Страж Зоны

— Ты можешь… не рассказывать дальше, — севшим от волнения голосом проговорил Паша. — Я пойму. Кончиками пальцев он осторожно водил по запястьям Сергея, словно успокаивая. Сергей некоторое время следил за этими лёгкими поглаживаниями, а потом вдруг перехватил ладони Паши и прижал к лицу, будто желая спрятаться за ними. — Ты же не успокоишься, пока не узнаешь всё, — глухо пробормотал он, дыхание его было прерывистым, а губы горячими. — Если я сейчас промолчу, ты опять начнёшь домысливать, придумывать то, чего не было… Нет, я должен собраться и закончить эту историю. Он отпустил ладони Паши, медленно поднял голову и взглянул ему в лицо. — Ты не обидишься, если я… расскажу остальное вон тому пустому окну? — внезапно спросил он. — Знаешь, я привык быть слабым мудаком только наедине с собой, и мне пока очень трудно смириться с тем, что ты меня таким увидишь… Ты позволишь ещё несколько минут не смотреть тебе в глаза? Паша торопливо кивнул. Сергей быстро перевернул стул в противоположную сторону и снова уселся на него. Спина его была прямой и невыносимо напряжённой. Некоторое время Паша смотрел на затылок Сергея, а потом не выдержал, обнял за плечи, сцепив пальцы рук на его груди, прижался к шее щекой, зашептав: — Говори, что хочешь. Проклинай, матерись, плачь… Ты имеешь право на всё. Та мразь поганая… Если бы не он, вам бы не пришлось пройти через такое! Я своими руками готов ему яйца отрезать, если он ещё жив. — Нет, — едва приметно качнул головой Сергей, — не жив. Уже давно. — Хорошо, — с облегчением выдохнул Паша. — Значит, ты отомстил. — Это отняло много времени, Пашка… Очень много. По независящим от меня обстоятельствам. И от возмездия я не почувствовал удовлетворения. Даже если бы мне было позволено убивать его снова и снова, исправить прошлое нельзя, а только это имело значение… Но если бы я не отомстил, то не простил бы себя, поэтому о мести ни секунды не сожалею. — Ты всё ещё можешь не продолжать, — повторил Паша. Сергей отрицательно качнул головой и снова заговорил. — Сашка оптимистом был, когда решил, будто этот говнюк позволит мне уйти. Он не позволил. Отобрал ключ и приказал сидеть и ждать. Я вжался лицом в приоткрытую створку платяного шкафа, закрыл уши руками, но всё равно слышал… Рваные Сашкины всхлипы, скрип стола, на который они опирались… Я бы предпочёл сдохнуть уже тогда и очутиться в аду, чтобы только не пришлось… чтобы этого не было… никогда… «Может, всё-таки посмотришь? — раздался голос за моей спиной. — Неужели совсем не интересно? Или ты уже нашёл на что смотреть?» А я в тот миг действительно приметил в шкафу канцелярские ножницы, лежавшие на одной из верхних полок. Я подумал, что успею сейчас схватить их и воткнуть ему в горло… Но эта мразь проследила направление моего взгляда. «Ох, не дури, Серёжка! Они тупые, а у меня реакция хорошая. Скручу в бараний рог, милицию вызову. Оно тебе надо?» Я услышал звук застёгивающейся молнии, звякнула пряжка. «Ну всё, можете уходить. Я слово держу, хоть мне и жаль, что вышло не с тем, с кем хотел… Но не всё в жизни получается, как мы того желаем, правда?» Я наконец решился посмотреть в их сторону. Сашка стоял, одетый наспех, тяжело дыша и опираясь руками о край стола, а эта мразь продолжала ухмыляться, ожидая моей реакции. Я смотрел на его тошнотворную рожу и понимал, что порешу. Не важно, сколько времени потребуется на подготовку задуманного, но я сделаю это. До моей квартиры мы добирались почти час, хотя обычно наш путь занимал пятнадцать минут. Сашка изо всех сил старался держаться прямо, только время от времени просил остановиться и передохнуть. Редкие прохожие провожали нас удивлёнными взглядами, но никто ничего не спросил. Дома я долго выслушивал громкие причитания бабули, когда она заметила, что Сашка едва на ногах держится. Я наврал, будто мы повздорили с ребятами из чужой компании, и Сашку поколотили, а он теперь не хочет, чтобы родители волновались, поэтому просится переночевать у нас. Бабушка была не против, тем более, Сашка часто здесь ночевал и прежде. К счастью, мои мать с отцом были тогда в командировке, иначе они бы точно вычислили нашу ложь. Какая же это драка, сказали бы они, если лицо ни у кого из вас не разбито, а на костяшках пальцев нет ссадин? Но бабуля не была настолько дотошной. Она поверила. Я забежал на соседний этаж и сообщил Елизавете Тимофеевне, Сашкиной маме, что её сын останется у нас… Она не возражала. Труднее всего было изображать бодрую улыбку, ведь моим единственным желанием тогда было бросить всё, пойти домой к этому козлу и размазать его мозги по стенке. Я успокаивал себя только тем, что вскоре непременно это сделаю. Вернувшись в квартиру, я отправился в ванную. Сашка уже закрылся там и пытался не пускать меня, но я настоял на своём. Он отпер дверь и сразу отвернулся, потому что не мог смотреть мне в глаза. А я, увидев, что эта сука с ним сделала, захлебнулся ненавистью. Поверь, я никогда и никого не ненавидел так, как ту гниду вонючую… По оставшимся на Сашкиной коже следам от пальцев я прекрасно мог видеть, где этот мудак держал его, чтобы Сашка не вырывался. Мне выть хотелось, но я сдержался, понимая, что своей слабостью отнюдь не помогу ему. Поэтому я просто включил воду, залез с ним под душ, обнял и стал шёпотом говорить на ухо, что обязательно отомщу, что дерьму этому ходячему теперь не жить… А Сашка только повторял, пытаясь отстраниться: «Нет, Серёжка, не трогай меня, не надо. Я грязный… Я весь в грязи. Мне никогда теперь не отмыться». Всю ночь мы провели без сна, просто лёжа рядом и держась за руки, а ближе к утру Сашка вдруг сказал: «Не вздумай об эту скотину мараться. Он того не заслуживает». Я не поверил ушам: «Значит, мне простить его надо?!» «Нет, не простить… Просто обещай, что пока не станешь его убивать. Мы вместе придумаем, как это сделать, хорошо?» Я пообещал. «И ещё поклянись, что никогда и никому не расскажешь правду о вчерашнем вечере. Даже если моя жизнь будет от этого зависеть, даже если я подыхать буду, а эта правда останется единственным, что мне поможет, но ты не скажешь… Никому и никогда. Я скорее в дерьме захлебнусь, чем позволю узнать кому-то, что он со мной сделал. Для меня это хуже смерти. Клянись, если хоть немного меня любишь!» И я поклялся. Утром он ушёл от меня, а потом всю неделю не позволял себя увидеть. Прятался по квартирам друзей… Я не понимал, что происходит. Извёлся весь. На ближайших выходных я снова явился к его дверям, надеясь хоть теперь его застать, но Елизавета Тимофеевна, открыв мне, сказала, что Сашка полчаса назад уехал за город на шашлыки. Такое случилось впервые за все годы нашей дружбы. Раньше Сашка никогда не уезжал, не пригласив меня. Но я ничуть не рассердился, наоборот, испугался страшно. Отец, увидев моё лицо за завтраком, спросил, не болен ли я. Я был бледен, и меня трясло, но я сам не понимал, в чём дело. В таком состоянии я провёл весь день и всю ночь… Не мог уснуть, постоянно ворочался и думал о Сашке. Настойчиво, неотвязно… А когда ненадолго провалился в сон, мне приснилось, будто он стоит на берегу реки и машет мне рукой, словно прощается. А потом уходит под воду. Значение этого сна я понял только на другой день, когда Елизавета Тимофеевна явилась к нам с распухшими глазами, постаревшая лет на десять. С её слов мы узнали, что вчера ночью Сашка был арестован за попытку убийства. У той мрази, оказывается, был дом в деревне Копачи в четырёх километрах от Припяти. Наш «гитарист» бесценный любил там выходные проводить. Грибы в лесу собирал, огурцы-помидоры на грядках выращивал. Примерный дачник, добрейшей души человек! Никто из соседей и подумать не мог, что найдётся такой неблагодарный ученик, который однажды ночью проберётся в его жилище и нанесёт ему три ножевых ранения: в пах и в верхнюю часть бедра. Ранение в пах оказалось самым опасным, но, к сожалению, не смертельным. Соседи успели вовремя «скорую» вызвать. Эту гниду спасли, а Сашку арестовали. Дело получило широкую огласку. Ещё бы — подающий надежды отличник, примерный ученик и вдруг такое! Даже в крупных городах убийства совершались крайне редко, а для маленького городка такое происшествие было вовсе из ряда вон выходящим. Милиция пыталась докопаться до мелочей. Они усердно искали причину покушения. Допросили всех Сашкиных друзей, включая меня. Как я хотел рассказать им правду! Но каждый раз вспоминал слова: «Я предпочту в дерьме захлебнуться, чем позволю узнать кому-то, что он со мной сделал». И я понимал: Сашка в тот миг, когда брал с меня это слово, уже решил убить эту сволочь. Один, без меня. Он свою жизнь считал сломанной, а мою спасти пытался… Вот как я не понял этого сразу? Слепой идиот! Если бы догадался, опередил бы его и плевать на последствия! Мне следовало убить этого козла раньше… Сашка ведь специально не виделся со мной все эти дни перед покушением, чтобы я избежал подозрений в причастности к убийству. Он подождал, пока заживут синяки, чтобы никто ничего не понял при медицинском осмотре, когда он будет задержан. Он и не надеялся избежать тюрьмы. Он снова пожертвовал собой, а я не мог ничего сделать, чтобы помочь ему! Нам дали увидеться до суда всего один раз. Во время свидания мы сидели друг против друга, изображая стоическое спокойствие, под присмотром вооружённых охранников и не могли даже взяться за руки. Сашка только успел ещё раз сказать мне: «Помни своё обещание, Серёжка. Помни. И не подведи меня». Вернувшись домой, я понял, что загнан в угол… Полное отчаяние и никакого выхода. Не с кем поделиться, не у кого совета спросить… Хоть головой об стену убейся. Суд был закрытым, и меня туда не вызвали даже в качестве свидетеля. Наверное, не сочли нужным, ведь я «ничего не знал» о причине поступков подсудимого. Зато в суд пригласили жителей деревни Копачи, а уж они-то в полной мере живописали, какой безжалостный подонок подсудимый и какой безвинный ангел их «Вадюша». Если бы я рассказал чуть раньше, кто настоящий преступник, Сашку бы осудили на год-два, возможно, условно, а так он получил пять лет и год исправительных работ. После суда его отправили в Черкасск. Я бросался дома на стены. Я утешал себя только тем, что как только недобитая мразь вернётся из Евпатории, куда его профсоюз как особо ценного сотрудника отправил на реабилитацию после лечения, я непременно закончу то, что не удалось Сашке. Но эта скотина словно почуяла мои намерения. Он приехал из Евпатории на шесть дней раньше, чем должен был. Стремительно уволился с работы, объяснив коллегам, что хочет начать новую жизнь в другом городе. По словам соседей, собрал вещи меньше, чем за сутки, и покинул Припять. Куда он собрался уезжать, никто не знал, но к тому времени, когда я снова заглянул к нему, в квартиру уже заселяли новых жильцов, а соседи рассказали мне эту историю. Безусловно, я мог обратиться в милицию и попробовать навести справки об уехавшем учителе музыки, но, учитывая недавнее покушение на него, мой интерес точно вызвал бы сильные подозрения. А я не мог допустить неудачи со своим планом мести, поэтому поступил иначе. Я записался на занятия в тир, чтобы выучиться хорошо стрелять, а заодно стал интенсивно готовиться к поступлению в высшую школу КГБ. Я точно знал, что став офицером, смогу выкопать этого ублюдка хоть из-под земли, в какую бы глубокую щель он ни забился в попытке спастись. У меня появились бы соответствующие связи и возможность искать информацию о ком угодно. Я поклялся убить его, даже если это будет последним, что я сделаю в жизни. А Сашку я решил дожидаться вопреки всему. Я дал себе клятву, что пока он не вернётся, я ни на кого не взгляну. Я писал ему письма о том, как адски скучаю по нашим походам и совместной игре на гитаре, но, увы, не мог написать, как сильно люблю, ведь тогда правда, которую мы оба скрывали, неминуемо всплыла бы. Он не отвечал. За полгода — ни строчки. Я терялся в догадках, сходил с ума, строил немыслимые предположения… Возможно, ему не позволяют? Или он сам по какой-то причине не хочет ничего знать обо мне? А потом под самый Новый год в наш почтовый ящик бросили конверт, на котором в строке обратного адреса стоял штемпель Черкасской исправительной колонии. Я едва не разорвал письмо пополам от волнения… Руки тряслись, а строчки расплывались перед глазами… «Прости, что не отвечал так долго, — прочёл я, — но я никак не мог решиться донести до тебя правду, которую ты упорно не желаешь видеть. Ты продолжаешь надеяться, что однажды я вернусь, и всё пойдёт, как раньше. Ты буквально живёшь этим, но, Серёж, пойми: как раньше не будет уже никогда. Не строй свою жизнь с оглядкой на меня. Иди вперёд. Ты писал о том, что ходишь в тир и готовишься к вступительным экзаменам в школу КГБ. Это здорово! Я рад. А ещё больше обрадуюсь, если узнаю, что у тебя появилась девушка. О тебе должен кто-то хорошо заботиться, потому что сам ты не способен даже бутерброды нарезать, да и яичница у тебя вечно подгорает. И хоть наши с тобой дни в походах я вспоминаю как лучшее время моей жизни, тем не менее, всё, о чём тебя прошу — забудь о моём существовании. Раз и навсегда. Не пиши мне больше. Так будет лучше. Из того, кто некогда вдохновлял тебя двигаться дальше, я меньше всего хочу превратиться в обузу, в камень на твоей ноге. Надеюсь, ты правильно меня поймёшь. Не сердись, если обидел. Но, хорошо подумав, ты осознаешь, что я прав. Прощай». Помнится, я со злости скомкал это письмо и зашвырнул за шкаф, а потом ревел, как пацан трёхлетний… А потом написал ему гневную отповедь о том, что, мол, я не предатель и не скотина какая-нибудь, чтобы забывать! Но он, думаю, так и не получил моего письма. — Почему? — только и сумел выдавить Паша сухими губами. — Не успел. Всю правду о той истории так и не узнал никто. Подробностей не рассказали даже Елизавете Тимофеевне… Известно только, что Сашка заступился за нового заключённого, над которым издевались другие, и ночью после того инцидента их обоих порезали. Хотели попугать, да не рассчитали удара. Парня второго спасли, а Сашку не успели. Он скончался от потери крови. В день похорон я впервые назвал Елизавету Тимофеевну мамой. Это как-то само вырвалось, а она не возражала. Я старался заботиться о ней и поддерживать, как умел, до тех пор, пока они всей семьёй не уехали в Ростов-на-Дону в восемьдесят третьем. Уже намного позже я узнал, что через год после переезда Елизавета Тимофеевна скончалась от инсульта, а через пять лет умер и Сашкин отец. Лена, младшая сестра Сашки, выскочила замуж в восемнадцать, и у неё родился сын, который сейчас служит где-то во флоте. Для меня же последняя нить с детством оборвалась со смертью Сашки. Оставшись без него, я совсем скоро перестал быть тем Серёжей, которого он любил, и превратился в хладнокровного циника, которого однажды, спустя много лет, встретил ты.