с тобой на выжженной земле

В Питере — плохо. Впервые в жизни Арсению в Питере охренеть как плохо, и остаток третьего октября он проводит, варясь в тихой ненависти к себе; ему очень хочется, чтобы хоть где-то сейчас дышалось свободнее, но теперь и этой возможности он лишён, и он не знает, почему. Слоняется по квартире, машинально прибирая накопившийся в какой-то момент бардак, разбирает дорожную сумку, вытаскивает полупустую бутылку коньяка и методично напивается до того состояния, когда проще уже просто лечь и заснуть, чтобы не чувствовать себя совсем жалким. Получается — вместо сна — только сидеть за столом, пялиться в стену и периодически осторожно трогать губы, как будто он, блин, наивная героиня дамских романов, погружённая в мечтания о том, как её избранник недавно эти самые губы вдруг целовал. Не то чтобы Арсений читал дамские романы, конечно. У него широкий кругозор. Следующие два дня у него получается делать то, что он всегда делать умел прекрасно: работать. Потому что работу никто не отменял, договорённости и обязательства — тоже, зрители купили свои билеты, коллеги ждут на сцене, и проёбывать возможности Арсений попросту не может больше себе позволить, один раз уже получилось настолько блистательно, что два дня в Москве — после долгого перерыва — словно горло ему сдавили. Дышать всё ещё тяжело, но Арсений выходит на сцену и первый раз, и второй, и шутит, и импровизирует, и жалеет только, что рядом нет хотя бы Серёжи. Потому что, когда они играют свою вариацию «опций» и его мозг рождает совсем уж идиотскую шутку, Арсений выпаливает её, оборачивается к партнёру по сцене машинально, ожидая, что его подхватят, его поймут, его, блин, вытащат и сделают миниатюру ещё лучше, чем она была; так, чтобы разрывало. Но на сцене с ним — не Антон, и шутка едва не пропадает. Арсений широко улыбается залу, и придумывает добивку сам, и зрители, конечно, смеются, и ему тошно. Шестого октября на рассвете Арсений всё ещё не может заснуть нормально; который день подряд забывается часа на два, и новенькая девочка-гримёр в театре смотрит на него с явным желанием что-то высказать, но пока ещё опасается, в голосе слышна осторожность, отголоски восхищения. Ничего, скоро она привыкнет и начнёт открывать рот; восхищаться — перестанет. Так всегда бывает. Арсений варит себе кофе, случайно насыпает в турку слишком мало корицы и слишком много имбиря; у него подрагивают пальцы, и он равнодушно думает, что, возможно, вот он и дошёл до ручки. Поплавился, как говорит Серёжа; иди проспись, как говорит Дима. Как еблан себя ведёшь, сказал бы Антон. Говорил раньше. Свежий воздух сквозняком врывается в квартиру через распахнутые форточки, побуждая Арсения забросить недопитый невкусный кофе, натянуть неприметную толстовку, выйти на улицу, на ходу отключая сигнализацию у машины. Когда-то вождение прекрасно помогало ему прочистить мозги; с другой стороны, любимая работа тоже до недавних пор помогала, и Санкт-Петербург помогал, и Арсений снова думает об Антоне, и, блядь, он всё это уже проходил. Или нет. На самом деле — вряд ли; они расстались, Арсений уехал в Питер, и он не ходил к терапевтам, не жаловался друзьям, не устраивал пьяные истеричные дебоши в барах, не возвращался в порыве бреда к бывшей жене; он работал, он жил нормально, ничем ни с кем не делился. Отрицание работает потрясающе, особенно если к нему примешивается стыд. А ему стыдно. Было стыдно до тех пор, пока Антон впервые не признался ему в любви, и ещё немного после; Арсений помнит, чего ему стоило перестать выделываться, признать, что у них с Антоном, кажется, получается нечто серьёзное, что-то, с чем надо считаться, вписывать как-то по-настоящему в свою жизнь. Что-то, что могло бы иметь продолжение; что-то, что достаточно очевидно окружающим людям, и иногда требует проговаривания вслух для совсем уж непонятливых, и Арсений ненавидел это — вслух признавать, что до одури влюблен в мужика, в своего коллегу, в своего друга. В Антона, блин, Шастуна. Ненавидел, а потом перестал, вроде бы, и казалось — весной восемнадцатого года, — что это решит все возможные проблемы, вот так, волшебной палочкой, мановением руки; да нихрена. Арсению стыдно и теперь; он едет куда глаза глядят, крепко сжимает руль и ему стыдно хотя бы за то, что он позволил Антону себя поцеловать, что не прервал его сразу, в первую же секунду, потому что, ну — окей. Стоило жить чёртов год и считать себя совсем даже не потерянным во времени и пространстве, полноценным членом общества, выёживаться перед самим собой, чтобы теперь медленно и мучительно осознавать, что в голове вообще ничего не решилось за это время. Ничего не улеглось, ничего не прошло, и Арсений всё так же любит Антона, и если бы Антон прямо сейчас предложил ему начать всё сначала, то… Он, в принципе, и предлагал. По сути — именно это и делал ведь, но подвох в том, что для Шаста это не новое начало, а продолжение, само собой разумеющийся факт; Арсений всегда терпеть не мог повторение пройденного материала, со школы ещё как-то сложилось. Сейчас, правда, никто не ставит оценок и не устраивает контрольных; сейчас есть только Антон, со своим сотрясением, со своими поцелуями, со своими огромными глазами. Со своими вопросами. Арсений едет по пустынному почти в этот час Лиговскому, проезжает вокзал, поворачивает там, где знаки того требуют, и если бы сейчас ему навстречу выехала внезапно какая-нибудь огромная фура, он бы воспринял этот последний подарок судьбы с радостью; было бы проще, чем пытаться — три дня спустя — ответить на вопрос «почему?». Он Антону назвал пару причин, что в голову пришло, и, наверное, не соврал даже, так всё и было. И ругань была, и проблемы на почве добровольно-принудительного решения не делиться своими отношениями вообще ни с кем были, и усталость была, и вымотанность, и — Арсений готов подавиться гордостью и признать — ущемлённые амбиции с его стороны тоже были. Была бывшая жена, была дочь, Ира эта была, съёмки, концерты, фанаты, чужие выбешивающие фантазии, слишком много внимания от слишком не тех людей, и в какой-то момент перед Арсением стал маячить вопрос — а оно вообще того стоит? Зачем это? Не перед ним одним, видимо, стал маячить; и они сошлись, волна, блин, и камень, и к осени прошлого года непонятно стало, какого же чёрта они не расстались раньше, это ведь гораздо проще, чем что-то ещё. Какого чёрта вообще пытались сходиться. Арсений достаточно романтичен в душе, чтобы ему неприятно было тогда признавать — не в первый ведь уже раз, — что одной любви недостаточно, что она проходит. — Проходит? — с безотчётным презрением к себе бормочет он, припарковывается у первого попавшегося круглосуточного кафе и вылетает из машины; ему всё ещё душно. Официантка на кассе узнаёт Арсения, не подаёт виду почти, молодчина, но по выражению лица всё-таки заметно; он прячет глаза за солнечными очками и изображает счастье в ожидании латте. — Сироп добавить? — спрашивает девушка; у неё под не до конца застёгнутой форменной рубашкой виднеется знакомая футболка, Арсений только теперь замечает, #ангеляпошутил. — На ваш выбор, — зависнув на секунду, кивает он. — Классная футболка. Слышал, дизайнер неплохой. Официантка, застигнутая врасплох, смеётся, сразу становясь в десяток раз милее и приятнее глазу; Арсений улыбается ей. — Самый лучший дизайнер. Его даже, — она мнётся, отвлекается на эспрессо и питчер, мнётся ешё, — раньше по телевизору показывали, было очень здорово. Я всегда смотрела. — Он теперь только на сцене выступает. Мне лично такое даже больше по душе, — наблюдая за тем, как девушка аккуратно и вдумчиво творит ему латте, Арсений продолжает дурацкий разговор, жалея уже, что начал. — Вот вы театр любите? — Да, очень. — Конечно, мы же в Питере, ещё бы вы по-другому ответили. — Ну да, — она опять смеётся, заканчивает с кофе, вливает эспрессо во взбитое молоко и деревянной палочкой ловко вырисовывает из коричневого пятна замысловатый узор. — Пожалуйста, ваш латте. Сироп там мятный. — Очень вкусно, — абсолютно честно отвечает Арсений, едва попробовав, — спасибо. — Вам спасибо. Скажите, а можно… — девушка вновь мнётся, нервно постукивает по стойке между ними телефоном, зажатым в руке, и Арсению кажется, что он понимает: — Сфотографироваться? — уточняет он, надеясь, что получилось жизнерадостно, но девушка вдруг качает головой: — Нет. Спросить? — Вот так номер, — усмехается Арсений, надевает крышку на свой стакан, делает ещё глоток; и правда вкусно. — Попробуйте, конечно, свобода слова ведь, правда? — Скажите, а у вас, — едва осмелев, она снова теряется, но продолжает упрямо, пускай и неуверенно, — ну, у вас всё хорошо? То есть, я имею в виду, я надеюсь, что, — она хмурится, затихает, выпаливает вдруг, — блин, — и Арсений фыркает. — Я понял, я понял. Всё хорошо, — отвечает он то, что этой девчонке нужно услышать, отходит к выходу спиной вперёд, шутливо салютует стаканом. — Лучше всех. Хорошего вам утра! — До свидания! — слышит он раньше, чем дверь за ним успевает захлопнуться. Лучше всех, повторяет себе Арсений, присев на капот; лучше всех. Звучит — впервые за последние пару месяцев — совершенно не убедительно. * Корпоратив очень удачно позволяет Арсению проигнорировать и сообщения Антона, и звонок; в перерыве вернувшись из зала в комнату, служащую им сегодня импровизированной гримёркой, он около минуты разглядывает уведомления на заблокированном экране айфона, а затем жмёт на крестик, чтобы больше не смотреть. Ему пора обратно. Ресторан, в котором проходит мероприятие, открылся совсем недавно, и владельцы, озаботившись всем остальным, забили на нормальные места для парковки, так что после корпоратива Арсению — отказавшемуся от продолжения банкета напрочь — приходится идти до машины достаточно далеко. Идёт дождь, в футболке и лёгкой куртке совсем тепло, и Арсений был бы рад в любое другое время, но сейчас он шагает мимо метро, поворачивает голову налево, немедленно упирается взглядом в ДК имени Ленсовета. Скучное здание испорчено разномастными афишами, вывесками и временем, но почему-то Арсений думает, что вот так — под дождём, в темноте, в свете фонарей — может выйти отличное фото, пару фильтров ещё добавить потом, и можно выкладывать в инстаграм с хэштегами про ностальгию. Последний запланированный концерт «Импровизации» в ДК должен был пройти в конце прошлого декабря; последний реально состоявшийся — случился в начале прошлого апреля. Первого числа, понимает Арсений, и следом думает, что Антон, получается, должен ещё помнить тот день — его и ещё десяток после. Счастливый был концерт тогда. И месяц. И Арсений. Он достаёт всё-таки телефон, минут пять пытается сделать идеальный снимок, не обращая уже внимания на капли, падающие на экран; удовлетворившись наконец, смотрит на время: без двадцати минут полночь. Вздохнув, Арсений отступает к стене, чтобы перестать мешать случайным прохожим, задирает голову, подставляя лицо усилившемуся дождю; глубокий вдох. Выдох. Не помогает, кажется, но всё-таки — пусть на минуту или две — становится чуть проще. Может быть, если простоять так ещё пару часов, получится даже перестать загоняться. Проверить эту теорию Арсению не дают пришедшие сообщения — снова три подряд, снова от Антона, никаких просьб поговорить или выбивающих душу «не могу так» на этот раз; Шаст всегда остаётся Шастом, и он просто жалуется на отсутствие сигарет. Это настолько внезапно и настолько знакомо, что Арсений уже почти отвечает нечто бездумное, вроде советов поискать заначку в холодильнике или сочувствующих смайлов. Почти. * Только дома Арсений понимает, что отвлечь его больше ничего не сможет. Ближайшие две недели — как минимум — у него абсолютно свободны, они сто лет назад договорились об этом с ребятами, каждый запланировал что-то, и в остаток месяца просто так не выйдет впихнуть лишние часы репетиций или мозговых штурмов; нет, Арсений, конечно, справится со всем этим и один, самому с собой же всегда интересно, вот только — зачем? Да и ни черта сейчас ему с собой не интересно; ему тошно, и плохо, и который день преследует дурацкое ощущение, что что-то — очень глобально — не так. Это ощущение Арсению знакомо, потому что с ним он, прихватив последний чемодан, приехал на каком-то вечернем «Сапсане» в Петербург год назад; с ним ездил, как обычно, туда-сюда между городами, выполняя оставшиеся перед ТНТ обязательства. С ним — осознаёт он внезапным грёбаным озарением — и не переставал, в принципе, жить; можно не притворяться, хорош, закончили. Если притворяться дальше — то придётся взять себя в руки, быть спокойным, поговорить как-то с Шастом по-человечески рационально, спрашивать у него про самочувствие иногда. Забыть наконец время, в которое программы с участием Антона стоят в расписании телепередач, и не смотреть каждую из них с маниакальным вниманием. Придётся, в конце концов, вспоминать лицо Антона и его голос — там, в коридоре, когда первой его реакцией на слова о расставании было убеждённое «нет», — вспоминать и не чувствовать ничего. А Арсений так не может; он читает все шесть последних сообщений от Антона, читает из раза в раз, и он не может. Быть спокойным — точно. Бессонница не покидает его и сегодня; недосып — или проблемы с головой вообще, Арсений уже не вполне уверен — заставляет мысли зацикливаться, ходить по бесконечному кругу, как будто хороводы водятся, и не простые, а вокруг Шастуна. Потрясающее по своей ударной силе ощущение — лежать в кровати, разглядывать тени на потолке и с каждой секундой ощущать себя всё большим дебилом. Прокручивать в голове события многомесячной давности, несколько последних лет на ускоренной перемотке, и — да, убеждаться. Арсений так редко даёт себе возможность по-настоящему и надолго усомниться в собственных действиях, — задуматься и отрефлексировать, что можно было бы сделать иначе в той или иной ситуации, — что иногда его огромной волной в случайный момент накрывает; волной из вот этого вот, вовремя не проанализированного. Волна эта в этот раз — не особенно вовремя, потому что думать об одном и том же Арсений устал, тяжело уже; да и всё, что он может, на что сбивается постоянно — это мысль о том, как именно он уехал три дня назад, с какими словами, с каким поведением; как оставил Антона, только что выписавшегося из больницы; как додумался попрощаться с Оксаной уже позже, отправленным где-то по пути из столицы сообщением. Как у Антона закончились сигареты, и Арсению вообще не было бы сложно их купить, находись он чуть ближе к Москве. Ну, он и не слишком-то далеко, так ведь? * — Ты неожиданный, — говорит Антон, закрывая за ним дверь, и Арсений бездумно кивает, потому что, ну, да, так уж сложилось; его молчание Антон явно воспринимает по-своему, потому что поспешно выпаливает, что, — в смысле, я рад, я… охренеть как рад, Арс, правда. Просто ты так уехал, и… — Надо было позвонить, да? — продолжает криво улыбаться Арсений, застыв в коридоре, и Антон еле заметно пожимает плечами: — Да ну нет. А чего не позвонил? Отличный вопрос, на который у Арсения нет однозначного ответа; часа в три ночи он сел в постели, открыл ноутбук, выцепил-таки один билет на ближайший экспресс, самый ранний, и заказал такси на вокзал. С собой у него — документы, телефон, банковские карты, немного налички и ключи от питерской квартиры; он как-то не подумал про вещи. Не пришло в голову, с внезапным весельем думает он, пока Антон сонно хлопает глазами. — Если бы позвонил, — наконец определяется Арсений, — пришлось бы спрашивать, могу ли я приехать. Выражение лица Антона из непонимающего превращается в нечто иное — знакомое, до боли в груди въевшееся в память и заставляющее по себе скучать временами, — выражение лица, которым у Шаста прекрасно получается выразить одновременно свои теплые чувства к Арсению и мысли насчёт его умственных способностей. Не злое, не резкое и не острое; Арсений устал, и он может только смотреть на Антона, и куда деться от нахлынувшей вдруг нежности — неизвестно. — Взял бы и спросил, — говорит тем временем Антон, медленно и терпеливо, как с маленьким. — Я бы тебя вряд ли расстроил ответом, да? Ну да. Да. — Тебе курить нечего, — вспоминает Арсений, куда и зачем заезжал перед Московским вокзалом; расстёгивает кожанку, чтобы добраться до внутренних карманов. — Руки подставляй. — Чего? — не отрывая взгляда от его лица, фыркает Антон, но ладони уже вытягивает послушно, и Арсений выкладывает ему в руки пачки сигарет. Шесть штук, разных, хороших, все виды того, что Антон курил обычно, Арсений надеется только, что ничего кардинально в этом смысле не изменилось, а ещё надеется, что Антон перестанет смотреть на него как на идиота. — С ума сошёл, — восторженно выдыхает Антон, бросив взгляд на пачки, откладывает их в сторону, делает странное, рваное движение, как будто обнять собирался, но остановил себя в последний момент; смотрит на Арсения внимательно, трёт глаза, старательно и очевидно пытается соображать. — Ты из Питера приехал, чтобы сигареты мне привезти? Проблема в том, что правдивый ответ всё ещё выставляет Арсения немножко идиотом. Ничего нового, в общем-то. — Да, — отвечает он, стягивает шапку, взъерошивает волосы; Антон чуть улыбается, следя за его руками. — И нет. — Прикольно, — глубокомысленно кивает Антон, то ли решивший отложить вопросы на потом, то ли забросивший их в принципе. — Останешься? — А можно? — спрашивает Арсений, не зная, насколько серьёзно переживает за ответ; на самом деле, так далеко он не загадывал в своём плане. Да и не было у него, блин, никакого плана, он просто заехал за сигаретами и приехал к Шасту в Москву, на этой точке идеи кончились. Как, видимо, и остатки здравомыслия. Антон явно того же мнения, потому что опять возвращает то выражение лица: — Арс, — вздыхает он, сбивается на зевок и отмахивается в конце концов, как ребёнок от дурацких вопросов взрослых дальних родственников. — Чай мне сделаешь? — развернувшись, он плетётся на кухню, ведя ладонью по стене, и оставляет Арсения таращиться себе в спину. — В смысле, пакетик кипятком залить тебе? Я постараюсь справиться! — обещает он, скидывая обувь, и слышит негромкий, резкий смех: — Да, я же, блядь, немощный. Нету пакетиков, кончились, только заварка, и Оксана травы какие-то оставила. Я не понимаю нифига, сколько чего класть, чтобы вкусно было, а не чифирь. У тебя лучше получается. Ты идёшь там? — Да, — очнувшись от ступора, в котором он выслушивал совершенно простые слова, Арсений вешает куртку на единственную свободную вешалку и идёт на голос. — Да, давай заварю. * Шаст нетипично медленно опускается на стул, подпирает ладонью щёку и, похоже, собирается провести в таком положении остаток утра; смотреть на него — настолько домашнего на именно этой кухне — невыносимо, и Арсений занимает себя тем, о чём его, собственно, и попросили. Пока греется чайник, он оглядывается от нечего делать, хотя здесь ничего не изменилось за год, вот вообще ничего. Разве что на холодильнике, прижатый одним из сколотых дешёвых магнитов, оставленных арендодателем, висит лист бумаги; в строчках, переписанных рукой Оксаны, Арсений узнаёт рекомендации врача, те самые, что сохранены и в его телефоне. На подоконнике выставлены неаккуратной горкой пачки и банки, Арсений подходит, берёт из них две: — Написано с утра принимать, — он кладёт перед наполовину прикрывшим глаза Антоном два блистера, — по одной. Вот эту — до еды, а эту — после. Ты же не ел ещё? — Проснулся только, — Антон сползает локтём по столу чуть дальше, другой рукой тянется к нужному блистеру, выдавливает таблетку и вертит её в пальцах; разглядывает на свет, будто не всё равно ему на самом деле, что пить и как это выглядит. Запрокинув голову, он глотает капсулу, не запивая, а затем принимает прежнюю позу, сжав пальцы в волосах; Арсений отворачивается к холодильнику, который неожиданно оказывается едва ли не полным. Хотя чего уж там неожиданного, когда в мире существует Оксана? — Омлет будешь? — Ага, — бездумно и легко кивает Антон, спохватывается тут же: — В смысле, бля. Арс. Это не обязательно. — Что не обязательно? — Арсений заливает кипятком чайные листья, смешанные с чабрецом в заварочном чайнике, и думает, что вот так, стоя к Антону спиной, разговаривать даже проще как-то стало. — Завтракать? — Дурачка строишь. — Сам дурак, — не удерживается Арсений, ухмыляется на немедленный громкий смешок. — Я тоже не ел ничего. — И не спал, видимо. — Ты как-то слишком хорошо соображаешь в такое время, — руки помнят расположение нужной посуды отлично, без перебоев, и Арсений занимается омлетом, не отвлекаясь почти на посторонние мысли; миска и венчик находятся сами, сковорода уже на плите. — Юноша, вы точно больной? — Самый. Арс, давай в вопросы играть. Арсения будто на паузу ставят; он зависает, зажав в руке нож, которым только что начал нарезать мелкие помидоры. Антон, наверное, не понимает даже; потому что это — Антон из весны восемнадцатого, тот Антон, что готов был идти на компромиссы с тем Арсением, который тоже был очень даже готов. Тот Антон, с которым они придумали игру для себя самих, двоих трусливых придурков: из двух заданных вопросов надо выбрать только один, но отвечать приходится честно. В то время за первым ответом в любом случае рано или поздно следовал и второй, в этом и был весь смысл, просто повод развязать друг другу язык, когда кто-то начинает закрываться в себе; это работало, а потом перестало. Арсений, помнится, лично назвал это глупостью. — Давай, — говорит он, всё так же не оборачиваясь, и возвращается к помидорам. — Я буду нежен, — смешливо обещает Антон заученной присказкой, но его тон меняется резко, Арсений чувствует серьёзность и неуверенность раньше, чем слышит, это сбивает. — Почему ты здесь, и когда ты нормально спал последний раз? Знал же наверняка, какой вопрос окажется выбранным, знал и всё равно сделал так. В этом весь Антон — тот, что когда-то брыкался, стоило лишний раз его походя приобнять, но едва ли не с первого дня обращал внимание на то, в каком настроении Арсений приезжал в офис; Антон — это в первую очередь дело, а не слово, и прямо сейчас Арсению очень сложно вспомнить, в какой момент он убеждённо решил, что это больше не так. — Я спал вчера. — Нормально спал, Арс, — хмыкнув, напоминает Антон; Арсений берёт паузу на омлет, пока ещё о нём помнит, уменьшает огонь под сковородой. — Тридцатого сентября. Он честен; они договаривались. Молчание напрягает; поддев края омлета лопаткой, Арсений накрывает его крышкой и наконец поворачивается к Антону, который смотрит на него неотрывно, грустно, этот взгляд хочется убрать, слишком невелик повод. — Сегодня будем спать, значит, — изрекает Шаст, натянув рукава толстовки до кончиков пальцев; Арсений вдруг вспоминает, что не видел, есть ли на них кольца, которые Оксана должна была прихватить с собой из больницы. — После завтрака, как сибариты? — пробует улыбнуться Арсений. Он хотел бы поспорить, но организм, судя по всему, согласен с Антоном, и они и без того уже спорили слишком много, Арсению на всю жизнь хватило. Он не знает, чего хочет, но в этот момент, здесь и сейчас, ему не так тревожно, как раньше; он не думает, что стоит раньше времени это портить. — Да, Арс, как сибариты, — Антон повторяет последнее слово с нажимом, с радостной насмешкой, как студент, которому попался классный билет на экзамене, такой, чтобы можно было пойти отвечать без подготовки. * Едят они молча, Арсений слишком вымотался, чтобы понимать, насколько это было неловко; он моет посуду, не слушая возражений, и случайно отрубается на диване раньше, чем Антон успевает докурить одну из своих новых сигарет.