Алексей, 1999
Знаете такую дурацкую пошлую фразу, которую постоянно повторяют в фильмах? «У меня для вас две новости, хорошая и плохая. С какой начать?». Обычно начинают с плохой, чтобы потом подсластить хорошей. Только в моем случае это не прокатило бы, потому что хороших новостей у меня, как назло, не было ни одной в тот день.
Накануне я, правда, самостоятельно покрасил волосы. Снова. Всегда ненавидел этот свой дурацкий цвет, такой безлико-русый, ничем не примечательный. На льду надо выделяться. Вот я и красил волосы всегда в радикально черный, ну, не блондином же мне было становиться! У нас в сборной и так перебор с голубоглазыми блондинами: Плющенко, Кулик, Бутырская, Абт, Ленка Бережная… Я решил, что при моих банально-голубых глазах черные волосы — самое оно. По крайней мере, смотрится породисто.
Так что приехал я к Татьяне Анатольевне свеже-жгучим брюнетом, но подсознательно догадывался, что на хорошую новость это вряд ли тянет. Однако утешал себя тем, что перекрыть плохую мне все равно вряд ли удастся, разве что когда выиграю Олимпиаду. Если выиграю. Впрочем, я приготовил неплохую речь к моменту своего приезда, надеясь как-то обратить все в шутку и сгладить. Причем совершенно зря — Тарасовой не оказалось дома.
Как потом выяснилось, она уходила в соседний торговый центр, чтобы побродить там в удовольствие чисто для себя. А то обычно, когда она туда ездит за продуктами, то потом рассказывает: «Они там, наверно, думают, что я детский сад содержу, человек на восемьдесят. Один только йогурт коробками покупаю». И правда, имела же она право хоть иногда на личную жизнь, на развлечения, на отдых? Сейчас особенно, в такой редкий момент, когда все ученики поразъехались кто куда и дали ей ненадолго покой. Я вот тоже разъехался. Только совсем не туда, куда нужно.
Когда Татьяна Анатольевна вернулась, вся моя заблаговременно приготовленная речь совершено успела выветриться у меня из головы. Впрочем, увидев меня дома тогда, когда мне полагалось быть совершенно в другом месте, Татьяна Анатольевна сразу поняла, что произошло нечто ужасное, и никакая речь бы меня не спасла.
— Что случилось? — спросила она с порога, и я решил не тянуть.
— Меня выгнали из тура, — сообщил я.
— За что?
С этим тянуть тоже не имело смысла.
— За пьянство, расизм и рукоприкладство.
Я ждал какой-то особенно бурной реакции с ее стороны, потому не сводил с нее глаз на всякий случай — мало ли. Но вид при этом старался сохранять виноватый.
Впрочем, сказанное мною было настолько невероятным, что Татьяне Анатольевне потребовалось минуты три, чтобы переварить это. А потом ругаться было уже поздно, потому она просто села и сухо приказала:
— Рассказывай.
— А что тут, собственно, рассказывать. Все эти дурацкие американские законы, по которым пить нельзя до 21-го года! Хотя всем известно, что молодежь начинает бухать лет с тринадцати, и этот закон, по-моему, работает только в таких случаях, когда надо кого-то подставить… Особенно европейцы на этом часто попадаются, у нас-то это дело можно и с восемнадцати. Самое обидное, что я вообще не пил! Ну, в ТОТ вечер не пил. Просто все как-то так сложилось… что вот сразу. Просто пошли мы с ребятами в русский ресторан. Ну, мы после выступления в туре всегда идем в русский ресторан! Это уже традиция. Ну, и я как-то подзабыл, что контингент там в основном профессионалы, гораздо старше двадцати одного. И я честно не пил. Ну, вот честно. Просто у одного моего очень уважаемого старшего коллеги был такой интересный коктейль, что я попросил попробовать. Буквально глоток отхлебнул у него из стакана, прям из его рук. А бармен, сволочь, это заметил и позвонил в полицию.
— А расхлебывать это, понятно, Коллинзам… Ну, естественно, — проворчала Тарасова. — Кто хоть это был-то? Кто тебя подпоил?
— Ну, зачем я буду говорить? И никто меня не подпаивал. Он же не при чем, это я так глупо спалился. Так, один… Старший товарищ.
— Не Олег ли часом? — спросила она подозрительно.
— Нет, ну, какая разница?
Олег Овсянников и Анжелика Крылова тогда были учениками Натальи Линичук, а с ней Татьяна Анатольевна была на ножах еще со времен противостояния их дуэтов в танцах. Пара Тарасовой Грищук — Платов побеждали Крылову и Овсянникова пока сами не ушли из спорта — в том числе и на Олимпийских Играх.
Но ведь на последнем турнире в Хельсинки Олег с Анжеликой стали чемпионами мира! Двукратными, как и я… Тогда вообще мы взяли все четыре золота, такой результат превзойти невозможно, разве только повторить. И в этой патриотической эйфории, казалось, что мы теперь точно друзья на всю жизнь, ну, уж мы, чемпионы-то, точно: Лена с Антоном, я, Маша Бутырская и Олег с Анжеликой. И это было так здорово, что мы поехали в тур все вместе! Не говоря уже о том, что это вообще было супер-здорово поехать в тур самого Тома Коллинза!
На самом деле участие в этом туре для спортсмена-фигуриста… Это почти все. Это будущее. Уверенность в том, что после окончания любительской карьеры — у большинства очень скорого — тебя не забудут. У Тома в шоу были задействованы только стопроцентные звезды, и если ты показал себя там, без куска хлеба в будущем не останешься. Он даже олимпийцев не всех приглашает, ВЫБИРАЕТ. А таких, как я, чемпионов мира просто через сито просеивает. И вот меня пригласил! И это было круто! До вот этой самой дурацкой истории с глотком коктейля.
Тарасова на Коллинза просто молилась. Во всяком случае, уважала его безмерно. Говорила, он ангел-хранитель всех великих фигуристов, которые закончили карьеру в любительском спорте. Когда от него поступило приглашение по мою душу, она была прям в упоении. И вот такой облом.
— Да вы не волнуйтесь, теть Тань, меня же не насовсем выгнали, — поспешил я ее успокоить. — Только на неделю. В качестве наказания, так сказать. Мне Том лично сказал перед отъездом, что просто отправляет меня домой подумать над своим поведением.
— Что-то я не слышала о таком наказании, — усомнилась Тарасова. — Как бы это не оказалось предлогом, чтоб тебя насовсем удалить.
— Нет, но он же мне сам сказал! Что, Коллинз врать будет?
— Это не вранье называется, а дипломатия… — она задумалась. — А вот ты скажи, дело на тебя в полиции завели, или Том это замял?
— Ну… — я задумался и впервые по возвращении почувствовал некоторую тревогу. — Кажется, завели…
— Ох, дурак, Лешка. Боже, какой болван. Кто же тебя обратно в тур возьмет с официальным приводом? После того как все официально оформят, у Коллинза будет железная причина тебя обратно не звать, и не подкопаешься. И ведь я же тебя предупреждала насчет ресторанов! «Что особенного, просто поужинаю!». Нет, правильные там все-таки законы. Все-таки в двадцать один человек уже лучше понимает, сколько и, главное, ГДЕ пить!
— Так все же пьют! — взвыл я. — Вот вы знаете, ну вот хоть одного одиночника, который после сезона бы не пил? Знаете?
— Не знаю. Но вот если на этом вляпаться, так почему-то именно тебе! Но это все? Ты мне скажи, это точно все, что там случилось? Если одно только это…
— Ну… вообще-то нет. Было там еще. В том же ресторане.
— Выкладывай, — потребовала Татьяна Анатольевна недобрым голосом.
— Там какая-то тетка сидела… Ну, она потом оказалась какой-то телеведущей. Откуда же я знал, что она такая шишка и пойдет к Тому права качать… Ну, она была черная, негритянка, то есть. Но симпатичная. И я когда мимо проходил, ей говорю: «Привет, негр, как дела»? По-английски, само собой.
— Что, прямо так и брякнул? — ужаснулась Татьяна Анатольевна.
— А что такого-то? Еще и по плечу похлопал… Ну и потом еще — когда возвращался. Снова спросил, ну, типа: «Как дела, негр, чего не отвечаешь…» И вот что, я после этого расист?
— Ты не расист. Ты дурак. Хотя я это, кажется, уже говорила.
— Ну, так она же негр! Что плохого в том, чтобы быть негром?
— Нет, я понимаю, что в русском языке слово негр не имеет пейоративной окраски…
— Чего не имеет?
— Не считается ругательным, балда! Но в Америке-то считается — за такое и посадить могут, не то что… Нет, ну совсем нет мозгов… Хотя нет, мозги есть, такту у тебя нету и инстинкта самосохранения!
— Да, а вот… — я не знал, что еще возразить, такое количество умных слов меня смутило. — Вот в «Хижине дяди Тома» там тоже везде негр да негр…
— Я тебя умоляю, ты, надеюсь, там «Хижину дяди Тома» не цитировал? Просто эта книга здесь, между прочим, тоже сейчас расисткой считается.
— Да они, что ли, совсем охренели?
— В чужой монастырь, как говорится… Если что-то не нравится, «велкам бэк ту Раша», что называется. Но до этого-то дело, я надеюсь, не дойдет? То есть, надеюсь, на этом-то все? Больше никаких инцидентов с твоим участием не было?
— Ну, вообще-то было, — теперь я все-таки отвел глаза.
— Ты меня в гроб вгонишь… Рассказывай, только быстро, у меня уже сил нет.
— Я когда после этого всего возвращался в номер, уже ночью, в гостинице, там, на лестнице, сидела одна фигуристка из тура, американка, — затараторил я. — Ну, я фамилии называть не буду, я же все-таки джентльмен. Короче, она сидела и рыдала, я же не мог просто так мимо пройти…
— Ты-то уж точно не мог, — буркнула Тарасова. — Дальше что?
— Дальше она мне стала плакаться, рассказывать про свои неудачи в личной жизни, вот она-то как раз была совсем бухая… А может, ширнутая… Ну, я ей предложил помочь дойти до номера…
— Принеси-ка мне валидол, — внезапно попросила Татьяна Анатольевна.
— Да не было ничего! — завопил я. — Я ее только на кровать сгрузил и ушел, она же была в невменяемом состоянии. А утром эта коза настучала на меня Тому, будто я ее ударил. Типа она проснулась, и у себя синяк на лице обнаружила, а кроме меня она в тот вечер ничего не запомнила… Так она же мне еще и позвонила потом и спросила, точно ли, что это я ее побил… Нормально, да? Ну, вы же меня знаете, меня так воспитали, я ни при каких обстоятельствах руку на женщину поднять не способен. Я ему так и объяснил… Не Тому, то есть, а Майклу, его сыну, он со мной по этому поводу разговаривал. Хотя мог бы и повежливее, кстати! Пусть бы мне очную ставку устроил с этой дурой, прежде чем наезжать!
— Ты что, ему еще и хамил? Препирался с ним?
— Так он же ко мне цеплялся… Ну, что я там какой-то прыжок не прыгнул. Да они же все там… Ну, то прыгают, то нет, это же не соревнования, в конце концов! И я вообще… Выступал-то всего три или четыре раза, не привык еще к подсветке, вот меня и ослепило прожектором, как прыгать-то? А на репетициях со светом меня не было, сами знаете… у меня паспорт украли, и пришлось, блин, аж в Москву лететь и оформлять по новой паспорт и визу. А Майкл…
— Он, что ли, виноват в том, что ты такой растяпа, и у тебя сперли паспорт? Взяли в тур, и будь добр паши, как проклятый, и все выполняй, на что подписался! Тебе там, между прочим, такие деньги платятся, которые ты своими коньками больше нигде не заработаешь, это я тебе гарантирую! А теперь и там не заработаешь, потому что, сомневаюсь, что тебя еще раз возьмут… Как бы из страны не выперли…
— Так ведь я…
— Невинный агнец прямо-таки, а. И не удивляюсь, что Коллинзы тебе не поверили, я бы тоже не поверила, что ОДИН человек может за один вечер натворить столько… слов нет… Слова-то есть, только не так меня воспитывали… Столько наворотить, в общем!
— Но вы-то мне верите, ведь правда? — уточнил я.
Как-то мне совсем тревожно стало.
— Я даже не знаю теперь…
— Ну, тетя Таня!
— Перестань нукать, — она задумалась. — Олегу, что ли, позвонить, или кому еще там. Ах, со мной и разговаривать толком никто не будет. Свои вечно дуются, американцы наговорят, чего и не было. Да верю я тебе, — поморщилась она, видимо, заметив мой убитый вид. — Но ты так рассказываешь, что ничего не понятно, что там на деле было-то… Чего-то, может, ты и сам не заметил… Если бы точно знать!
Она горестно призадумалась, видимо, перебирая в уме варианты тех, к кому можно обратиться. Тут меня осенило.
— А позвоните Маринке? — предложил я. — Она сама все почти видела и слышала и точно скажет, как там было.
На самом деле это была прекрасная идея. Марину Анисину Татьяна Анатольевна хорошо знала, даже иногда звала ее «внучкой», потому что тренировала еще ее маму, Ирину Черняеву. И знала, что Маринка точно не соврет, о чем ее не спросишь, может, кончено, вроде меня приукрасить, но в таком серьезном деле расскажет, как было. И в отличие от многих наших спортсменов она к нам хорошо относится, а на американские мотивы ей наплевать. К тому же она очень наблюдательная и проницательная. Если чего там и было, чего я не заметил, то она-то уж точно.
— Хм… а, пожалуй, это мысль, — согласилась Татьяна Анатольевна. — Так и сделаю, причем немедленно… А ты не стой над душой, иди вон… душ прими!
***
Я даже обрадовался возможности временно исчезнуть с ее глаз и направился в ванную. Мылся долго и старательно, потом так же долго одевался, надеясь, что к моему возвращению Татьяна Анатольевна во всем разберется и успокоится. Однако когда я снова вошел в комнату, то сразу понял, что, как говорится, «дела мои печальные только начинались».
Татьяна Анатольевна уже не сидела. Она стояла с каменным лицом, держа в руках телефонную трубку, и размеренно постукивала ею по ладони. При виде выражения ее лица мне стало уже всерьез не по себе, хотя я не мог понять, что такого она могла услышать? Ну, кроме того, что я уже сам рассказал.
— Ну, что поговорили вы с Мариной? — спросил я осторожно.
— Поговорила! — Татьяна Анатольевна с грохотом бросила трубку. — Ты что, действительно сказал Майклу Коллинзу, что ты ездишь в тур его отца, живой легенды, — отдыхать? Марина говорит, ты ему это сказал, когда он тебя тогда попрекнул за не сделанный прыжок, и что тебя именно за это выперли.
— Да, но я…
У меня резко пересохло в горле. Чушь какая, тут столько всего навалилось, как мне упомнить какую-то дурацкую фразу, которая и значения-то не имела, и не может быть, что это из-за этого…
— Я ведь не в том смысле… Просто…
— Нет, это ж додуматься было надо! — Тарасова даже хлопнуло ладонью по столу в сердцах, и я опасливо отодвинулся, а то у нас всем известно, что тетя Таня и отлупить может. — Самому! Майклу! Коллинзу! Такое! Ляпнуть! Тебя же теперь на пушечный выстрел к его шоу больше не подпустят, ты это хоть понимаешь? Ты ведь уже не ребенок, девятнадцать лет, хоть немного надо уже соображать. Твои пьянки-гулянки тебе бы спустили, и от полиции бы тебя отмазали, если надо, но такого он тебе никогда не простит!
— Да я же не то имел в виду! — у меня, наконец, прорезался голос, тем более, я понял, что положение, кажется, и впрямь паршивое. — Я же как сказал: «Понимаешь, Майкл, я на соревнованиях, как в бой иду, а тут отдыхаю…». Но там же все так… Все расслабляются, после каждого выступления вечеринка… Да там вообще одна сплошная вечеринка! Да даже если бы и не так, он, что, не понимает? Нельзя же на каждое выступление, как в бой идти!
— Он, может, и понимает… И я понимаю, тем более, у тебя еще профессионализма нет ни на копейку, ни опыта выступлений в подобных шоу, ты еще даже толком не обкатался… И он бы на многое закрыл глаза… Но отношение, понимаешь? Сыну хозяина тура с такой репутацией, который тебе такие деньги платит, и такое сказать! При всех! Отдыхать он приехал… Да ты для него никто, пустое место… Как шоумен пока никто, а для него только это и важно… Да еще и мальчишка зеленый, да еще и из России, как ты смел на него рот разевать? Получается, через него и на Тома, так что, само собой, он тебя вышвырнул.
— Он же сказал на неделю… — я еще на что-то надеялся, хотя уже понимал, что, похоже, произошло непоправимое.
— И не мечтай, — отрезала Татьяна Анатольевна. — Теперь тебе туда надолго пути заказаны.
— Но разве…
Я вдруг понял, что до сих пор так и стою после душа с полотенцем на голове, как факир в чалме. Машинально взял и стянул его с головы — у меня в руках оно оказалось почему-то черным. Татьяна Анатольевна вдруг как-то резко побледнела и, хватая ртом воздух, осела в кресло. Я машинально развернулся к шкафу с зеркальной стенкой и сам чуть не сел на пол. Мои волосы были ярко-синими, как будто я красил их медным купоросом. Прям фея из Пиноккио, да и только… Я тупо посмотрел на свое отражение, потом на тренера, потом на полотенце… и кинулся искать валидол.
***
Волосы, вот зараза, обратно не перекрашивались ни в какую. Пришлось их полностью обесцвечивать, потом мелировать. Так что следующий сезон я начал платиновым, аж в седину, блондином. Всю жизнь, блин, мечтал.
Однако как, ни крути, эта покраска головы все же стала для меня хорошей новостью — первый день мы занимались исключительно моей новой прической и имиджем, а потом шок от моего изгнания из тура несколько поулегся. Теперь можно было трезво взглянуть на ситуацию и все обдумать.
— Коллинзы не самая твоя большая проблема, — говорила Татьяна Анатольевна. — И уж точно не я. А вот наши чиновники от федерации… И журналисты… Когда вся это история всплывет, — а она всплывет, — держись. Отбиваться будем долго.
У Татьяны Анатольевны зуб на нашу федерацию отрос еще со времен Родниной. Она до сих пор, когда начинала говорить о своей бывшей великой ученице, чуть ни рыдала.
— Это ведь в голове не укладывается, как с ними поступили, — говорила она, вспоминая дуэт Роднина — Зайцев, — всю жизнь им сломали… Они бы до сих пор выступали и не развелись бы, я уверена. Это все, что им было нужно — кататься. Великие артисты, уникальные, неповторимые, лед — это была вся их жизнь. Трехкратная олимпийская чемпионка… Такого вообще не бывает! Как они просили отпустить их за границу в шоу! Все деньги готовы были отдавать — огромные деньги — лишь бы кататься! Лишь бы быть с публикой, со своим чемпионством, делать единственное то, что они умеют и любят… Так ведь нет, как же, предатели родины! У нас своя гордость! Хороша гордость! Буквально в утиль их сдали, на тренерскую работу. Обучать кого попало за гроши 365 дней в году… Да не из всякого великого спортсмена выходит даже мало-мальски приличный тренер. Это ведь не одно и то же — тренировать и тренироваться. Но раз у нас тогда других альтернатив не было, то и нигде их быть не должно!
Да что мне было об этом рассказывать?.. Когда я сам уходил от Мишина, все, конечно, были в шоке, особенно мама. Она умоляла меня этого не делать, сердилась, доказывала. Говорила, что если я это сделаю, на мне сразу поставят крест. Но я решил уже окончательно. Слишком далеко все зашло, и у Мишина я больше оставаться не мог. Почему — это уже другой вопрос. В любом случае, я уходил. А потом меня вызвал президент российской федерации фигурного катания и прямым текстом пояснил, что если я уйду от Мишина и, тем более, уйду к Тарасовой — я очень пожалею. Меня официально лишат всякой поддержки.
Я тогда не послушал. Вернее, я просто не понял. Я как-то далек был в свои восемнадцать от этих намеков, игр, от этой терминологии, до меня просто не дошло, что это значит, — поддержка. Слишком привык думать, что только от меня все зависит, от моего катания. Думал, речь идет о финансовой поддержке — сроду я от них ни копейки не получал, может быть, о какой-то рекламе в прессе, услугах… Не знаю, да ни о чем я вообще особо не думал. А уж такого, что началось дальше, и представить себе не мог.
Глаза у меня открылись на первом же чемпионате России. Я их еще никогда не выигрывал, но до этого передо мной шли наши олимпийцы Кулик и Урманов. Теперь же я был уверен, что соперников у меня быть не может, я все-таки чемпион мира, и на данный момент номер один в сборной… Ладно, признаю, возможно, то мое катание на домашнем чемпионате и не было идеальным, но… Вот, честное слово, Плющенко был хуже. Очевидно хуже! И все-таки его поставили первым. Все девять судей. Мужское одиночное катание это ведь не танцы, где нет четких критериев оценки, и потому царят сплошные интриги, где судьи поистине боги, и вершат, что хотят. Если это коснется судейства в одиночном катании тоже — пиши пропало.
Я слишком поздно понял, что происходит…
