запутанные в любви

      Раскалывается на миллионы песчинок, до дрожи, до хрипоты, до безумного клокотания в груди. Ноа смотрит на застывшего на пороге Финна, на его опущенные плечи и печальные глаза и понимает все. И хочется рассмеяться, разреветься, забиться в угол и не чувствовать ничего, стереть все. Он знает, зачем Финн здесь – явно не ради того, чтобы все наладить. Но последняя надежда цепляется когтистыми пальцами, нашептывает, что все может быть иначе, и убеждает, что все хорошо.       Но смотреть на Вулфарда все равно больно, оттого и поспешно захлопывает дверь прямо перед его носом и прислоняется к ней лбом, стараясь перевести дыхание.       – Ноа…       – Я же просил дать мне немного времени, Финн, – слыша слабый стук, быстро тараторит Шнапп и почти усилием воли заставляет себя отступить от двери. – Я просто ещё не готов...       – В этом-то и все дело, – Финн не уходит, остаётся по ту сторону двери, и это ещё хуже. – Я… Я думаю, что нам лучше…       Финну слова даются с трудом, Ноа слышит это, но с ещё большим трудом они достигают его понимания. И внезапно не так уж больно – ждал их в любое мгновение, и когда все же дождался, не особо удивлён.       Ноа глядит на свои руки, дрожащие и едва ли передающие его внутреннее состояние – спокойное и смирившееся. Снаружи его колотит, бьет дрожью и душит комом в горле подступающими слезами.       А Финн все говорит, оправдывается; что-то о Джеке, о том, как все перепутано, о том, что не хотел подобного. И слушать его даже не приходится; Ноа и не слушает, гаснет медленно и мучительно.       – Уходи, пожалуйста, – получается полузадушено, но Финн слышит и не говорит больше ни слова. И кажется, что послушал, кажется, что ушёл, и будто отпускает, срывает все клапаны у Ноа, и Шнапп опускается на пол у двери и, обхватив себя руками, скулит и задыхается от слез. Он знал, что так будет, все ему говорили, что так будет, но ждал все равно. А теперь приходится собирать с пола ошмётки разбитого вдребезги сердца, вырывать с корнем эту ядовитую отравляющую теперь любовь.       Вытирая влажные щеки рукавом свитера, прижимая колени к груди и давясь слезами, такими ненужными, такими пустыми и вместе с тем переполнениями болью и горечью, Ноа раскалывается на миллионы песчинок.       – Не плачь, пожалуйста, – голос из-за двери не успокаивает, добавляет новую порцию истерики и хочется подскочить и выгнать прочь, хочется подскочить и уткнуться в плечо, в знакомый запах.       Но Шнапп не двигается с места, лишь вздыхает и сжимается, пряча лицо в сгибах локтей. Какого черта Финн все ещё здесь, почему продолжает топтаться на искалеченных чувствах. И душить, бесконечно душить волнением в голосе.       Ноа вновь просит уйти, успокаивается так же быстро, как и сорвался в истерику, и просто смотрит на противоположную стену, вспоминая, что так же сидел, почти на этом самом месте, когда все только начиналось. И в груди тянет болезненно, поскуливает и скребется, напоминая каждой минутой проведённой с Финном.       – Хочешь остаться друзьями? – грубым, сырым после слез голосом спрашивает Ноа, и ему хочется рассмеяться, потому что не были особо друзьями и до всей этой истории, но сейчас и не будут, даже если Вулфард скажет, что хочет.       – Прости меня, пожалуйста, – такой же уставший пустой голос, как и у самого Шнаппа и вновь стук в дверь – два коротких удара. – Открой, это самый ужасный вариант расставания, когда я тебя даже видеть не могу.       – Разве так не легче? – делая глубокий вздох, спрашивает Ноа, но подниматься не спешит. Не хочет открывать, не хочет видеть, хочет просто поскорее забыть, закрутить все вентиля и перетерпеть.       Он знает, что если откроет, то обернётся все это во что-то глупое, во что-то с криками и обвинениями, во что-то грубое, стыдное, губительное. Но внутри все хочет этого, хочет закричать, хочет развести скандал, хочет погибнуть, вновь захлебнуться в слезах.       – Ноа, пожалуйста, – просит Вулфард, – мы можем просто поговорить? Я все объясню и…       – Серьёзно, Финнлард? – горький смех, колючий и такой искалеченный. – Поговорить? Ты такой простой, правда. Так легко врываешься в мою жизнь, берешь, все что хочешь, разбиваешь мне сердце, а потом просто хочешь поговорить? Хватит. Думаешь, если я тебя люблю, тебе можно так поступать?       Слова льются потоком, не останавливаются, и Ноа даже не старается их перехватить, выговаривает все свои чувства, игнорирует попытки Финна вклиниться в его пылкую речь. Он дрожит от нахлынувшего адреналина, стирает влагу с глаз и, наконец, поднимается на ноги.       – Я не игрушка, и мне больно. Я думал, что ты понимаешь, что… – задыхается, лбом упирается в дверь и переводит дыхание. – Знаешь, на самом деле я не удивлён. Я ведь знал, что так все и будет… Все мне это говорили…       – Ноа, черт возьми, открой эту гребанную дверь! – Финн дёргает за ручку металлической двери, но ничего не происходит, и Шнапп не хочет, чтобы происходило – так спокойнее, так все ещё можно сохранить хоть что-то. – Ты никогда не был игрушкой, ты…       – Спасибо, это правда был один из лучших месяцев, что был у меня, – настроение меняется, тихий голос Ноа разносится по прихожей, по растерзанному сердцу Финна мягком эхом, словно смягчая ссору, почти стирая ее в ничто. – Джеку повезло. Уходи, пожалуйста.       И уходит сам Шнапп; отрывается от злосчастной двери и плетется вглубь комнаты, к софе у окна, чтобы запутать себя в одеяло с головой и попробовать залатать то, что сейчас раскромсал Финн. Собирать вновь каждую крупицу, на которые разбился.       Словно сломался окончательно; вышел из строя, рассыпался в хлам. Финн стоит на пороге лофта Ноа и чувствует, как медленно отрывают по капле от сердца – больно до ярких пятен под веками. И хочется попытаться сделать хоть что-то, лишь бы не болело так адски, но болит, потому что слышит, как всхлипывает Ноа, слышит его такие точные упреки, и едва ли что-то может с этим сделать. Увяз почти с головой и теперь бесконечно делает больно людям, которых любит.       Отчаянно просит Шнаппа открыть дверь, отчаянно колошматит кулаками по металлической поверхности, отчаянно воет, слыша горькие слова Ноа, которыми тот прощается.       Переступает Финн с ноги на ногу и не знает, правильный ли сделал выбор – вчера все произошло так быстро, так на эмоциях, что и не помнит толком, как именно принимал решение. И сейчас, не имея даже возможности взглянуть на расстроенное выражение лица Ноа, Финн рассыпается.       Он поджимает губы и уйти не решается, хотя понимает, что разговор окончен – Шнапп продолжать его не собирается, – вот только все равно не может, словно держит что-то, пришпиливает булавкой к этой двери. И из ступора выводит только звонок на мобильный, беззвучной вибрацией сотрясая его карман. Джек. И поднимать не хочется, не здесь, не сразу после того, как разбил чужое сердце, растерзал своё. Но отвечает все равно, бросает быстрое “перезвоню позже”, и, окидывая печальным взглядом все так же наглухо запертую дверь, уходит.       Бредёт через горькое разочарование, преодолевая стягивающую грудь тяжесть на душе. Хочется завыть, пережить этот период, перескочить до того момента, когда перестанет болеть, когда будет спокойно. Джеку он перезванивает спустя двадцать минут и говорит с ним сухо, но на встречу соглашается все равно. Не долгую, потому что позже этим вечером запись интервью на радио вместе с Калебом и опаздывать на неё не хочется.       И его голова наполнена мыслями, почти закипает, пока пытается собрать воедино общую картину, разложить все по полочкам и вновь понять, что же натворил. Финн, запуская пальцы в волосы, прикрывает глаза и дышит прохладным воздухом – рассыпался окончательно.