово свои истинные чувства, Галиос произнёс: — Мне мало одной лишь славы. Мало истории и доброго имени. Мне мало подчиняться чьим-то приказам и идти в поход, где я буду сражаться за чужое имя, чужие цели. Я хочу сам решать, когда начнётся война и против кого сражаться. Вести в бой свой легион и издавать клич, призывающий к великой битве, — он поднял голову и посмотрел Фонрису в глаза. — Мне мало быть одним из тысячи прославленных воителей вороного рода. Я желаю стать одним из величайших вожаков.       Фонрис не смог ему ответить. Впервые могучий воитель видел истинные намерения своего младшего собрата. Его цели. Его намерения. Его смысл жизни. До всего этого Ворону казалось, что Галиосом двигало лишь желание смыть с себя позор, но правда крылась куда глубже. Мечта, ради достижения которой придётся преодолеть самого себя, выжить там, где другие падут, и победить, когда кажется, что победа невозможна. И это поражало воображение.       — Позор порождает амбициозность. А если для достижения заветной цели мне придётся убить даже родного брата, так тому и быть. Иначе зачем я вообще вступил на этот путь, если не готов заплатить самую дорогую цену, чтобы пройди его до конца?!       — Но если в твоём брате живёт то же самое желание? — поставил Фонрис вопрос клином. — Если он тоже однажды пожелает стать вожаком Вороньего рода? Что ты будешь делать?       Галиос широко улыбнулся и, качнув головой, радостно произнёс:       — Тогда я надеюсь, он станет достаточно сильным, чтобы попытаться отнять мою жизнь. Но это не значит, что из-за схожести наших мечтаний и родства я отдам ему победу. О нет. Ему придётся вырвать победу из моих охладевших рук. Да. Если однажды подобное произойдёт, то так тому и быть.       — Надеюсь, этого никогда не случится, — шепотом ответил Фонрис. — Битва между братьями ужаснее любой войны.       — Самая великая битва из всех возможных.       Сказав последние слова, Галиос поднялся и вместе с тем поставил жирную точку в этом разговоре.       — Я должен идти. Остались ещё неоконченные дела.       — Если ты сделаешь это, обратного пути не будет, — предупредил Фонрис, зная, что замышляет собрат.       Словно не обратив внимание на слова воителя, Галиос вышел за порог кабака и, расправив крылья, скрылся в тёмных небесах.       С приходом рассвета хмельные наёмники и усталые воины были собраны для последнего марша. Путь лежал к последнему владению, к крепости на границе земель песчаного народа, где по предположениям скрывались остатки войск вражеского вожака и он сам. Но всем было и без того ясно, что никто не будет сражаться. Больше не было цели, чтобы проливать кровь. Всем хотелось, чтобы эта гражданская война быстрее окончилась. Всем хотелось жить.       И когда войско явилось в крепость, шаткие ворота отворились безо всякого сопротивления.       Калеб уже предчувствовал наступление последнего дня этой бессмысленной войны. С последними лучами алеющего заката, когда вечерние и ночные сумерки сольются воедино и на тёмном небе покажутся звёзды, прозвучат триумфальные трубы и раздадутся радостные возгласы с четырёх сторон, наконец наступит мир и окончится первый поход Калеба. Ворон уже представлял пир и громкие речи вожака. Хмель, что будет литься рекой, и радость, о которой все почти позабыли. Но никто не мог предположить, что последний день гражданской войны окончится бойней. Как только ворота замкнулись за спинами воинов, из глиняных домов выбежали последние повстанцы и бросились на собратьев. Бойницы открылись, и стрелы одна за другой обрушились на головы ойхаринцев. Приказ был отдан моментально:       — Убейте их всех! — прокричал вожак вместе с первой пролитой кровью. — Убейте всех этих выродков! Не щадить никого!       В разгаре битвы Калеб уже инстинктивно положил ладонь на рукоять и с широким размахом вытащил клинок из ножен, нанося удар наотмашь. Но сопротивление было сплошь из крестьян из землепашцев, поэтому спустя нескольких десятков минут все были вырезаны. Остались только мирные жители, которые предпочли не ввязываться во всё происходящее и заперлись в своих жилищах.       — Чего встали?! — прокричал вожак, смотря, как воины и наёмники застыли, смотря на улицы, устилаемые мёртвыми. — Я отдал вам приказ! Убить всех!       Больше не осталось сомнений. Он говорил не только о повстанцах, но и о мирных жителях. Наёмники очнулись первыми. Почуяв возможность поживиться чужим добром, в одночасье стали ломиться в запертые двери, и вскоре дома наполнились криками и мольбами о пощаде. Много позже и воины с огромной неохотой присоединились, неспособные из страха противиться воле вожака.       Калеб застыл, не в силах сдвинуться. Жестокость, алчность, ярость, открывшиеся пред ним, были непонятны доброму сердцу. Но, как и все прочие, он не мог ослушаться приказа. Поборов ступор, пересиливая самого себя, ворон нашёл никем не тронутую хижину и медленно толкнул дверь. Она со скрипом открылась, и во тьме он увидел три пары сверкающих от ужаса глаз. Мать и два ребёнка. Они прижимались к дальнему углу, словно это могло их спасти от гибели.       «Я должен это сделать!» — пытался убедить себя ворон, медленным шагом входя в хижину.       Ворона от ойхаринцев отделяло всего пять шагов, но каждый был неимоверно сложным и каждый последующий давался всё труднее. Ладонь слабела, сердце безумно колотилось, а клинок как будто тяжелел.       Встав у изголовья, ворон остановился. Мать спрятала глаза своих детей в когтистых ладонях, чтобы они не видели конца, а сама смотрела на парня и взглядом умоляла пощадить. Ворон занёс клинок над головой и замер. Орудие, чувствуя нежелания своего владельца отнимать эти жизни, подчинялось воле хозяина и не опускалось.       — Почему ты медлишь? — раздался суровый голос Галиоса за спиной.       Калеб опустил клинок и бессильно произнёс:       — Не могу.       — Ты должен выполнить приказ, — с явным недовольством продолжал ворон. — Это наша обязанность. Выполнять приказы, отнимать жизни. Ради этого ты оказался в походе, ради этого прошёл все эти марш-броски и сражения. А теперь исполни то, ради чего ты здесь! Убей!       — Не могу, — с горечью и болью тихо произнёс Ворон. — Они ведь не враги. Так почему я должен убивать?       Калеб обернулся и посмотрел в глаза воителя. Серебряные зрачки излучали гнев, злобу и, кажется, разочарование.       — Тогда, — Галиос сделал твёрдый шаг вперёд и, схватив брата за плечо, отшвырнул его к раскрытой двери, — я сделаю это сам.       Ворон вытащил меч из ножен и одним замахом разрубил тело матери пополам. Она умерла, не издав ни звука, но дети оглушительно заверещали. Галиос вновь поднял меч и вонзил сначала в одного, затем в другого ребёнка, наблюдая за тем, как умолкают их крики, застывают зрачки и последний вздох сходит с губ. А затем он обернулся к Калебу, бросил гневный взгляд и вышел, оставив наедине с убитыми.       Ворон ещё долго смотрел на погибших, чувствуя острую боль внутри и сострадание, которое не мог выразить словами. Он ничего не смог сделать, чтобы спасти их, и застыл, не способный сдвинуться. Лишь когда крики вокруг стали привычны и сознание почти угасло, Калеб вышел на окровавленные улицы и, ступая слабеющим шагом, наблюдал, как умирают невинные. Как наёмники собирают имущество убитых и алчно смеются, найдя спрятанные драгоценности. До самого заката не смолкали жалобные голоса, и с приходом ночи наконец наступила тишина. И в этой тишине Калеб услышал приближающиеся шаги и беспощадные слова:       — Твой поход окончен.       Ворон обернулся и посмотрел в глаза собрату. В них царил холод, подобный взгляду чужого существа. Даже Калеб отчётливо смог понять, что совершил непоправимое. Что-то невероятно важное, вершащее его судьбу. Словно из-за своей слабости, доброго сердца теперь юноша должен понести жестокое наказание.       — Больше тебе здесь нечего делать. Возвращайся домой.       — Да, — покорно опустив голову, ответил Калеб и медленным шагом двинулся к спаленным крепостным воротам.       С чем можно было сравнить горечь? Касание, лишающее всех сил. Яд, навевающий миражи. Калеб шёл через темнеющую пустыню, чувствуя, как дрожит хладеющая кожа, и вспоминал лица тех, кого убил. Как бессмысленна была эта борьба. Он пришёл на эту войну чтобы прославить своё имя, но на него никто даже не взглянул. Словно один из тысячи, точно такой же, как и все. И всё, что он сделал, было бесполезно. Это угнетало. Ломало дух.       — Позор, — шептал вольный ветер, пролетая над землёй. — Тебе никогда не смыть свой позор. И сколько бы ты не скитался, сколько бы походов не прошёл, твоё имя останется в забвении.       — Возможно, это не моя судьба, — готовый сдаться, едва слышно произнёс Калеб, вспоминая обо всех своих мечтаниях, желаниях, целях. — Возможно, на большее я просто не способен.       Слёзы навернулись на глаза, и, резко ускорившись, Ворон бросился бежать, пока не скрылся во мраке пустыни.