Страж Зоны

Немой нашёл его сидящим возле ствола «божественного дерева». Паша не мог сказать, сколько часов провёл там, подтянув колени к подбородку и наблюдая, как внутри огромного бесконечного ствола перетекают потоки света. Дерево продолжало жить, и ему было плевать, что ради поддержания своего существования оно пожирало тех, кого само породило. Немой остановился рядом, помедлил немного, а потом уселся возле Паши. Протянул руку, будто собираясь коснуться его плеча, но внезапно передумал и отдёрнул ладонь. «Почему ты оставил его одного?» — спросил Паша, не оборачиваясь. Смотреть в лицо мечнику было затруднительно. Веки распухли ещё со вчерашнего дня. Ресницы слипались сами собой. Не помогало умывание ни ледяной водой, ни крепкой заваркой. В таком позорном виде Паша не желал бы попасться на глаза даже «божественному дереву», но сюда прийти пришлось. «Он не узнаёт и меня тоже, — коротко отозвался Немой, выпрямив спину и положив обе руки себе на согнутые колени, — не понимает, где находится, и закрывает от меня сознание. Я не могу с ним говорить. Молись за него, Лучник». «Я не умею, — бесстрастно произнёс Паша. — Никогда не умел. Я всегда полагался только на себя, а не на бога. Для меня все эти высшие силы — абстракция. А вот эти конкретные, — он указал на дерево, — зло в чистом виде». «Божественная Триада — не зло, — возразил Немой. — Если бы они не создали мир, то и нас бы не было». «Их там ещё и трое? — саркастически спросил Паша. — Ну круто! И которому из трёх молиться?» «Носящему Трезубец. Он милосердный. Если твой Воин утратил все воспоминания о прежней жизни, проси, чтобы Носящий Трезубец вернул их». «Но Сергей далеко не все воспоминания утратил! — вскинулся Паша. — Он помнит этого… Сашку! — имя далось Паше с трудом. — И ещё кого-то, чьего имени я так и не узнал, потому что при мне его называли исключительно сукой и мразью. И я рад, что меня хотя бы не принимают за этого… второго! То, что с Сашкой путают, ещё можно терпеть… С трудом, правда». «Молись об исцелении его души», — упрямо повторил Немой. По светящемуся стволу продолжал течь равнодушный ко всему голубой свет. Паша смотрел на него и не знал, как заставить себя вернуться туда, где его больше не ждал самый близкий ему человек, чей разум заблудился среди теней прошлого. *** — Ты не Сашка, — уверенно заявил Сергей, когда они втроём выбрались из тоннеля к лазуритовой стене. Внезапно он заметил стоящего рядом Немого и в ужасе отшатнулся. — Ребята, вы кто вообще?! И как мы с вами сюда попали? Сергей в сильнейшем изумлении осматривался вокруг, не понимая, где он очутился. — Мы на экскурсии. В новом парке Москвы, — торопливо пояснил Паша. — А, ну хорошо тогда, — вдруг успокоился Сергей. Паша опасался, что и комнату свою он не узнает, но хотя бы с этим повезло. Однако облегчение оказалось недолгим. Проходя мимо зеркала в прихожей, Сергей увидел своё отражение и замер, как вкопанный. — Что за чёрт! Почему я такой старый?! — одной рукой он ощупывал своё лицо, а второй трогал стекло, не веря собственным глазам. — Я старик! Как так вышло? Эх… Снится, наверное! А потом он увидел гитару и забыл обо всём. Паша никогда не слышал, чтобы Сергей что-то играл за все те три месяца, которые они провели здесь, но сейчас… Он бросился к инструменту с необыкновенным энтузиазмом. Перетянул струны, достав из ящика стола новые, повозился с камертоном, настраивая гитару и начал играть. Не Высоцкого, а незнакомую Паше мелодию. Сергей сидел, прикрыв глаза, а пальцы его уверенно летали по струнам, и Паша узнавал все его знакомые приёмы: стаккато, легато, флажолет… Он выглядел счастливым и одухотворённым. Закончив играть, отложил гитару и, не открывая глаз, улыбнулся. — Ну как тебе? Признаёшь, что я научился? Умею, да? — Потрясающе. Офигеть. Ты крут! — совершенно искренне восхитился Паша, робко надеясь, что хотя бы сейчас обращаются к нему. Глаза Сергея открылись, и улыбка пропала. — А ты вообще кто? Если вместе с памятью уходят и чувства, не значит ли это, с чувствами с самого начала было что-то не так? — На самом деле мы знакомы, — бодрым голосом заговорил Паша, стараясь не показывать свою боль. — Меня Пашкой зовут. То есть, Павлом Вершининым, — поправил он себя, не зная, что ещё сказать. — А нашего второго друга ты прозвал Немым. Мы Стражи Зоны. Помнишь? Сергей наморщил лоб, потом вдруг вымолвил. — Зона? Что за Зона такая? Прости. Ты загадками какими-то говоришь, Павел Вершинин. Ты, главное, позови сюда Сашку, я же знаю, что он живой и недавно был тут. Он мой лучший друг. Ты ведь наверняка его тоже знаешь. Паша тяжело сглотнул и не стал возражать. *** Впервые он сам пришёл к Немому и вовсе не для тренировок. «Налей чего-нибудь, — попросил отчаянно. — Не стану нажираться, как пару дней назад, но… Очень надо». Немой не стал задавать вопросов. Из глиняного сосуда в серебряный кубок полилась прозрачная сома. Как жить дальше? Как вернуть Сергею память? Немой не мог посоветовать других способов, кроме молитвы. Но молиться Паша не умел. *** После ужина, который он приготовил для них обоих, его робко и неуверенно потянули на диван, ничего толком не объясняя. И Паша не смог отказаться. Пальцы Сергея ласкали его волосы и шею как-то иначе, совершенно непривычно. К нему прикасались трогательно, неумело, постоянно смущаясь. Вместо решительного поцелуя просто слегка дотрагивались губами до его губ, не стремясь пойти дальше, не рискуя даже соприкасаться языками. И это выглядело странно и необычно, словно в теле взрослого застряла душа подростка. А потом Сергей расстегнул его джинсы и свои брюки. — Сашка, — блаженно выдохнул он, прикрывая глаза и начиная ласкать одновременно себя и Пашу. — Сашка… Невозможно было отказаться даже теперь, когда внутри всё обожгло горячей болью. Он не смог остановить его руку… Он слышал, как учащается дыхание Сергея, позволил возбуждению охватить и себя, но душу разрывало отчаяние… Его на самом деле здесь не было. На его месте сидел кто-то другой. Ласкали не его — другого. А потом Сергей убрал руку и прильнул к нему ртом. Всё так же несмело, будто впервые решился сделать такое. Подросток в теле взрослого… Сознание, отброшенное во времени на много лет назад. «Интересно, сколько ему сейчас по его собственным ощущениям? — отчаянно размышлял Паша. — Шестнадцать? Или меньше? Он ведь даже не понимает, где он находится и кто я такой. Он же пацан. Там, у себя в голове. Ч-чёрт, что я творю? Надо остановиться». Но он опоздал. Мягкая, сладостная волна накрыла обоих. — Прости, — прошептал Паша, прижимая голову Сергея к своей груди. — Прости меня. — За что? — удивился тот. — За то, что поддался. Я не должен был. — Но почему? — недоумевал Сергей. Ответа не последовало. Да и как он мог ему объяснить? Вскоре Сергей уснул, а Паша долго не спал, глядя в потолок и яростно вытирая слёзы. *** На следующий день он оставил Сергея на попечение Немого и ушёл к божественному дереву. Он просидел там так долго, что онемели ноги, но легче не стало, и никакого решения в голову не пришло. Паша не представлял, как смотреть в глаза Сергею после случившегося вчера. Сергей был не в себе, а он не остановил его. Он принимал ласки, предназначенные другому, и рвал себе сердце, но отказаться от его прикосновений не мог. Прежний взрослый Сергей был прав: они проросли друг в друга, сплелись ветками и корнями, как два чёртовых дерева. И теперь ни прошлое, ни будущее, ни даже чьё-то безумие или потеря памяти уже не имели значения. А что если Сергей никогда больше не придёт в себя? Если так и будет принимать его за Сашку из собственного прошлого? Как смириться с тем, что для близкого человека ты стал не более, чем чужой тенью? Горечь и отчаяние доверху заполнили его. Вскочив на ноги и пользуясь тем, что Немой уже ушёл, Паша крикнул во весь голос, обращаясь к дереву: — Я не умею молиться и не умею просить, чёрт побери! Я не знаю даже, кто ты: бог или бездушный ксерокс? Может, ты меня и не слышишь вовсе! Может, тебе плевать. Но если ты не вернёшь мне Сергея таким, каким он был раньше, я клянусь, что больше пальцем не пошевелю ради твоей безопасности! Сожрите друг друга вместе с этой плесенью, но я ради вас не сделаю больше и шага! А когда его яростный крик затих, он увидел, как от ствола божественного дерева отделились и полетели в его сторону два светящихся шара. Не веря глазам, Паша поймал их в ладони, как это некогда сделал Немой. *** «Приложи руки к его лбу, — мечник помогал Паше направить ладони должным образом. — Хорошо, что он спит. Очнётся прежним, будто ничего не случилось». «Но он не пострадает? Я наорал там сейчас на твоего бога с трезубцем. Теперь вот думаю… Мало ли что он мне подсунул со злости? Вдруг от этой энергии Сергею станет только хуже?» «Не станет, — уверенно отозвался Немой. — Носящий Трезубец милосерден, он не мстит любящим сердцам за гневные слова». Паша невольно ощутил, как краска прилила к лицу. — Надеюсь, — пробормотал он себе под нос, ощущая, как энергия начинает перетекать в тело Сергея. Через минуту тот вздрогнул, глубоко вдохнул и открыл глаза. И первое, что увидел — склонившегося над собой Пашку. Нежно обвёл пальцами его лицо, прошептав: — Ну как, новобранец, справился? А я, похоже, отрубился и оставил вас одних? Прости. От этой привычной, знакомой и такой невинной ласки Паша почувствовал, как слёзы обожгли глаза. Он сразу забыл про свои вчерашние страдания, плюнул на то, что Немой рядом, крепко схватил Сергея в охапку, отчаянно целуя и горячо шепча: — Ты вернулся. Чёрт возьми, ты вернулся! Немой торопливо поклонился, сложив руки у груди, и вышел из комнаты. — Предполагаю, после того, как меня задел излучатель, я много лишнего наболтал? — напряжённо уточнил Сергей, прерывая поцелуй. — Изрядно, — подтвердил Паша. — Но в твоих бессвязных речах меня больше всего взволновали два персонажа: Сашка и «мразь». Об этих двоих я бы хотел услышать подробнее. — Так и знал, что если меня зацепит, то выскочит именно это! — горького надрыва в его голосе трудно было не заметить. — Я не хотел, чтобы покорёжило тебя из-за недавней смерти той девушки или из-за потери Аришки, но я не хотел и сам влипнуть. — Однако влип, — сурово заметил Паша. — И нас с Немым поволноваться заставил. Не узнавал никого, плёл околесицу. — Спасибо, что спас меня. К дереву ходил? — виноватым тоном спросил Сергей. — Ходил. — Спасибо. — Проехали. Меня сейчас другое волнует. Сколько ещё ты собирался скрывать от меня своё прошлое? Если я твой смысл жизни, то почему, — он задохнулся словами, но справился с собой, — в твоей подкорке так плотно засел кто-то другой? Точнее, нет. Вчера, например, в твоей голове был только он, а я просто присутствовал рядом, как фон. И я вот думаю… А, может, я с самого начала был фоном? — Пашка, прекрати! — Сергей крепко обхватил его обеими руками и прижал к себе. — Каким же я был идиотом, что сразу не рассказал! Надо было сразу. — Так расскажи хотя бы сейчас. — Да… Конечно. Садись, — Сергей разжал руки и указал Паше на стул. — Сядь. Это долгий разговор. Не на пять минут. Паша машинально сел. Сергей взял стул и устроился напротив, взял ладони Паши в свои, сосредоточив на них всё своё внимание. — Я собирался рассказать, но упустил момент. И за это прошу прощения. Но, поверь, для меня и тогда, и сейчас это будет нелегко. Я надеюсь, ты сможешь понять, почему я молчал. Вовсе не потому, что в моей подкорке кто-то «засел» или я не люблю тебя. Наоборот, люблю. Так сильно, что не хотел и не хочу, чтобы ты знал об этой грязи. Это гадкая история, Пашка. Гадкая и невыносимо мучительная, поэтому прошу только об одном… Не перебивай, пока я не закончу. Иначе я не смогу договорить. Обещаешь? Паша кивнул и крепче сжал ладонь Сергея. — Это случилось в Припяти в начале семидесятых. Мне тогда было тринадцать с половиной, — начал он, — а Сашке — только-только исполнилось пятнадцать. Он переехал с родителями в наш дом, и мы оказались в одном подъезде на соседних этажах. Он был светловолосым, голубоглазым и худощавым, очень смышлёным и острым на язык. Несмотря на нашу небольшую разницу в возрасте, мне он казался очень взрослым, и я даже в мыслях не держал подойти к нему первым и заговорить. В нашей дворовой компании он единственный умел играть на гитаре не просто четыре аккорда, а настоящую музыку, да так, что заслушаешься. И когда он выходил и садился на лавку со своей питерской «Музой», то вокруг всегда собиралась толпа девчонок, через которую нечего было и думать продраться ближе. Я наблюдал за ним издалека и завидовал. Мне тоже хотелось так здорово играть, чтобы на меня смотрели и восхищались. Сашкина слава не давала покоя. И вот однажды он меня заметил, махнул рукой, приглашая подойти, а когда я медленно доскрёбся на ватных от волнения ногах, он сунул гитару мне в руки и спросил: «Ну что, зеленоглазый, не попробуешь сам что-нибудь сбацать?» Я смутился и не знал, что ответить. Я гитару-то тогда правильно держать не умел. Стоял возле него и мямлил что-то нечленораздельное… Девчонки смеялись, Сашка улыбался. А я очень злился и хотел врезать ему, аж руки чесались. Я думал, он нарочно издевается, хочет меня идиотом перед всеми выставить. Надо ли говорить, он и не думал меня унижать. Наоборот, вдруг цыкнул на девчонок, чтобы они прекратили смех, и вдруг совершенно серьёзно спросил: «Хочешь, научу?» Я замер и все слова проглотил, не веря услышанному. «А лучше приходи к Вадиму Григорьевичу, — добавил, — будем заниматься вместе». Так, благодаря ему, я и попал тоже к этому… разностороннему преподавателю. Он учил ребят игре на гитаре. На пианино и баяне тоже, кстати, мог. Талант, чего там! Помнится, начав заниматься, я тоже хотел себе «Музу», как у Сашки, но родители купили мне «Урал». Неплохой инструмент, грех жаловаться. Вадиму Григорьевичу я с первого дня пришёлся по душе. Со мной и с Сашкой он всегда возился больше всех. Любимчиками были… Ну, а с Сашкой, как только я стал тоже заниматься гитарой, мы стали не разлей вода. В гости друг к другу ходили, книгами обменивались. Сашка фантастику обожал. Зачитывался по ночам, а потом пересказывал мне взахлёб по дороге в школу какие-то невероятные истории про космос и другие миры. Мы вместе проводили время в общих компаниях. В походы с друзьями он меня всегда брал. Часто ночевали в одной палатке и не спали всю ночь, болтая о разном… Ну и через полтора года, когда мне пятнадцать стукнуло, а ему семнадцать, это впервые и случилось. Засиделись вечером у костра, по очереди на гитаре играли. Остальные давно по палаткам разошлись и десятые сны видели, а мы никак наговориться не могли. А я наивный был до того момента, всё понять не мог, что со мной происходит. Сердце стучало, как сумасшедшее, каждый раз, когда смотрел на него. Если замечал, что он кому-то другому улыбается — хоть парню, хоть девчонке — это было будто нож в сердце. И налюбоваться им не мог, пялился постоянно. И вот тут он вдруг говорит мне, садясь ближе: «Нельзя нам так больше, Серёг. Завязывать пора. Или что-то уже делать. Доехали мы до конечной, дальше некуда». «Это какая ещё конечная?» — спрашиваю, не понимая. «Да вот такая. Сейчас возьму и поцелую тебя, хочешь?» У меня аж в груди всё спёрло. Я смотрел на него, как дурак, хлопал глазами и не верил, что услышал такое. А ещё понимал, что да, хочу! Именно этого и уже давно, потому и сердце замирает, потому и ревную к каждому столбу… «Только не дури, — сказал он мне сразу. — От костра нам надо будет уйти, не ровён час проснётся кто». И мы ушли в лес. И не возвращались до утра, пока нас комары не искусали с головы до пят. Паш, тебе наверное трудно представить, что это такое — влюбиться в другого парня в маленьком городке Советского Союза. В таких городах, как Припять, сплетни разносились моментально. В походе-то проще: дождаться, пока все уснут, уйти от палаток подальше — и делай, что хочешь! А каково в городе? У него сестра в одной комнате с ним, у меня — бабуля на соседней кровати. В подъезде даже по ночам из всех глазков выглядывают соседи. Такое чувство, что никто не спит, все друг за другом наблюдают и чего-то ждут. Мы выучились не шуметь. Совсем. Он никогда не кричал, только губы кусал. И я тоже. Благо, никого не касалось, что мы творили под одеялом, ночуя вместе. А уж когда случалось, что родители на дачу уезжали, а бабуля уходила ночевать к соседке, это для нас было праздником. Но всё равно слышимость сквозь стены в советских домах не передать словами. Такое чувство, что их специально строили, чтобы каждый сосед был в курсе личной жизни другого. Мы не могли позволить себе забыться и издать хоть один подозрительный звук, который бы насторожил соседей. Так прошёл ещё год. Сашке исполнилось восемнадцать, мне шестнадцать. Он собрался поступать в высшую школу КГБ, и я следом за ним стал мечтать о том же. Оставалось главное препятствие. «Понимаешь, как только поступим, придётся закончить всё, — говорил Сашка. — Офицерам КГБ не годится делать то, что мы творим. Да и раскусят нас быстро. Это тебе не от бабки с матерью прятаться. У сотрудников КГБ глаз намётанный, нас вмиг вычислят. Так или иначе, придётся ещё и жениться. Не по любви, а для отвода глаз». А я слушал его и понимал, что не смогу. Ни для отвода глаз, ни вообще никак. Кроме него, мне никто не был нужен. Встречались мы тогда совсем уже редко, ведь наше обучение у Вадима Григорьевича давно закончилось. Правда, этот «талант» так к нам «прикипел душой», что не захотел отпускать. Подарил копию ключей от комнаты, где проходили занятия, и сказал, что мы можем бывать там в любое время. Любые ноты, книги брать на своё усмотрение. Или просто приходить чай попить. У него в кабинете постоянно лежали печенья, конфеты и индийский чай со слоном. Добрый такой учитель был… Добрый-предобрый… Ну, мы и подумали тогда, что этой мрази доверять можно. Он же за три года ничем себя не выдал, ничего дурного нам не сделал. Наоборот, помогал всегда. После половины восьмого вечера у него никогда не было занятий, и мы стали время от времени заглядывать в его кабинет. Шуметь всё равно нельзя было даже там, но хоть от глаз чужих скрыться. Там он однажды нас и застукал… И вот тогда показал себя во всей красе. Запер дверь и мерзко так улыбнулся. «Я давно догадывался, чем вы здесь занимаетесь, — проговорил с гаденькой ухмылкой. — Нет-нет, не торопитесь одеваться. Теперь выбирайте: или я позову остальных из соседних комнат и покажу всем, с какой целью вы пробрались сюда, или вы будете оба вести себя тихо-тихо, как мышки». Сашка спросил у этого мудака, что он собирается делать с нами. «Ничего нового. Ровно то же, что и вы друг с другом. Только по-взрослому. Добровольного согласия кого-то одного мне будет вполне достаточно, чтобы забыть о сегодняшнем маленьком инциденте. Но я бы выбрал Серёжу. Из вас двоих он самый милый». У меня внутри всё оборвалось. При одной мысли о том, что он хоть пальцем прикоснётся… Я лихорадочно обдумывал, что теперь делать. Единственное, что приходило на ум: врезать ему по яйцам, выбить дверь и бежать. Но эта сука прочла мои мысли. «Не забывайте, хорошие мои, от меня теперь зависит, сбудется ли ваша золотая мечта о высшей школе КГБ. И ещё подумайте о родителях. Они ведь у вас — члены партии? Ох, что скажет им партия, что скажет… Серёж, ты ж разумный пацан. Не порть жизнь себе и Сашке, которому ещё и за совращение несовершеннолетнего статья „прилетит“. А мне нужен один раз с тобой. Я ж без грубостей. Тебе понравится». Сашка решительно отодвинул меня за спину и закрыл собой. «Не смейте, — сказал он. — Только попробуйте его тронуть. Он пацан ещё. Вам всё равно с кем, а ему нет… Лучше меня». «Ну что ж… Ты тоже ничего, — сказала эта мразь. — Но помни, Сашок, от того, насколько тихо ты сейчас будешь себя вести, зависит и твоё, и Серёжкино будущее». Я вцепился Сашке в плечи, я пытался не пускать его… Но он ответил только: «Я виноват, что втравил тебя в это. Не будь меня в твоей жизни, встречался бы ты сейчас с какой-нибудь симпатичной девчонкой и был счастлив… Уходи. Обещаю, что бы ни случилось со мной, на твоей репутации пятна не останется. И не зови никого на помощь. Если мои родители об этом узнают, они не перенесут. Дай слово, что не скажешь никому». Он говорил, а эта мразь стояла рядом и ухмылялась. До последнего вздоха не прощу себя, что не убил его сразу. Вот прямо там, в той комнате. Скажи, Пашка, почему я, как мудак последний, позволил этой твари коптить небо ещё несколько лет?