Слияние на две части

      Кажется… не знает… И какая же глупость — узнавать это в такое время, в таком мире, среди таких событий. Да кому это вообще нужно. Да и не сложить из них пару, не сложить из них одну душу, как ни старайся, как не верти их, хоть обрезай и перекраивай по форме — не сложить. Чтобы из двух половин сложить одно целое, они должны уже иметь представление о том, что это будет. А они не имеют. А они никогда не получат. А они — недостойные лишенцы.       А если даже они постараются, то это принесёт им лишь больше страданий. Лишь больше боли, а зачем? А за что.       Этот глупый пёс сначала утащит его в свою нору, а потом уже начнёт думать. О том, что неплохо бы подумать, да.       Неа горько усмехнулся чему-то, наверное, небу или дождю, но вряд ли спине Линка. И попытался вспомнить свою мать. Разве это не лучший способ понять, что есть, а чего нет в нём для того, чтобы сделать требуемую глупость?       Екатерину он помнил… не смутно, как, казалось бы, должен был через столько лет. Он её помнил более чем прекрасно. Он помнил её нежные, белые, мягкие и всегда немного холодные руки, которые давали иногда ощущение лёгкости и свежести. Он помнил овал её лица, такого же мягкого, нежного, белого, как и руки, всегда идеального, всегда спокойного и выражающего все чувства и эмоции так гладко, так ровно, что, казалось, вся она не может быть не идеальной. Её лицо было в меру прекрасным, в меру нежным, в меру добрым, в меру холодным, в меру надменным, в меру тёплым, в меру величественным… да и всё в ней было такое, никак иначе. Ещё он помнил, как рассматривал узоры на её платье, водил по ним пальцем, а мать улыбалась. Она вся была такая — красивая, немного декоративная, нет, не кукольная, как могло бы показаться, а… просто и не кукольная, и как будто бы не очень настоящая.       А кто из них когда-либо был настоящим?       Любила ли его мать? Безусловно. И его, и Ману, и именно что безусловно — такая безусловная, точная, чёткая любовь… А Неа всё равно не мог хоть чуть, хоть самую малость уверенно сказать, что знает, каково это — быть любимым. Быть любимым хотя бы матерью, не то, что другим человеком, тем более, мужчиной. А уж любить… Любил ли он мать? Безусловно. Всё той же безусловной, идеальной любовью.       Ещё он любил брата…, но та любовь оказалась настолько неидеальной, настолько контрастной, настолько мерзкой, настолько грязной, настолько… другой, что сравнивать это и её казалось просто ужаснейшим кощунством. И непонятно было, по отношению к чему.       Тут Неа вдруг оказался в каком-то более тёплом, более сухом и более чистом месте, чем та серая улица под сизым печальным небом, и как будто очнулся. Почувствовал какой-то запах жилья, немного пыли, отчего-то яблок, кофе… почувствовал тепло, почувствовал, что Говард сам снимает с него пальто, даже не как с девушки, а как с маленького безвольного ребёнка, усаживает и даже порывается помочь со снятием обуви…       Он оттолкнул его, но показал этим не покорность, а смирение, и наглый Линк довольно улыбнулся.       Он отвёл его на кухню, и усадил, и Неа сам не понимал, почему он не может вот прям сейчас встать, выпрыгнуть в окно, ведь этот глупый Ворон даже перья убрал, а он не мог. А он оказался как будто придавлен к месту, прикручен к этому дому, к этой комнате, к этому столу, и впервые в жизни чувствовал не только нерешительность, но и что-то другое, не дающее ему покинуть Говарда, этого нежного, этого тёплого, этого безумно уверенного в возможности их слияния в пару.       — Чай, кофе?       — Чай… — на автомате ответил Неа и подумал, что лучше бы кофе, что нужно прочистить мозги.       И сказал ещё зачем-то:       — Отпусти меня.