Синее

Солнце скачет по вишнёвым сидениям, скачет по людям, скачет по Олегову лицу. Жжётся-кусается. Он щурится на оживлённую дорогу и пытается думать о синем, о тёмно-синем, да хоть о чёрном или жёлтом, но думает не о том. Думает о Саше, о маме, о Денисе. Или, кажется, не думает совсем. Женский голос шуршит его остановку. У ворот колледжа Саша, Лена и Юля. — Савченко, — удивляется Юля, таща изо рта сигарету. — Ковалёва, — передразнивает Олег, кивая улыбающейся Саше. — Закуришь? — спрашивает она. Олег не отказывается. Слушает скрипучий голос Юли и её рассказы о тщетно подкатывающем к ней первокурснике, переминается с ноги на ногу. Давится дымом. Горько. — Погода отличная, — ямочково улыбается Саша, когда они идут по затопленному солнцем коридору. — Отличная, — кивает Олег. На парах Олег полулежит на парте, списывает у Саши лекцию, списывает задание, отвлекается на банковские операции, на организацию безналичных расчётов, на пустую болтовню одногруппников и глупые шутки. На большом перерыве они с Сашей привычно сидят в кафе. Олег, благодаря, возвращает ей её тетради, когда Саша лезет в сумку. — Я тут, — начинает она, звякнув молнией, — принесла фотографии. Подумала, может, ты что-нибудь скажешь? Саша выкладывает на стол папку с вложенными внутрь фотографиями. Олег рассматривает каждую и не находит, что сказать. Саша много фотографирует небо и солнце, закаты и рассветы. Фотографирует людей: целиком или в деталях, Олег даже находит одногруппника Колю, Юлю, Терентьева и взъерошенную белку, находит своё уставшее лицо, находит свои руки. Саше, похоже, нравится фотографировать и животных. Особенно бродячих собак и кошек, особенно рыжих и чёрных. — Красиво, — только и говорит он, будто бы даже виновато улыбнувшись. А Саша смеётся звонким ха-ха и сверкает ямочками. — Куда короче, чем я думала. До дома Олег добирается пешком, в ушах гудит музыка, гудит смех, а мысли мечутся туда-сюда. Он думает о небе. Думает: «Я сегодня во сне летал», пусть и не летал. Пусть ему уже давно не снится ничего. Или почти ничего. Он вертит это в голове, записывает уже во дворах, в тени черёмух. Воздух на вкус кажется сахарно-ватным. Олег долго дышит, запрокинув голову, ловит на веках солнце. Ярко. Дома он застаёт давящую на плечи тишину, тлеющее блюдце окурков на кухонном столе и кастрюлю макарон. Ромы нет. Олег перекусывает, моет посуду, курит в форточку. Олег курит только тогда, когда нервничает. Но грохает дверь, и он, выдохнув дымно-сладким, тушит окурок. — Привет, — говорит Олег. Рома ставит на стул шуршащий пакет и, смахнув со лба челку, еле-улыбается. — Ты поел? Рома оказывается рядом, опирается поясницей о подоконник, вертит в руках пачку. — Да, — кивает Олег, смотря в его глаза. — Спасибо. Рома пахнет улично-сигаретно. Рома так близко, что Олег чувствует это. — Как шарага? — интересуется он. — Стандартно, — отмахивается Олег. — Расчёты и операции, тупые рожи одногруппников, Саша с её фотками. Рома улыбается половиной рта и щёлкает зажигалкой. — И как оно? Олег поводит плечом. — Хорошо, — честно отвечает он. — Ты бы у неё получился отлично. Рома выдыхает ему в лицо и улыбается чуть шире. — Это почему? — любопытствует он. Олег снова поводит плечом. — Не знаю. Рома расплывается в улыбке. А Олег смотрит на его губы. Они говорят о чём-то, раскладывают купленные Ромой продукты по шкафам-полкам-холодильнику, пьют сваренный Ромой кофе и ещё раз курят, уже на балконе. — Зачастил, — замечает Рома, навалившись животом на перила. — Ты же типа бросил. Олег кивает. Олег знает, что зачастил. Но у Олега всё ещё чуть потеют ладони и копошится где-то в животе мерзкий-липкий страх. — Я за компанию, — врёт он, улыбаясь. На табуретке лежит раскрытый блокнот и карандаш. А на бумаге — он сам, помятый и сонный, растрёпанноволосый. Улыбающийся. Рома перехватывает его взгляд. — Ты по утрам такая лапа, — говорит он язвительно, но выходит ласково, выходит нежно, выходит чересчур. — Всегда хочу зарисовать. Хуй знает, почему. Олег чуть нервно докуривает сигарету и глотает застрявшие в горле слова. Он никогда не спрашивал, почему в Роминых блокнотах так много его самого. Почему-то считал, что это в порядке вещей, что они же друзья, что это нормально. Так же нормально, как и держать Рому за руку. Так же нормально, как и обнимать его, засыпая, считать-обводить родинки и чувствовать мурашки от его пальцев или дыхания. Нор-маль-но. — Ты чего завис? — окликает Рома, задумчиво склонив к плечу голову. Но ведь норма и Рома никак не связаны, думает Олег. — Пытаюсь вспомнить, бываешь ли лапой ты, — улыбается он. Рома удивлённо вскидывает брови. — И как успехи? Олег, прижавшись к его боку, отвечает: — Только когда нажираешься в говно. Рома смеётся так звонко-ярко, что хочется зажмуриться. — Буду иметь в виду, — добавляет он. Вечером они, как и обещал Олег, идут смотреть на поезда. Рома запрокидывает голову, бродит взглядом по окнам-крышам, позолоченным солнцем, по грязно-рыжему небу, по разгорающимся красным облакам. — У тебя опухоль. Пиздецовая опухоль, — начинает он, скребя подошвой по асфальту. — Нихуя не сделаешь, типа. Чем бы занялся накануне перед смертью? Олег хочет закатить глаза и послать Рому куда подальше с такими разговорами, но отвечает лаконичным: — Напился. Рома шагает по бордюру, вскидывает руки, ловит пальцами листья. — Скучно, — говорит он. — Но я бы тоже. У Ромы каждый день — репетиция перед тем самым «днём накануне». — А можно ограбить банк, купить тачку и поехать залипать на море, — продолжает Рома. — На небе только и разговоров, что о море, — улыбается Олег, щурясь на солнце. Щурясь на Рому, вскинувшего руки. На Рому, чьи пальцы лижут-гладят листья. — А ты его не видел, — цыкает он. — Тебя окрестят лохом. Олег море видел только в детстве, только шумно-людное, тёплое и солнечное. Рома говорит, что это не считается. Рома говорит, что настоящее море — холодное, дикое и отстранённое. Синее-синее. — Тогда покажешь мне, — говорит Олег. Олегу хочется взять Рому за руку, но вокруг разговоры-лица-взгляды. Олег себя одёргивает. Они добираются до вокзала, ныряют в его жужжание-суету-людность, в его мимолётность, непостоянность. Шатаются по гулким платформам, считают отбывающие поезда и спорят, кто куда едет. Рома любит вокзалы и станции, любит вагонно-одноразовую жизнь, любит приезжающих-уезжающих людей. Роме нравится мысль о том, что в любой момент можно уехать. Оставить остопиздевший город и начать заново. Начать в другое время и в другом месте. Другим человеком. — Куда бы ты уехал? — спрашивает Олег. Вот только Рома при любом раскладе остаётся Ромой. — На тот свет, — шутит он. И Олег не знает, почему ему это нравится так, что слегка подташнивает. — Ты бессмертен, забыл? Рома только смотрит ему в глаза и бледно улыбается. Они топчутся по платформе туда-сюда, хватают взглядом хвосты уплывающих в дымку сумерек поездов, считают бледно-зелёные лампочки-фонари, считают уезжающих, считают провожающих, считают приезжих. И Олег ощущает, как гадкое чувство где-то в желудке рассасывается, растворяется. — Ром, — зовёт он. Рома идёт чуть впереди, горбит спину, ёжится. — Проще сделать вид, будто нихуя и не было, но, — продолжает Олег, остановившись под пятном фонаря. Рома замирает. — Но? Он чуть поодаль, серьёзный-хмурый, смотрящий в глаза. — Просто давай без этой хуйни, — просит Олег. — Я знаю, что тебе хреново. Но просто давай… без всего этого. Рома выдыхает. Мнёт пальцами края футболки. — Окей, — кивает он. — Извини. И, развернувшись, шуршит подошвой по зеленоватому асфальту. — Холодно, — бросает он. — Давай домой. Олег идёт следом. По шумящей дороге, мимо горящих ярким светофоров-фар-фонарей, чтобы срезать, свернув у кустов сирени, хрустеть ветками под ногами, идти через неосвещенную аллею и прислушиваться к каждому шороху. И уже во дворах, под черёмухами, когда листья-тени ползут накрапом по Роминому лицу, Олег всё-таки берёт его за руку, но Рома вырывает ладонь, выпалив: — Бля, Олег. И останавливается под светом неоновых змеевидных букв, светящихся красным. — Мне классно, что тебе не похуй, но эта твоя жалость вымораживает. Олег таращится в его чёрные-красные глаза и не решается выдохнуть. — Не надо, — говорит Рома уже спокойнее. — Не надо делать то, что не хочешь. Я окей. Рома не отводит взгляд от Олеговых глаз. Олег не отводит взгляд от Роминых губ. — Иди нахуй, Ром, — говорит Олег прежде, чем приблизиться к нему в два шага и — крепко — вцепиться пальцами в холодную ладонь. — И загоны твои тоже — нахуй. Рома прерывисто выдыхает, нервно облизнув губы. Рома сжимает его пальцы до побеления сильно и подходит ближе. — Ты пиздец, — шепчет-шелестит он. У Олега от его шёпота по позвоночнику скребутся мурашки. — Ты тоже, — вполголоса отвечает Олег просто потому, что нужно что-нибудь сказать. Ладони они не разжимают. Уже в серости кухни, в бледности шкафов-плиты-ящичков, Олег греет руки о кружку и предлагает неуверенное: — Может, пропьёшь ещё месяц? Рома сидит напротив, вдавливает запястья в глаза и говорит: — Ладно. Поднимает голову, давит улыбку. — Пропью. И, зацепившись взглядом за взгляд, добавляет: — Только ради тебя. Олег не слышит в его тоне ехидства. Олег тянет руку, чтобы рассеянно огладить его ладонь пальцами, и выдыхает: — Сделай это ради себя, Ром. Спать они не идут. Сидят в кухне, глотают чай, глотают дым, Рома мажет маркером по бумаге чьи-то лица и говорит о колледже, о том, что надо бы туда наведаться, о Денисе и его звонках, о завтрашней вписке. Олег кивает-кивает, не сводит глаз с Роминых рук. А ночью, в расплывчатой черноте, в заглядывающем в окна фонарном свете, в холоде простыней, Рома — Олег готов поклясться — быстро целует его в плечо, прежде чем пожелать не откинуться во сне. Олег замирает-не-дышит. Олег старается не думать об этом.