с тобой на выжженной земле

Следующие несколько дней сливаются для Антона в один большой ком, и именно это состояние оказывается вдруг, едва ли не к счастью, привычным — ему знакомо это по турам и по съёмкам, свою жизнь Антон давно уже перестал определять по тому, какое сегодня число; гораздо важнее всё равно оказывается количество дел, вбитое в календарь, его или же Оксаны. В крайнем случае, иногда он мог назвать день недели; в основном — наугад. Ему, вроде бы, рекомендовали другое, что-то там про осознание себя в каждых конкретных сутках, попытки зафиксировать в голове происходящее вокруг, бла бла бла, мутная хрень. Антон отбрасывает всё это за ненадобностью так же лихо, как и советы отказаться от никотина; ему, в принципе, комфортно здесь — в московской съёмной хате, в знакомой обстановке, в отсутствие людей с их вопросами и вниманием; с Арсом. С Арсом они заключают нечто вроде негласного соглашения — ведут себя как, чёрт его знает, друзья, наверное, — заказывают пиццу, завтракают какой-то полезной хренью, смотрят пропущенные ещё пару лет назад сериалы, следят за выполнением предписаний врача и не говорят ни о чём важном. Арсений частенько подвисает, уставившись куда-нибудь в пространство, и не сразу откликается, если позвать; смеётся он мелодично и неискренне — этот его смех чаще всего звучит где-нибудь в начале концертов, или в видео для инстаграма, ну и вот для Антона теперь. Антона это не устраивает — вообще, — но ситуация настолько тупиковая, что двигаться хоть в каком-то направлении кажется ему бредовой и не стоящей того идеей; когда-нибудь всё между ними определится, и, пока Антон не следит за сменяющимися на календаре датами, думать в таком ключе ему, в общем, очень даже легко. Воспоминания возвращаются, нерегулярно и хаотично, и это не похоже на что-нибудь кинематографическое, когда чувак с амнезией вдруг падает на колени, обхватывает голову руками, а перед его глазами мелькает вся его ебучая прожитая жизнь; скорее, каждый день Антон узнаёт о себе что-нибудь новое. Чёткими картинами воспоминания появлялись разве что пару раз во сне, в остальном же — это просто данность, с которой приходится вставать по утрам, и Антон расспрашивает Арса, если чему-то вдруг удивляется. Его вопросы — к их обоюдной радости — достаточно просты, чтобы Арсений без проблем отвечал: да, так и было; да, серьёзно, Димка опять попытался записывать влоги, но решил, что телеграм всё-таки лучше и времени отнимает меньше; нет, Шаст, ты напутал, сначала была Пермь, а потом уже Тверь. — Да, — в очередной раз говорит Арсений в конце прожитой совместно недели; сегодня он, для разнообразия, немного медлит с ответом. — Кинул я эту тарелку чёртову. — Чуть в голову мне не попал, — не может не смеяться Антон, это конкретное воспоминание кажется ему охренительно забавным теперь, пусть даже в нём они с Арсом ругались. — Арс, ты истеричка. — Я специально промахнулся, — монотонно отвечает Арс, но немедленно фыркает, ухмыляется. — Зато узнал, каково это, всегда было интересно — вот некоторые люди же часто посуду бьют. — И каково? Арс вдруг ухмыляется шире: — Удовлетворительно, в какой-то степени. — Во дурак. А чего мы ругались-то? — Не помню, — Арсений разводит руками, и Антон ему верит. — Правда. * Во сне они смеются. Валяются в странных позах на балконе питерской квартиры Арсения, застеклённом и крохотном; окна открыты нараспашку, Антон сидит, удобно оперевшись спиной о стену, обхватывает бутылку вина на манер грудного ребёнка и настолько же жадно к ней присасывается. — Это какая уже?.. — Арс смеётся, почти хихикает, не может толком договорить фразу; он лежит прямо на полу, согнув ноги в коленях так, что левое прижато к Антону вплотную. — Какая… по счёту? — Я не считал, — широко улыбается Антон, стучит кулаком по колену Арса. — Ты продолжай давай. Про Лос-Анджелес. — Там всегда солнце, — мечтательно улыбается Арсений. — Я надеюсь, по крайней мере. — Фотки в гугле разглядывал? — Типа того, — Арс, полусонно хмыкнув, напарывается на выразительный взгляд Антона и улыбается снова. — Да, да, так вот, если бы мы там жили. Я не знаю, я так к Питеру привык уже, да и к Омску. В том смысле, что холодно, ветрено, непоколебимые устои. Но в Америке же весь юмор почти, там всяких театров импровизаций, и вот представляешь… — И каминг-аут, — пьяно и невпопад ржёт Антон, Арс подхватывает; они делают ещё по глотку, и Арсений отбирает бутылку себе, ставит под боком и придерживает у донышка, как будто она вдруг может упасть; свободную руку он перебрасывает через щиколотки Антона, лежа головой у его вытянутых ног. — Прикинь. Там бы вообще без напряга, наверное, полно звёзд покрупнее. Внимания бы никто не обратил. — А тут-то мы первая величина, да? — Ну, — Антон чешет нос, — вторая? Арсений никак не может перестать хохотать, смешно дёргает ногой, недавно подстриженный, помолодевший как будто ещё сильнее, счастливый, и Антон счастлив тоже — как минимум, видеть Арса таким; смех Антона беззвучен, а любовь — которая, ему кажется, сейчас нахрен разорвёт грудную клетку, — громкая. — Я бы, — продолжает Антон, бездумно и не подбирая слов, — предложение тебе тогда бы забабахал, такое, бля, закачаешься. — Да ладно? — Арс заинтересованно вскидывает бровь, весь из себя, Антон довольно кивает, протягивает руку за бутылкой: — Прохладно! Как во всех этих, ну. Фильмах дебильных, голливудских, чтоб вокруг ещё народу дохуя, ресторан или что-нибудь там, не знаю, аэропорт, — он прерывается на вино, запрокидывает голову, прижимая горлышко к губам. — Ну или где они это делают обычно. Чтоб музыка ещё какая-нибудь дебильная, и все такие, короче, замирают, и тут я, значит, — он набирает воздуха в грудь, делает ударение на последнее слово, — выхожу. — Давай, — подбадривает Арсений, закидывает руки за голову, смотрит на Антона, словно не моргает даже, и Антону кажется, что его глаза светятся; может, и правда, это же не очевидно было бы в белые июньские ночи. — Я уже восхищён, Шаст. — Щас вообще упадёшь, — обещает Антон; в голове его образовывается блаженная пустота, которую заполняет собой только Арсений и дурацкие картинки неслучившегося настоящего или будущего, в котором у них всё гораздо, гораздо проще. — Ну прикинь, предложение. Там же речь надо обязательно, я бы написал на бумажке… на телефоне бы написал, мы бы стояли, как придурки, а народ вокруг такой замер и все ждут, когда уже можно похлопать и разойтись. Во-от. И я бы сказал, типа, Арсений… — бесполезно оглядевшись, Антон вскидывается вперёд, садится на корточки, Арс уже ловит его намерения и вытягивает ноги; одобрительно хмыкнув, Антон седлает его бёдра, садится прямо, сжимая коленями бока Арса; так удобнее смотреть ему в глаза. Это же важно — когда делаешь предложение, надо смотреть в глаза? — Арсений, — начинает он заново, патетично и не таясь. — Мы столько прошли вместе. Дружба, любовь, ссоры, предательства, войны… — Да, Шаст, — тихо смеётся Арсений, — особенно войну мы бок о бок прошли. — Не перебивай, — морщит нос Антон, наставляет указательный палец ему в лицо, и Арс, пожав плечами, этот самый палец прикусывает; глаза его всё ещё светятся. — Ну короче, вот это вот всё, — щёлкнув его по носу, Антон убирает руку, оставляет ладони у Арса на обтянутом футболкой животе, — и бла бла бла. — Я тронут. — Не перебивай. Я всё забыл, вот как тебе вообще можно… Ну и ты такой весь тронутый стоял бы там в этом ресторане, и музыка, я про музыку говорил? Дебильная. Что-нибудь, что ты любишь, — Антон улыбается. — И я бы ещё там что-то придумал. Про то, как охуенно, что мы познакомились, хоть ты и придурком каким-то был тогда. И как охуенно, что все мы здесь сегодня собрались. И, — он притормаживает, потому что в голову лезет совсем уж несусветная чушь, и в этот раз Арсений не торопит, стихает как-то весь, просто смотрит; тёплый ветер кружит Антону голову, а может, и не ветер вовсе, и не вино. — И я пиздец как люблю тебя. Арс хочет что-то сказать, но Антон на секунду накрывает его рот ладонью, мотает головой; сдёргивает со среднего пальца найденное недавно в Воронеже кольцо, широкий серебряный ободок, простое и неприметное, да и неважно, какое. Он на ощупь находит правую руку Арсения, поднимает ближе к себе, так же сосредоточенно надевает ему это кольцо; тоже на средний палец, и тоже — не всё ли равно, какой. Арсений следит за ним взглядом человека, разглядывающего все чудеса света по очереди; Антон, наверное, привыкнет когда-нибудь. — Когда делают предложения, — начинает Арс, мягко и всё ещё тихо, — обычно уточняют, согласен ли человек, прежде чем кольцо надевать. — А вот ты бы был не согласен, конечно. — Не знаю, Шаст, не знаю, а где мои цветы? — Секундочку, — ухмыляется Антон, обхватывает ладонь Арса своими, — пойду сгоняю. — Ладно, — царственно вздыхает Арсений, улыбается так, что смотреть больно. — Обошёлся бы и без цветов, в самом деле, что же я, — взгляд его бегает между Антоном и новообретённым кольцом; Антон по-дурацки надеется, что снимать подарок Арс не будет. — Спроси. — Согласен? — Согласен. Антон заливается в новом приступе смеха, беспричинного и радостного; склоняется к лицу Арса — и просыпается. * Антон ещё не очень успевает сообразить, что происходит и где он находится, а Арсений уже тут как тут — осторожно приоткрывает дверь в спальню, зовёт: — Шаст? — Угу, — обозначает своё существование Антон, путаясь в одеяле; Арс на ощупь проходит в комнату, добирается до тумбочки и включает стоящую там лампу, чей свет приглушается тёмно-красным плафоном. — Ты меня звал вроде бы, — зачем-то шепчет Арсений, всматривается в Антона, бегло и въедливо, как врач на дежурном обходе палат. — Приснилось что-то? — Ага, — это, в общем-то, всё, что Антон может ответить; голова раскалывается так, что впору выть, и в горле совсем пересохло. Он не выдерживает и заходится внезапным, надсадным кашлем. Арс, нахмурившись, бормочет что-то, выходит из комнаты, и Антон, недоумённо моргнув, машинально собирается уже позвать его, но не требуется — Арсений быстро возвращается, со стаканом воды в этот раз. Кивнув со всей силой своей благодарности, Антон упирается ладонями в кровать, как-то неловко и тяжело принимает сидячее положение, тут же опустошает стакан наполовину; Арс не вставляет свои комментарии насчёт того, что торопиться не стоит, и молчание режет слух. — Стой, — поспешно выпаливает Антон, заметив, что Арсений разворачивается к двери; он хлопает по постели рядом с собой, и Арс, склонив голову набок, слишком очевидно задумывается. — На секунду, я просто… Арс подходит всё-таки, то ли просто согласившись, то ли уловив что-то в голосе Антона; так или иначе, садится по-турецки, на нём всё те же чёрные джоггеры Антона и футболка, которая, точно, была на нём и во сне; из той коллекции с импровизаторскими лицами, конкретнее — с Диминым почему-то. Сходство в одежде и в причёске не обманывает Антона в этот раз: сегодняшний Арс выглядит смертельно уставшим, об его скулы снова — впервые за долгое время — можно теоретически порезаться, и он не смотрит на Антона так, словно знает пару-тройку его шагов наперёд. Он смотрит так, словно ждёт чего-то, и, ну да, точно. Обхватив стакан одной рукой, вторую Антон тянет к правой ладони Арсения, поворачивает так, чтобы лучше рассмотреть замеченное ещё в больнице кольцо. — Оно, — говорит он больше для самого себя. — На твоём балконе, я… Арс резко кивает; Антону больше не нужно подтверждений. Сон снова оказался не просто сном. Не зная, что вообще можно сказать, Антон допивает воду, отставляет стакан на тумбочку, Арсений передёргивает плечами и хмурится опять: — Ты в кольцах, что ли, заснул? Неудобно же. — А? — Антон опускает взгляд на руки. — Тьфу ты, да, забыл снять. Сколько времени вообще? — Часа три ночи. — Я разбудил? — Нет, — Арс отвечает тоном, не предполагающим дальнейших обсуждений; тянется вперёд, так осторожно, будто в процессе успевает пару раз передумать, и берёт руки Антона в свои, снимает одно кольцо, затем второе. И третье; и вообще все по очереди, он делает так далеко не в первый раз, но в первый — здесь и сейчас, после этого ебучего похода в магазин, после больницы и отшибленной памяти Антона, после всего, — наверное, после целого года, понимает Антон. Если не больше. — Мы тогда помирились, — говорит вдруг Арс, сняв последнее украшение с мизинца Антона, убирает все побрякушки зачем-то себе в карман, Антон не думает о том, чтобы указать на это, потому что Арс заговорил о чём-то сам; за несчастные пару недель октября Антон научился воспринимать этот факт как нечто ценное вместо само собой разумеющегося. — Опять. Поссорились, потому что… Потому что ты после концертов сразу с Димкой в Воронеж уехал, и загулял там, что ли, видео там были разные весёлые, — Арсений поднимает голову, и Антон неуверенно пожимает плечами, вот этого он не помнит совсем, мало ли было дней. — А мы договаривались, что в Москве зависнем или в Петербурге, как пойдёт, но ты забил. Не знаю, может, до меня с кем-то договаривался и решил не нарушать обещаний, я тогда о таком не думал, я вообще, — голос его вдруг ожесточается, Арс поджимает губы, прокручивает кольцо на среднем пальце — раз, другой, — вообще не слишком думал. А потом ты приехал всё-таки, я после корпората был какого-то, один его вёл, прихожу уставший как собака, и ты там под дверью. С вином сразу, — Арс ухмыляется, бросает на него взгляд, — жучара. — Я помню, — обрывает возникшую было паузу Антон, прокашливается, — дальше я помню. Мне когда снится, я не понимаю же особо сначала, это у меня в башке столько всего происходит, или по-настоящему, но, — он вновь опускает взгляд на руку Арса, а когда поднимает, тот уже смотрит на него; смотрит так, как один только и умеет. На Антона — в этом он уверен с херовой амнезией или без — никто никогда в жизни так больше не смотрел. На этот взгляд невозможно адекватно среагировать, Антон и раньше-то либо хмурился слегка, либо рвался целоваться, если обстановка позволяла, потому что — ну как вообще можно так, как в глазах может быть столько всего, — а уж теперь он и подавно не может сделать ничего, кроме как, наверное, не отворачиваться. Арсений вдруг улыбается — слабо и непроизвольно, явно не специально, как будто и хотел бы этого не делать, но не получается. — Я его отдать тебе хотел, — бормочет он и замолкает, чуть расширяя глаза; он всё ещё улыбается еле заметно, но на лице мелькает нечто похожее на испуг. Мотнув головой, Арс вздыхает, продолжает решительнее, — ты понял. И не смог. Единственное, что не смог. — Я вещи твои искал, — отвечает Антон; баш на баш, в конце-то концов. — Ну, тут, после больнички, когда ты уехал. Не поверил тебе, подумал, мало ли что он там несёт, сейчас пойду, а шкаф мой от твоей одежды лопается, и вот там не оказалось нихрена, — они оба машинально оборачиваются к этому самому шкафу, Арс хмурится на него так, словно несчастная мебель в чём-то виновата; Антон криво улыбается: — Тогда я начал говорить сам с собой. От неожиданности Арс резко, как-то рвано смеётся: — В смысле? — В прямом. Хожу и такой — ну ты и дебильный, Шастун, как это ты вообще нахуй умудрился. Очень надеюсь, что соседи меня тут никогда не слышали. — Они бы гораздо раньше пришли жаловаться, если бы слышали, — усмехается Арсений, всё крутит и крутит кольцо. — Милицию бы вызвали сто лет назад. — Полицию, старичьё. — Копов, — соглашается Арс, вздыхает опять. — Давай спать попробуем? — Давай. Тебе там удобно вообще? Антон спрашивает об этом впервые; он знает, какой вопрос на самом деле задаёт, и Арсений совершенно точно знает тоже, потому что перестаёт наконец мучить ни в чём не повинное украшение, неуловимо меняется в лице. — Ну да. — Здесь удобнее, — упрямо сообщает Антон; усталость сжимает его виски тяжёлым обручем, а в этой кровати охренеть как одиноко, если подумать, и ему больше всего на свете сейчас хочется, чтобы Арс просто забил на всё, что крутится там в его этой голове. — Отвечаю. — Отвечаю, — передразнивает Арс, изображает какой-то жест, который в его понимании, возможно, выглядит как знак Вестсайда. В понимании Антона, сейчас дохуя часов ночи, и рядом с Арсом он всегда спал чудесным сном без всяких сновидений. На самом деле — если уж разбираться — за последнюю неделю пелена с его глаз частично спала; туман в голове, в котором Антон застрял и ориентировался исключительно на свои чувства, которые безошибочно вели его к не желающему того Арсу, уступил место какой-то болезненной фрустрации. Он начинает вспоминать, он начинает соображать — пусть и с трудом, — и ему даже кажется, что в голове начинает складываться какая-то связная история, которая когда-нибудь потом покажет ему наглядно, какого хера он творил последние полтора года. Пока же он останавливается на том, что чуть лучше начинает понимать если не себя, то Арсения; перекручивает со всех сторон каждую вскользь брошенную Арсом предполагаемую причину их окончательного расставания и подспудно убеждается, что каждая из них имеет право на существование даже в его голове. Потому что им никогда не было просто — то есть, было, да, окей, но лёгкость оставалась между ними, там же, где зародилась; внешний же мир обрушивался на их головы, стоило только высунуть нос, и Антон знает, теперь уже знает, что он сам вот вообще никак не облегчал им обоим задачу. Если, конечно, задача состояла в том, чтобы держаться друг друга, несмотря ни на что, а не выбесить Арса новыми поводами для беспочвенной ревности или посветить своим лицом на очередном шоу любимого ТНТ. Чтоб его, этот ТНТ. Но вместе с тем, это не имеет никакого грёбаного значения — Антон продолжает придерживаться этой позиции, упорно не видит поводов отказываться; всё это не имеет значения, потому что в конечном итоге, в конце дня, они остаются — в сообщениях на экранах телефонов, в звонках или друг перед другом, вдвоём, вот прямо так, как сейчас, и у Арса когда-то светились глаза, и Антону не хотелось тратить лишнее время на сон, потому что они были вместе; а если уж засыпали, то — да, спали, блядь, самым спокойным сном из всех, что у Антона бывали когда-то там раньше. Он, вроде как, несколько лет считал, что именно это и важно; ошибался или сам себе врал? Сука, бесит. — Серьёзно, ложись просто, — устало бормочет Антон и опускает голову на подушку сам; Арсений продолжает смотреть на него, не шевелясь, и Антон видит уже все эти отговорки на его губах, и лучше бы Арс ими целовался, ну правда. — Не спишь же нихрена в гостиной. И мне спокойнее. — Это неправильно, — уныло говорит Арс, так же, как тогда, на пороге, перед тем как уехать; так же, как миллион лет назад реагировал наутро после того, как они впервые потрахались, спьяну и тупо, толком не понимая даже, что делают. Его интонации звучат чужими, неправильными, неприятными; Антон просто хочет, чтобы это всё прекратилось, потому что ночь вновь начинает напоминать затяжной тягучий кошмар. — Шаст, слушай… — Не слушаю, — перебивает Антон. — Не слышу, — Арс не выглядит убеждённым, и Антон безнадёжно пожимает плечами. — Арс, ты уже здесь, и ночью не сбежишь никуда, так что давай. — Я могу сбежать в другую комнату, — ожидаемо спорит Арсений и, ну, это уже что-то. — Но не будешь, — заключает Антон, — потому что я тебя очень прошу. Это действует — почему-то именно это, — как, Антон поначалу не понимает, потому что Арс молча поднимается и выходит из спальни; он появляется снова через минуту, за которую Антон успевает смириться с тем, что нихрена так просто не поменяется в ту сторону, где им обоим стало бы, сука, легче; тащит с собой подушку и одеяло, бросает их на кровать, ложится рядом с Антоном. Всё ещё молча; Антон вообще не уверен, продолжает ли Арс дышать, но всё-таки удовлетворённо хмыкает, зарывается в одеяло, поворачивается на левый бок, к Арсению лицом, закрывает глаза. — Спокойной ночи, Шаст, — Арсений приподнимается, чтобы выключить лампу, опускается обратно; Антон ёжится — он вообще в последнее время стал мёрзнуть чаще обычного — и придвигается ближе. — Угу, — мычит Антон в угол подушки; Арс, кажется, передразнивает его, но быстро отключающееся сознание таких нюансов уже не улавливает. Антону, действительно, до самого утра больше ничего не снится.