Синее

Утром он вспоминает, что это не окей. Рома долго ищет приличную, на его взгляд, футболку и тщательно расчёсывается. Олег только наспех собирает волосы и надевает первую попавшуюся рубашку. Олег — слегка — нервничает. — А ты вообще предупредил, что мы завалимся? — интересуется Рома. Олег мотает головой. — Сюрприз. Рома цыкает. — Охуенные у тебя сюрпризы. На улице — яркое солнце. Ветер едва ерошит волосы. Духота. До мамы добираться долго, с двумя пересадками. Они едут на троллейбусах-маршрутках, морщатся от кислого запаха, в ушах играет музыка. Родители живут в старой девятиэтажке, в трёхкомнатке, заработали-накопили честным тягомотным трудом. Раньше мама работала на заводе, теперь — дома, воспитывает-мучает сестру. Папа то там, тот тут, долго нигде не задерживается, берётся за всё, что попадётся под руку. А руки у него — золотые. И крепко держат бутылку. — Вся спина мокрая, — жалуется Рома, когда они шагают по плитам асфальта, сквозь расщелины которого пробивается трава. — Кто вообще в такую жарищу ходит в плаще, — говорит Олег. Они проходят по двору мимо неизменно сломанных качелей и сидящих на лавке старух. У подъезда, в тени сирени, Рома тянется в карман за сигаретой. — Не кури, — просит Олег. — Она терпеть не может запаха. Рома раздражённо выдыхает. — Блядь, — говорит он. Олег пару минут мнётся перед домофоном. Набирает номер. — Кто? — слышит трескучий голос. — Ма, привет, — говорит Олег как можно спокойнее. — Это я. — Олег? — удивлённое-неверящее. — Я с Ромкой, ма, — добавляет он. Дверь открывается, тяжёлая-ноющая, Рома тянет её на себя. — Заходите, — говорит мама. Они ныряют в подъезд. В лифте Олег читает начирканные маркером надписи и находит пару своих. Улыбается немного криво. Дверь на пятом приоткрыта. Мама встречает их в коридоре, кутаясь в халат и чересчур тепло улыбаясь. — Привет, Олеж, — говорит она. — Голодные, Ром? Рома неловко здоровается и тут же теряется. — Да, — отвечает за него Олег. — С утра ничего не ели. У мамы морщины в уголках глаз и губ и русые-седые, чуть вьющиеся волосы. Мама всё такая же. Ничуть не изменившаяся. Олег обнимает её за плечи и чувствует нежность. Чувствует спокойствие. — Мойте руки, — велит она, улыбаясь. — Пойду поставлю чайник. Из когда-то его комнаты выглядывает девочка. Пушащиеся волосы заплетены в косы, глаза блестят. Полина. Сестра. — Полин, привет, — улыбается Олег. — Привет, Полина, — здоровается Рома. Полина смущённо кивает и делает пару шагов из комнаты. Взрослая, уже во втором классе, вымахавшая. Достаёт Олегу, наверное, до живота. Они с Ромой, втиснувшись в узкую ванную, моют руки. — Ну ты пиздец, — говорит Рома тихо. — Я как на иголках. Олег немного нервно смеётся. — Я тоже. Пока мама возится в кухне, они немного бродят по дому, и Олег понимает, что ничего не изменилось. Всё те же нежно-розовые обои, те же картины-фотографии на полках-стенах, тот же сервант с хрусталём в зале. На одну из фотографий, стоящих на нём, Рома тычет пальцем и улыбается. — Нихуя не изменился. Олег смотрит ему в лицо. — Мне тут года три. Рома кивает. — Нихуя не изменился, — повторяет он. Олег фыркает. Когда они заглядывают к Полине, та играет на полу в куклы. — Можно? — спрашивает Олег. Полина замирает-таращится и всё так же смущённо кивает. — Во что играешь? — интересуется Рома, присаживаясь рядом с ней. Полина хлопает глазами, переводит взгляд с Олега на Рому и неуверенно отвечает: — В барби. — Ух ты, — деланно удивлённо произносит Рома. — А можно мне ту, кудрявую? Полина нерешительно протягивает ему куклу, смотрит сверкающим взглядом. — Её зовут Стэйси, — сообщает она. — И она дружит с Хлоей. Олег таращится на улыбающегося Рому и искренне не понимает, как ему удалось так легко к ней подступиться. — Тогда Олег будет Хлоей, — говорит Рома, хлопая по ковру рядом с собой. Олег послушно усаживается рядом и берёт в руки брюнетку Хлою. У Хлои обгрызены пятки и криво подстрижены волосы. Дело рук Полины, Олег уверен. — Они собираются на концерт, — говорит Полина уже увереннее, увлекаясь игрой. — Надо расчесать волосы и переодеть их в платья. Рома кивает-кивает, подходит к делу со всей серьёзностью. Олег смотрит на его еле-улыбающиеся губы и слушает рассказы сестры про барби, про то, что нужно найти им мужей, а ей не хватает кенов. Рома сдержанно смеётся. Комната теперь девчачья. В пурпурных оттенках. Полинина. Будто бы он и не жил здесь шестнадцать лет. Будто бы и не было. Из его вещей здесь только потрёпанный компьютерный стол и фотография, где он держит на руках только что родившуюся сестру. Олег втягивается в игру, между делом задаёт типично братские вопросы, узнаёт, что Полина — отличница, что сидит за партой с рыжеволосым Гришей, что Нинка думает, что он ей нравится, но ведь он противный, и вообще все мальчишки — дураки. Полине нравится русский язык и чтение, нравится и математика. Полина трещит-запинается о недавней поездке в зоопарк с классом, улыбается-хохочет, яркая-чистая, по-детски наивная. Далёкая. Невыносимо далёкая. — Мальчики, я накрыла на стол, — говорит стоящая в проходе мама. — Полин, ты не голодная? — Нет, мам, — звонко говорит она. Они встают с пола, Рома обещает ей доиграть в игру чуть позже и улыбается. Олег смотрит на едва заметные ямки на его щеках. У Олега отчего-то перехватывает дыхание. Они устраиваются в кухне. — А где папа? — спрашивает Олег. Мама ставит перед ними полные тарелки борща и вздыхает. — На работе, — говорит она. — Нахватал смен. Олег кивает. Рома рядом сверлит взглядом стол и треплет пальцами край скатерти. — Ну как ты? — спрашивает она, садясь напротив. Олег черпает ложкой суп. — Нормально, — отвечает он. — Ничего не меняется. А ты? Мама охает, разглаживая ладонью складки на столе. — Да тоже, — отмахивается она. — Вон, с Полинкой вожусь, читаем сказки, уроками занимаемся. Думаю отдать со следующего года в музыкалку. Олег кивает, смотрит в чуть уставшее лицо, жуёт-жуёт. Рома рядом без передышек глотает бульон. — Что там с колледжем твоим? Олег пожимает плечами. — Учусь. — Выпуск скоро, — напоминает мама. — Что после планируешь делать? Олег мысленно закатывает глаза. — Устроюсь куда-нибудь, — отвечает он. Мама вновь вздыхает, встаёт, вертится у плиты, накладывая в тарелки макароны с котлетой. Олег перехватывает Ромин взгляд. — А девочку не нашёл? — как бы невзначай спрашивает она. Рома улыбается. Насмешливо-снисходительно. — Ну мам, — тянет Олег. Мама смеётся, ставит перед ними тарелки и заваривает следом чай. — И хорошо, — говорит она. — Мне внуки пока не нужны. Рома сдержанно смеётся, а Олег всё-таки закатывает глаза. Жуёт монотонно котлету. — А у тебя как дела, Рома? — интересуется мама, вновь присаживаясь на стул. — Всё хорошо, — отвечает Рома. — После выпуска поработаю у отца на скорой, а потом устроюсь в поликлинику. Рома улыбается. Врёт и не краснеет. — Молодец, — искренне хвалит мама. После они пьют чай, мама ещё интересуется, как там квартира, как им живётся, не холодно ли, убираются ли, нормально ли питаются, чем вообще занимаются. Олег говорит, что всё нормально, гуляют с друзьями, смотрят телевизор, читают книги. Мама смотрит недоверчиво, но не говорит ничего. Только кивает. — Всё очень вкусно, — говорит Рома, вставая из-за стола. — Спасибо. — Спасибо, ма, — соглашается Олег. Напоследок они играют немного с Полиной, отправляют Хлою со Стэйси на концерт и топчутся в прихожей. Мама просит его не пропадать, целует в щёку и суёт в карман несколько бумажек. Олег улыбается, обнимая её за плечи. — Передавай папе привет, — говорит он, закрывая за собой дверь. Мама кивает. Солнце светит в глаза. Яркое-невыносимое. — Дай закурить, — просит Олег, прижимая ладонь ко лбу. Рома оказывается ближе, проводит ладонью по его спине. — Расслабься, — говорит он, доставая из кармана пачку. — Нормальная она у тебя. Мама, которой не похуй на своего отпрыска. Радуйся. У губ тлеет сигарета. Олег глотает дым, щурится. Рома затягивается следом. — Откуда такие навыки в общении с детьми? — переводит он тему. Рома пожимает плечами. — Пиздюком приходилось сидеть на даче с мелкой племянницей, — объясняет он. — Научился, наверное. Олег улыбается. — Что делать будем? По двору носятся дети, взметают в воздух пыль, кричат-смеются. Солнце палит прямо в голову. — Можем пойти пешком, — предлагает Рома. — Нам часа три идти, — предупреждает Олег. Рома смотрит ему в глаза. — И похуй. Олег соглашается. Думает, что всё — не важно, чуть бессмысленно. Когда можно идти по залитым солнцем улицам, перекуривать в тени деревьев, осматривать многоэтажки, задерживаться в незнакомых дворах, чтобы передохнуть, покрутиться на каруселях, болтать ни о чем. Когда Рома рядом. Дымящий нещадно, смахивающий со лба пот, но расслабленный, вдруг ямочкоулыбчивый. Олег этого особо и не замечал. Или просто Рома не улыбался так, как улыбается сейчас. — Отпустило? — спрашивает Рома, покачиваясь на качелях. — Не знаю, — честно отвечает Олег. — Лишний раз убедился в том, что между нами охуеть какая здоровая стена. Рома понимающе кивает, запрокидывает голову. Щурится на солнце. — Это твой осознанный выбор. Олег выводит веткой на песке под ногами какие-то узоры. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает он. Глаза у Ромы закрыты. Ладони сложены на животе, комкают футболку. — Что ты осознанно предпочёл им меня, — говорит он, тут же морщась. — Бля, в голове это звучало не так дерьмово. Олег смеётся, смотрит на натянутую на шее кожу. — Как будто я об этом жалею. Рома ловит его взгляд своим. — Я тоже. И улыбается — ямочково. Когда они подходят к дому, за деревьями краснеет закат, солнце будто кровоточит. По-прежнему душно. На ветках щебечут птицы. Олег останавливается у супермаркета, смотрит на Рому. — Хочу выпить, — говорит он. Рома только кивает, идёт за Олегом следом. В помещении прохлада-воздух, жужжание-людность. Олег берёт несколько бутылок пива из холодильника, Рома на кассе тянет паспорт, кассирша вглядывается в фото, в остроскулое лицо с максимально заёбанным взглядом и идиотской стрижкой. Волосы у Ромы в четырнадцать были чёрными. Рома рассказывал, как Денис помогал ему их красить. В первый раз они загадили всю ванную, за что получили от его мамы подзатыльники и приказ отмыть всё до прихода Роминого отца. В четырнадцать у Ромы была совсем бледная кожа. Родинки на ней выделялись отчётливо. В четырнадцать Рома носил эмарьский напульсник и такие же эмарьские кеды. Бряцал значками на рюкзаке. И даже как-то раз накрасил чёрным ногти. Роме было похуй, кто и что скажет. Рома, вообще-то, выглядел охуительно. Олег смотрел на него на фотографиях и не мог оторвать взгляд. Олег же был нескладным-угловатым, носил широкие джинсы и футболки, собирал в хвост волосы и не знал Рому. К моменту их встречи он поменял прическу, сменил оправу очков и перестал одеваться как последнее чмо. К счастью. Он не замечает, как они оказываются в подъезде, как Рома открывает дверь и влетает в квартиру, скидывает плащ, скидывает кеды. — Я в душ, — сообщает он. Олег агакает, проходит в кухню. Открывает форточку и снимает с носа очки. Пиво в руке приятно холодит кожу. Он почему-то думает о всё той же фотографии в паспорте. Что после их встречи Рома перестал красить волосы, вынул из уха серёжку и решил перекрыть все партаки на руке сплошной чернотой. Рома воспринимает только домашку, поэтому били они на квартире у общего друга — Жуки — Жени. Олег тогда сидел рядом и читал вслух Ремарка. «Жизнь взаймы». Роме понравилась строчка: «Противоположность любви — смерть». Олегу она не понравилась совсем. За месяц они дочитали книгу, но забили только полпредплечья. Женя переехал. В салон Рома идти отказался. — Ёбанные таблетки, — бормочет вошедший в кухню Рома, достаёт из пакета бутылку. — Даже не хочется выпиливаться. Рома в одних только домашних штанах, пьёт жадно, зализывает набок мокрые волосы. По коже разбросаны родинки. Олег видит расплывчато, но знает, что их у Ромы много. Особенно на спине. — Забавно, как мозг может наебать сам себя, — улыбается Рома. Олегу совсем немного даёт в голову. Олег думает, что Рома красивый. — Как ты заебал, — беззлобно бросает он, надевая очки. — Вечно несёшь какую-то херню. Рома смеётся. Они перебираются в зал, устраиваются на диване, привалившись спинами к стене. По телевизору идёт «Бегущий по лезвию». Олег потягивает вторую бутылку пива, сначала следит за сюжетом, но перестаёт, когда Рома берёт в руки блокнот и ручку. Теперь можно следить за его руками. За тем, как плавно он вырисовывает линии, пусть и пальцы — едва — дрожат. — Портрет на бумаге это почти то же самое, что и надгробная плита, — говорит Рома. Но мысль не развивает. Вместо этого зачем-то вспоминает, как однажды они шатались по кладбищу, рассматривали кресты-надгробья, слушали, как каркают вороны. И не было жутко или страшно, не было неуютно, скорее — спокойно. «Не понимаю, зачем нужны похороны, — сказал Рома. — И вся эта муть ритуальная». Олег вглядывался в ямы свежих могил, когда Рома сказал это. «Мёртвым поебать, в какой гроб их положат и посыплют ли сверху землёй», — добавил он. Олег ответил: «Похороны нужны живым, а не мёртвым». Олег открывает третью бутылку. Когда Рома замолкает, он пытается рассмотреть его рисунок. С бумаги на него неожиданно смотрит Полина. Не такая, как все остальные, не угловатая-мрачная, а мягкая-солнечная. Почти такая же, как Олег. — Ты типа похоронил мою сестру? — фыркает Олег. Рома мотает головой. — Ты не так понял. Он откладывает блокнот и шуршит пачкой. И даже не пытается объяснить, что он имел в виду. Ну и пусть, думает Олег. Это не важно. И говорить об этом совсем не хочется. — Ты когда-нибудь думал, как всё могло бы быть, если бы мы не познакомились? — спрашивает Рома, выдыхая в потолок. Рома держит зубами запаленную сигарету, смотрит в стену. — А ты? — говорит Олег. Ромина рука, вытянутая вдоль тела, совсем рядом. Олег рассеянно гладит его пальцы своими. — Да, — признаётся Рома. — И всегда получалась какая-то хуйня. — Например? Рома поворачивает к нему голову, еле-улыбается. — Например, я мог бы сторчаться. Ладонь у Ромы тёплая, шершавая. А сам он чуть пьяный, расслабленный, мерно дышащий. — А ты сейчас мог учиться в институте на какого-нибудь лингвиста и не заёбываться с живущим под боком алкоголиком с депрессивным расстройством. Рому веселят собственные слова, он смеётся хрустко-звонко и тушит окурок о блюдце. Смотрит в глаза, улыбается немного грустно. Олег не улыбается вовсе. — Мне не нужен институт и вся эта «нормальная» людская поебень, — говорит он устало, прикрывая глаза. — Мне нужен ты. На улице уже загораются фонари, заглядывают рыжими глазами в окна. И небо — тёмно-синее, звёздное. — Со всеми своими загонами и болячками, Ром, — добавляет Олег. Чужие пальцы обхватывают его ладонь, чуть сжимают. Олег смотрит на Рому. На усыпанную родинками кожу, на приоткрытый рот. На ямку на подбородке. Олег улыбается, ловит тёмный Ромин взгляд, чувствует, как пальцы сильнее сжимают его собственные. А Рома серьёзный, хмурящийся, тянущийся свободной рукой к его виску. Оглаживающий кожу. И — раз! — он как-то вдруг ближе. Как тогда, на станции. Вплетает пальцы в волосы, пока Олег моргает отрывисто, чувствует свою растерянность, чувствует чужое дыхание, и — мягкость-шершавость на губах. Олег распахивает глаза. Рома тут же отстраняется, жмурясь. — Ром, ты… чего? — выдыхает Олег. Рома молчит. Роме страшно. — Не знаю, — хрипит он, ловя Олегов взгляд своим. Сердце в груди — надрывается-трещит, ноет нервно, а взгляд у Ромы проясняется, и в нём — страх-паника, беспомощность, непонимание. — Бля, Олег, я… Олег выдыхает. Олег подаётся вперёд, прижимаясь губами к Роминым, ладони вжимаются в жесткость-хрусткость футболки, мнут-удерживают, притягивают ближе. А Рома не пытается вырваться, прижимается-вжимается, пальцедрожащий, стягивающий с него очки, зарывающийся в волосы, языком скользящий по языку. Стоит приоткрыть глаза, чтобы увидеть Ромины подрагивающие веки, трепещущие ресницы, чтобы задохнуться от восторга при виде Роминого лица. И губы у него на вкус горько-сладкие, чересчур приятные. Олег скользит между ними языком, ловит дыхание, жмурится до боли. — Ещё хочу, — дышит Рома, сползая чуть вспотевшими ладонями с шеи до лопаток, гладя спину, вцепляясь в ткань. В животе тянет-напрягается, едва ли не дрожит. Они приподнимаются, и так можно обхватить Рому за шею, ощущать пальцами колкость затылка, обводить родинки. Задыхаться, чувствуя губы, целующие, прихватывающие кожу, Ромины, Ромины-Ромины-Ромины. И от осознания этого слегка-неслегка ведёт. Голова тяжёлая-кружащаяся. Плывущая. — Олежек, — шепчет Рома ему куда-то в висок, обнимая-притискивая, прижимая. — Ещё, — на этот раз выдыхает Олег, наваливаясь, падая в ворох простыней, в мягкость одеял, чтобы вновь прижиматься к горячим слегка-покрасневшим губам, чувствовать телом тело, чувствовать Ромину жажду, Ромино желание, Ромину руку, скользящую между их животами, свою неуверенность-трепет, а после — только Рому. Его язык во рту, его пальцы, гладящие-нежащие, ласкающие, его кожу, яркость дыхания, шум гудящего в ушах сердца, остроту его лопаток, твердость перекатывающихся под кожей мышц, его полустоны, его губы, его руки, его, его-его-его… Олег жмурится до белеющей на веках темноты. До всполохов. До звёзд. И трётся носом о влажную шею, дышит-дышит, прижимается. Чувствует, как надрывается в груди Ромино сердце. Как тесно собственному. И целует его куда-то под челюсть, скользит языком, дышит дымом-вишней. А после — расплывчато — смотрит. На раскрасневшееся лицо, взгляд с поволокой, приоткрытый рот. И теряется. В груди — мешанина внутренностей-чувств. Накатывающая трезвость. Осознание. И — на секунду — страх. Он привлекает Рому к себе, переплетается ногами-руками, чувствует щекоткой его частое дыхание в шею. И так и не решается сказать хоть что-нибудь. Засыпает на четвёртом пересчёте Роминых родинок на затылке. А просыпается — ранним утром, когда в окна льётся тусклый свет. Солнце едва заглядывает в комнату, расцвечивает белыми полосами стену. Рома сопит в его плечо. Мысли-воспоминания наваливаются резко и внезапно. Олег распахивает глаза. Тело норовит подорваться с постели, вырваться, сбежать-скрыться, но Олег лишь аккуратно отстраняется, встаёт с дивана, шагает бесшумно в сторону ванной, запирает дверь нервным движением пальцев. Едва слышно шумит вода. Шумит-частит дыхание. Шумят мысли. — Блядь, — только и выдыхает Олег, смотря в зеркало. Что-это-как-это-неужели-они…? Неужели они…? Неужели они с Ромой…? Олег мотает головой, быстро моет лицо и чистит зубы, шмыгает к шкафу, достаёт комом первые попавшиеся джинсы-футболку, стягивает со стула рюкзак и смотрит-таращится. Рома, к счастью, спит. Рот приоткрытый, волосы растрепаны, футболка задрана, а штаны чуть приспущены. Олег отводит взгляд, облизывает губы и хочет зарядить себе пощёчину. Это же неправильно-ненормально. Непонятно. Неестественно. Это — сладкой дрожью внизу живота. Олег вылетает из квартиры, несется по лестнице вниз, несётся по утренней улице. В глаза лезет солнце, в волосы лезет ветер, в уши — чужие слова-разговоры. И хорошо. Можно отвлечься, можно не думать. А если и думать, то только о том, что это неправильно. Ненормально. Не окей. Совсем, блядь, не окей. В висках набатом стучит это «не». Крепнет паника, крепнет страх, мысли о том, что так нельзя, нельзя с Ромой, нельзя-нельзя-нельзя. Ведь это же Рома. Единственный и лучший друг Рома. Рома, которого можно держать за руку, переплетать пальцы, дышать в шею, держать в объятиях. С которым нельзя больше. Потому что это, блядь, Рома. Трамвай грохает-стучит, в открытые окна летит шум дороги, гул машин, ветер-пыль. Кажется, будто застревает на веках, стынет в глазах. Глаза сухопесочные. И приходится моргать часто-часто, вглядываясь в экран телефона. Отвлекаться на это, отвлекаться на осознание того, что ещё слишком рано, что вряд ли он выловит Сашу. Но, может быть, хоть кого-то. Забьёт голову бессмысленными разговорами, может быть, встретит Юлю, выпросит сигарету, а та расскажет о выходных, расскажет, как в очередной раз напивались у Терентьева дома, как её достал приставучий первокурсник, как Саша без тебя, Олег, грустила, может быть, попробуете ещё раз? А Олег не найдётся, что ответить. Ведь какая к чёрту Саша, когда у него… Он трясёт головой, вслушиваясь в сонный-хриплый голос, вещающий остановку. У ворот колледжа малолюдно, помятые первокурсники, уткнувшиеся в экраны телефонов, хмурый-грозный дворник, шурх-шурх, равномерное шурх-шурх, сглаживающее-успокаивающее варево мыслей. И, к счастью, машущие ему рукой Лена и Юля. — Савченко! — кричит Ковалева. Олег улыбается почти искренне, подбегая к ним. — Утра, — кивает светло-розовой макушкой Лена. — Закуришь? — предлагает Юля. Олег соглашается. Немного нервно и жадно засовывает в глотку дым, с неестественным интересом рассматривает — проколотая губа, тёмные тени, весенние веснушки на носу — Юлю. — Припёрся на учёбу, да ещё и в такую рань, — фыркает она, выпуская в небо дым. — На тебя не похоже. — Как выходные? — сразу же переводит тему Олег. И понимает, что задал верный вопрос. Можно нырнуть в бесконечный рассказ Юли и Лены о том, как классно было у Терентьева, как Коля и Юрик устроили дебош, как соседи чуть не вызвали ментов, ты бы видел, какой там срач, ха-ха, и всё из-за какой-то девки с юридического, ха-ха, а Саши вообще не было, и… — Блин, — восклицает Лена, опомнившись. — А ты в курсе, что наш Максюта — педик? Олег хмурится-улыбается, качает головой. — Это Саня с бухучёта проболтался, — продолжает Юля. — Типа он к нему клеился, гулять звал, пива попить, пока предки в отъезде. — Саня согласился? — любопытствует Олег. Юля и Лена ярко смеются, тянут из пачки вторую сигарету. — Он обещался дать ему пизды, — говорит Юля. — Да ладно — педик, вот Владик вообще на порно со стариками дрочит, — прыскает Лена. — Вам всерьёз не похуй, кто и на что дрочит? — кривится Олег, вдавливая окурок в бок урны. Юля и Лена улыбаются, мотают головой. — Мы просто передаем то, что слышим от других, — говорит Юля. — Конечно, похуй. — Люди такие ебанутые, — задумчиво говорит Лена, облизывая красные губы. — И в этом вся их прелесть. Олег бы возразил, что так не всегда, но он лишь кивает. Тело под натиском дыма расслабляется. Пальцы мелко дрожат. — О, а вот и Саша, — сообщает Юля, кивая в сторону слегка растрёпанной Саши, нервно осматривающей содержимое карманов сумки. — Думала, что студак забыла, — вздыхает она, подходя ближе. — У нас сегодня решили в семь утра устроить учебку по пожарке. — Вот же тупость, — возмущается Лена. Олег улыбается, приобнимая Сашу за плечи, заглядывает в заспанное лицо. — Я выгляжу не слишком отвратительно? — спрашивает она, сверкая ямочками. — Выглядишь отлично, — отвечает Олег. Саша улыбается. Они, ещё немного потоптавшись, идут к зданию колледжа, мимо охраны, вверх по лестнице, под очередной рассказ Юли. Олег чувствует руку Саши на своём предплечье, слышит звонкий голос, вникает в чужие проблемы, но у аудитории, столкнувшись с одногруппниками, зацепившись взглядом за лицо Максюты, — выпадает. Получается, что Рома тоже… такой? Олег, кажется, никогда не засматривался на мальчиков, не брало даже банальное любопытство. Но и за Ромой он такого не помнит. Пусть у него и не было никогда отношений как таковых, но секс — был. Исключительно с девушками. А если и не исключительно, он бы с Олегом поделился. Ведь Олег это Олег. Олег всё поймёт, Олег всё примет, у Олега нет с этим никаких проблем. Совсем, блядь, никаких проблем. Получается, что и он тоже… такой? Или это совсем другое. Или это не вписывается в то, что можно легко и просто объяснить. Или… — Олеж, — зовёт Саша, — как думаешь, можно совмещать банковское дело и фотографию? Олег смотрит на Сашу озадаченно. И с удивлением понимает, что уже минут десять сидит на паре, а преподаватель едва ли не шёпотом рассказывает про организацию кредитной работы. — Да, — запоздало отвечает он. — Не бойся заниматься тем, что тебе нравится. Деньги — херня. Саша кивает, поджав губы, помечает что-то в тетради красной пастой. — Я не боюсь, — говорит она позднее. — Но страх разочаровать родителей перевешивает порой все желания. Олег вздыхает, придвигается ближе, прижимаясь коленом к колену, заглядывает в глаза. — Забей, серьёзно, — говорит он. — Это тебе со всем этим жить, а не им. Саша ещё раз кивает. Вычерчивает на полях кубики-ромбики и вполголоса рассказывает о том, что ездила на выходных домой, что мама не одобрила её тягу снимать, а отец посоветовал «не отвлекаться на всякие глупости». Саша тут же рассказывает о кошке Алисе, об одноклассниках, которые зачем-то искали с ней встречи. — Не понимаю этого стремления поддерживать видимость близости, — говорит она. — Тошно становится. Олег слушает-кивает, таращится в парту, таращится на макушки одногруппников, таращится на теребящего галстук преподавателя, даже что-то отвечает Саше. Что-то неловкое и невпопад. Потому что мысли соскальзывают. Несутся куда-то не туда. Несутся в вечер, в звёздность неба, в яркость дыхания, в близость чужого тела. К Роме. Наверное, Олег всё же себя обманывает. Не то чтобы он никогда не думал об этом, мысли временами проскальзывали, но совсем на долю секунды. Когда смотрел подолгу в Ромины глаза, когда напивался до беспамятства, когда глотал таблетки и угашенный вусмерть держал его за руки. Было интересно узнать, какие на вкус его губы. Было любопытно, каково это — чувствовать на себе его руки немного в ином ключе. Только это ведь банальное любопытство. Это не было желанием. Не было навязчивой идеей. Ведь это же Рома. Лучший и единственный друг Рома. И с ним так нельзя. У их близости есть границы. Или были. Теперь Олегу кажется, что они стёрты. Теперь Олегу кажется, что он собственноручно всё сломал. Кажется, что сам же и спровоцировал. Тем, что не оттолкнул, что всегда позволял быть так чересчур близко, держал за руку, говорил что-то не то и не так, даже не задумываясь. А может быть, он себя накручивает. Может быть, Рома просто напился. Может быть, это секундное. Может быть, губы Олега были просто чересчур близко. А может быть и нет. Может быть, Рома хотел этого давно, может, хотел уже тогда на станции. Может быть, хотел с того момента, как вынул из уха серёжку и перестал красить волосы. И совершенно точно хотел этого вчера. И Олег тоже. Олег хочет и сейчас. Может быть, хотел и раньше, но не понимал, как. Как можно быть ещё ближе. А Рома понял. И ближе это… вот так. И это «ближе» — неправильное-ненормальное. Пугающее. Тревожащее-волнующее. Будоражащее. Заставляющее кровь искриться, а щёки краснеть. Странное. Яркое. Болезненное. Не-вы-но-си-мо-е. Олег сжимает руки в кулаки, опускает невидящий взгляд. Что он чувствует? В груди — месиво. В голове — каша. Может, он и впрямь себя накручивает, может, Рома посмеётся над его самобичеванием, ну, глупости же, так, по пьяни-дружбе, ты правда подумал, что всё серьёзно, Олежек? — Семёнова обещала сегодня устроить практики сплошняком, — говорит одногруппник-Коля, развернувшись к ним во время перерыва. — Готовы показать свои знания в сфере кассовой работы? Саша фыркает, убирая за ухо волосы. — Конечно, — улыбается она. — Попробуй ей не показать своих знаний. Олег выныривает из мыслей, стоит преподавательнице подойти к столу, с шумом выпустив из рук кипу бумаг и книг. Олег отвлекается на задания, решает их долго и тщательно, даже выходит к доске. Олег отвлекается на Сашину болтовню, не отказывается от предложения пойти с ней и ещё парой одногруппников после пар в Макдак, смеётся-хохочет, что-то рассказывает, но больше слушает. Не думать получается до самого вечера, а в трамвае, вжимаясь в стекло, смотря на розовое небо, к горлу вновь липнет страх. Что он чувствует? Внутри что-то совершенно непонятное. Горячее. И мысли — из крайности в крайность. Сделать вид, будто ничего и не было, или заговорить об этом прямо и в лоб? Олег не знает. Олег не знает и тогда, когда идёт чересчур медленно по двору, гладит пальцами листья сирени, щурится на окна. Звякает ключом. Задерживает дыхание, поднимаясь по лестнице. Замирает у двери. Тянет её на себя. Но не решается войти внутрь, таращась в полутьму прихожей. Пытается игнорировать стучащее в ушах сердце, прислушиваясь к едва различимой возне в кухне. И — выдыхает, всё-таки заходя внутрь. Кроссовки и рюкзак летят на пол, грохают, пусть Рома знает, что он дома, пусть будет готовым. Только к чему? Олег проходит в комнату. Рома сидит в кухне, склонившись над столом, рядом тлеет блюдце окурков. В воздухе тает дым. Олег делает — вдох — шаг, останавливается в проходе. Рома оборачивается, цепляясь взглядом за взгляд. Чёрным и непонятным. Но в нём абсолютно точно, как и у Олега, сомнения-страх. Ворох мыслей. Олег дышит ещё и, облизнув губы, выпаливает резко и сразу: — Всё вчерашнее, — и всё же запинается. — Вчерашнее. Оно, типа, по пьяни? Или по дружбе? Рома растерянный-потерянный, вцепившийся пальцами в край стола. Бегающий взглядом по его лицу. — А ты бы хотел, чтобы это было… не так? Сердце в груди суматошливое. Олег сглатывает. И думает, что должен сказать, что это неправильно-ненормально. Что он совсем не хочет. Что они перебрали, что Олег сам виноват, не оттолкнул, пьяный кретин, а Рома, такой же пьяный кретин, вовремя не остановился. Спихнуть всё на три бутылки пива. — Олег, — нервно выдыхает Рома, — скажи, блядь, хоть что-нибудь. Но Олег боится этим всё испортить. Боится сделать что-то не так. — Олежек, — хрипло произносит Рома. Олег боится не сделать ничего. Он подрывается с места, шагает уверенно, и — под ладонью ткань футболки, под пальцами колкость затылка, во рту — сигареты-кофе, теплота-влага. Внутренности сжимаются в тугой ком, волнение перерастает в дрожь. В мурашки по коже. В восторг. Рома что-то мычит, дышит горячо в губы, чмокает куда-то в кадык. Горячий-взволнованный. Взмокший. Трущийся носом о нос. — Ты пиздец, — бормочет он совсем невнятно. А Олег смеётся. И понимает, что совсем дурак, что это не так уж и страшно. Особенно когда можно — неудобно, но так плевать — нависать над Ромой, обнимать за шею, чувствовать его трепет, чувствовать желание, чувствовать что-то ещё. И стук собственного сердца, будто весь он сам — сердце. Переплетение артерий-вен. — Ты есть будешь? — тихо спрашивает Рома, мелко дрожащими пальцами гладя его по лопаткам. — Буду, — соглашается Олег, напоследок мазнув языком по его губам. Рома, едва пошатнувшись, встаёт, двигается к плите, включает, звенит тарелками-вилками. Шелестит пачкой. Устраивается на подоконнике, поджав ногу, смотря Олегу в лицо. — Денис звонил, — выдыхает в потолок. — Говорит, завтра подтягивается шушера в виде Кости и Миши. И Женьки. Олег наконец-то смотрит на Рому осмысленно. — Женьки? — удивляется он. Рома кивает, улыбаясь. — Просятся к нам, — говорит немного неуверенно. — Я сказал, если ты «за», то пусть приваливают. Олег выгибает брови, пока Рома наваливает ему картошки, ставит на стол, затягивается, садясь рядом. — Это твоя компания, — пожимает плечами Олег. — Но я не против. Может, Женя хоть добьёт тебе твой рукав. Он принимается за картошку, но не отрывается от Роминого лица, сверлит взглядом взгляд. — Думаешь, он всё ещё занимается этим? Олег жует и не думает. Олег смотрит на Ромины губы. Наверное, слишком долго и пристально, потому что Рома, выдохнув, переваливается через стол, тянется рукой, чтобы убрать за ухо волосы, говорит: — Ты просто пиздец. И — целует. Мокро и нежно. Волнение всё ещё трепыхается в желудке, но от него приятно. И приятно прижиматься к его губам своими. — Угомонись, — хохочет в его рот Олег, но не отстраняется. — Дай мне поесть. Весь оставшийся вечер они проводят на диване-балконе-кухне. И больше, чем разговаривают, перехватывают поцелуи. От мысли, что это можно делать так запросто, кружится голова. А в остальном всё как прежде. Рома всё такой же Рома, всё так же рисует в своих блокнотах, что-то бормочет, гладит Олеговы предплечья пальцами. Только теперь, засыпая, можно гладить не только предплечья. Можно так много. Можно ощущать на себе руки, чувствовать нездоровый восторг от того, что Рома обнимает ласково, но в то же время крепко-ревностно. И свыкнуться с тем, что в этом нет ничего страшного — трудно. Олегу хочется спросить, страшно ли Роме, спросить, что это вообще всё значит, спросить, давно ли он этого хотел, но Олег молчит. Трётся носом о Ромину шею, соскальзывая в сон. А снится солнце, выжигающее глаза, от которого почему-то никак не оторваться. Снится Рома, срывающий с клумбы у городской администрации тюльпаны, одетый в один только плащ. «Ты солнце», — говорит Рома, протягивая сноп уже жухлых цветов. Олег теряется, не зная, что ответить. «Ты моё солнце», — говорит Рома, целуя его в щёки. Олег крепко жмурится и, кажется, задыхается. Наутро сон всё ещё яркий. Рома спит к нему лицом, сопит, рот приоткрытый. Можно коснуться пальцами его щеки, провести легко по губам. Можно уткнуться носом в его плечо и зажмуриться от распирающей грудную клетку нежности. — Утра, — хрипит Рома, лениво зевая. — Идёшь в шарагу? Олег чувствует его пальцы в своих волосах, оттягивающие-путающие, ласковые. И думает, что надо бы пойти, что надо бы отработать документацию и языки у Парфёнова, но: — Ну её нахер, — фыркает он. — Опять слушать разговоры о том, кто с кем спит и на что дрочит. Рома смеётся ему в висок. — А ты попробуй послушать преподов для разнообразия. Олег тычет пальцем ему куда-то в рёбра, отчего Рома дёргается. — Ты вообще на пары не ходишь, умник. Рома проводит ладонью по его затылку и медленно встаёт, идёт к шкафу за чистой футболкой. — Раз не идешь в шарагу, будем драить хату, — решает он. Олег только кивает. Смотрит на расплывчатую удаляющуюся Ромину спину, надевает очки. Пока в ванной шумит вода, он снимает в стирку постель и в кои-то веки собирает диван. Ставит чайник, дышит в форточку, щурясь. За домами щерится вишнёвое солнце. Плавится-течёт, расходится по крышам, лижет окна, отражаясь. Золотит пальцы. И с чего он взял, что сам может быть чем-то похожим. Откуда эти глупые сны. Откуда уверенность, что для Ромы всё происходящее — а что вообще происходит? — имеет хоть какое-то значение. Если не по дружбе-пьяни, то тогда как? Как это называется? И должно ли как-то называться? Олег не знает. Олег понимает, что на самом-то деле ничего и не изменилось. Просто границы чуть сдвинулись. А то и стёрлись. Но если это только «граница», то почему он чувствует так много? В животе что-то совершенно непонятное. Что-то горячее. А стоит увидеть Рому, шлепающего босыми ногами по комнате, мокрого и нагого, внутри и вовсе всё скручивается в приятный-неприятный ком. — Кофе будешь? — интересуется Рома, войдя в кухню уже одетым, свежим, пахнущим его, Олега, шампунем. Горьким цитрусом. — Буду, — соглашается Олег, пряча взгляд. В ванной он сидит под душем, параллельно чистя зубы и считая трещины на потолке. И понимает, что забыл, сколько было прежде. А ещё понимает то, что это не важно. Не имеет значения, сколько осталось трещин до возможной смерти или до возможной новой жизни. Трещины это только трещины. И вообще их можно залатать. После он тщательно расчёсывает мокрые волосы и пьёт с Ромой кофе в кухне. Выкуривает на балконе сигарету, таращась на солнце. Рома неожиданно обнимает его со спины, скрещивая руки на груди. — Дай затянуться, — просит, упираясь подбородком в его плечо. Олег подносит к его рту сигарету. — Не забываешь про таблетки? — спрашивает он. Рома выдыхает в его волосы и затягивается ещё. — Я же сказал, что пропью, — напоминает Рома. Олег угукает. Скользит свободной рукой по Роминым пальцам, обхватившим грудную клетку. — Пахнешь мандаринами, — шелестит Рома, ведя носом по его шее. — И вишней. Олег прикрывает глаза, пока Рома дышит-лижет шею, поднимается к уху, касаясь языком хряща. — Вкусный, — добавляет Рома. Воздух холодит-щекочет влажную кожу, дыхание перекрывает все звуки, и мысли путаются, и до того хорошо, что только жмуриться, до того, что всё слегка — не-вы-но-си-мо. Сигарета в руке истлевает до фильтра. Олег глотает воздух. И выворачивает шею, ловя его губы своими. И скользит языком по языку, чмокает родинку у ямок на щеках, прикусывает подбородок, вызывая хрусткий-звонкий смех. — А ты давно, — начинает он, тяжело дыша, — ну, думал об этом? Рома облизывает губы. — О том, чтобы засосать тебя? Олег улыбается, пихает его локтем в живот и отстраняется, упираясь поясницей в перила, смотря в глаза. — Чтобы засосать — да, — признаётся Рома, доставая из пачки сигарету. — А о том, что у тебя охуенные волосы и классная шея, около года. — У меня классная шея? — удивляется Олег. Рома показывает ему средний палец, закуривая. Олег немного нервно смеётся. — Сходи лучше приготовь тряпки и вёдра, — велит Рома. Олег не возражает. Выходя, он проводит ладонью по Роминому животу, ловится цепкими пальцами, и вновь во рту — влажность-наполненность, сигаретность-вишнёвость. Перед глазами Ромины веки, тонкие и дрожащие. А после — ямочковая улыбка. День проходит за мытьем полов и шкафов, за чисткой ванны и унитаза, за отмыванием плиты и раковин. За ни-о-чёмной болтовней и поцелуями. За мыслями о том, что у Ромы на ключицах много родинок, что на затылке примерно штук пятнадцать, маленьких и аккуратных. Что Олег может поцеловать каждую. И не только их. От знания, что Рома хотел всего этого так давно, становится слегка стыдно. Что Роме хотелось быть ближе даже тогда, когда Олег рассказывал с упоением о Саше, делился мыслями-переживаниями. Что Рома, несмотря на это, улыбался и говорил с ним. Не впутывал — пусть и стоило — Олега в свои проблемы. И Олег чувствует что-то похожее на благодарность. Что Рома, несмотря ни на что, всё ещё с ним, всё ещё рядом. Ближе, чем когда-либо.