с тобой на выжженной земле

Арсений просыпается от того, что ему жарко. Он бы хотел быть одним из тех счастливчиков, что в таких ситуациях нежатся в постели ещё минуту, ничего толком не соображая, чувствуют чужое тепло и не испытывают пока нужды воспринимать действительность, но — серьёзно, к сожалению — его мозг обрабатывает информацию слишком быстро. Настолько, что он, ещё даже глаза не открыв толком, уже знает, что позволил себе лишнего ночью; потому что Антон крепко обхватил его руками, сполз во сне чуть ниже, носом утыкается в ключицу, волосы на его макушке щекочут Арсению подбородок, и каким-то образом они окончательно умудрились запутать оба одеяла, так, что лежать под ними теперь — как в чёртовой печке. Арсений чувствует всё это гипертрофированно, обострённо, как если бы все его органы чувств пробудились разом — настолько остро он ощущает Антона сейчас. Надо вставать, думает Арсений. Вставать и делать вид, что ничего такого не происходит; в этом он мастер, разве нет? Антон бормочет что-то во сне, сдвигается немного, рука его сползает по телу Арсения вниз, пальцы касаются пальцев; он просыпается, это точно, Арсений знает его — выучил когда-то, незаметно для себя даже, накрепко и наизусть, поэтому теперь он знает, — Антон просыпается, медленно, но верно. — Мм? — выдаёт Шаст бессвязной попыткой то ли пожелать доброго утра, то ли узнать, какого хрена происходит; он не выпускает руки Арсения, наоборот, сжимает крепче, на ощупь находит кольцо на среднем пальце и донельзя осмысленным движением прокручивает его пару раз. — Доброе утро, — говорит Арсений чуть громче необходимого, чувствуя непреодолимую потребность сказать хоть что-нибудь; сделать так, чтобы наваждение спало, солнце за окном сменилось тучами, Антон окончательно проснулся, а иллюзия стала наконец реальностью; Арсения не должно быть здесь, в этой комнате. — Арс, — выдыхает Антон вместо ответа, щекой прижимается к его груди, тёплый весь, взъерошенный, податливый, и. И, блядь. Арсений осторожно выпутывается из хватки Шаста, стойко игнорируя его протестующее мычание, встаёт на колени, поднимается с кровати; Антон остаётся лежать там же, не делает никаких лишних движений, да вообще — никаких не делает, только поворачивает голову, щурится на Арсения, явно силится держать глаза хоть немного открытыми. — Спасибо, — говорит Антон в конце концов, когда Арсений уже держится за ручку двери. — За что? — Что остался. Это что-то новенькое. При всём их хвалёном коннекте, бесконечном взаимопонимании и прочих сказочных вещах, Арсений понял — уже потом, когда было поздно, — что говорили они не так уж и много; точнее, дохрена — но не о важном. И не поэтому ли развалился когда-то его брак? Не поэтому ли разваливается вообще всё, что Арсений пытается сохранить, если он сам, реагируя вспышкой на малейшее неверное слово, не способен был никогда разговаривать, как нормальный человек? Окей, кроме того, что Арсений просто идиот, который нихрена не ценит того, что имеет, не поэтому ли? Шаст всегда считал иначе — как раз-таки отмечал, что из них двоих Арсению куда лучше удаются любого рода серьёзные разговоры, сглаживание углов без ухода в ложь, донесение своей мысли до чужой тупой головы, — но это не объективно; Шаст просто ещё хуже в этом смысле. Поэтому Арсений так и удивляется теперь, настолько, что медлит у двери лишнюю секунду, оборачивается и неуверенно кивает; Антон редко его всерьёз благодарит. За что угодно вообще. * — У тебя чай кончился, — хмыкнув, отмечает Арсений чуть позже, на кухне. — Как у тебя мог кончиться чай? — Обычно ты покупаешь, — отвечает Антон; он пожимает плечами, когда Арсений, захлопнув дверцы шкафчика, поворачивается к нему лицом. — Покупал. Не знаю, Арс, как-то было, — он взмахивает рукой, широким жестом обозначая верхнюю половину туловища, и Арсений знает, что он имеет в виду не до конца все ещё сошедшие синяки, — не до того, наверное. Немножко. Это правда: Арсений действительно покупал в эту квартиру всякую мелочёвку самостоятельно, особенно после того, как стал появляться здесь чаще Поза; потому что в приступе лени заказать еду с доставкой до двери куда проще, чем волшебным образом вытащить из воздуха пачку чайных пакетиков или кофе, и Арсений закупал такие вещи с запасом. Чтобы нытьё твоё не слушать, говорил он Шасту, уворачиваясь от шутливых тумаков; угомонись, мальчик, бессовестно смеялся он. Арсений хочет было предложить пройтись до магазина — не в первый уже раз с тех пор, как приехал, — и не в первый же раз соображает, что: — Я схожу куплю. Одна нога там, другая здесь. Сонная ухмылка Антона сбегает с его лица, как прокажённая; взгляд его — на пару секунд, но заметно ведь всё равно — становится затравленным, и у Арсения душа болит, или что там из-за этого может болеть, потому что он не представляет, как это вообще, из-за пары ублюдков с улицы бояться теперь своего практически родного круглосуточного. Антону, он видит и знает, всё это не нравится тоже, но сложно что-то с собой сделать, перейти от теории к практике, так что и сегодня Арсений ожидает повторения ситуации, в которой Антон, уже одевшись и обувшись, у самого порога отказывается пройтись даже до совсем другого магазина, на пару километров дальше. Ожидания отчего-то не оправдываются; Антон решительно хмурится, выпрямляет спину и выглядит вдруг готовым к подвигам: — Я с тобой. Он не говорит «я сам», но это уже прогресс.

***

Всю дорогу они молчат; Арс только следит за ним краем глаза — Антон чувствует это, не надо даже смотреть, — и под конец начинает нести какую-то преувеличенно радостную чушь о хорошей погоде. На улице, впрочем, и правда приятно. Уже в супермаркете Арсений вручает ему список покупок: — Да, — говорит он, когда Антон смотрит охуевшим взглядом, — я решил, что тебе в жизни не помешает немного системы. — Системы, — скептически повторяет Антон, сжимая бумажку между указательным и средним пальцами. — Окей. Арсений, кивнув, сбегает куда-то в отдел с фруктами, и Антону ничего не остаётся, кроме как пойти выбирать себе чёртов чай. Он уже преодолел самое неприятное — каким-то образом, даже и не заметил, только что они шагали по улице, а вот уже Арс открывает перед ним дверь в магазин, — но цепанувшее его ещё в квартире напряжение всё никак не желает рассасываться; Антон знает, что это тупо, что сейчас середина дня, он не один, и даже сигареты сегодня не надо покупать, и вообще, но — не отпускает, ёбаный стыд. Может, до него теперь всегда будут реакции добираться с опозданием; он не берётся предполагать, потому что башка от всевозможных предположений за последние недели успела порядком опухнуть. Не предполагает, не думает, закапывается понадёжнее во все свои слои из толстовки, капюшона, кепки, колец и очков, тащится к полкам, уставленным чаем и кофе, берёт наугад какую-то пачку. Слышит какое-то странное девичье ойканье сбоку, а затем, уже сзади, еле различимое Арсово: — Да вашу Машу. Этот тон Антону знаком прекрасно, так что оборачивается он в сторону неизвестных науке звуков с заранее переполнившей его неохотой. Поотдаль замерли две девчонки — вроде как уже не школьницы, но Антон не берётся судить, — склонившись над холодильником с мороженым, они отчаянно пытаются делать вид, что ничего особенного не происходит, но у Антона богатая практика, и он в курсе, когда его узнают, а когда — нет. Чаще всего он даже рад таким ситуациям, где-то в глубине души — ещё по-детски рад, с долей нездорового восторга, что вот он, Антон Шастун из Воронежа, встретился кому-то в Москве, Питере или любом другом городе России, и этот кто-то знает его в лицо; чаще всего — но уж точно не сейчас. Он только теперь понимает, что за прошедший год фанаты вроде этих девушек наверняка — ну хоть кто-то из них — набирались смелости и задавали ему вопросы про ребят, про «Импровизацию»; и вот, скажите, сука, на милость, какой у него на эти случаи был стандартный медиа-верный ответ? Классно. Прям заебись. Арс касается его локтя, на секунду всего, незаметно для окружающих, бормочет: — Улыбаемся и машем, — потому что девчонки, устав изображать несознанку, неуверенно приближаются. — Приве-ет, — первым тянет Антон, потому что, уж что-что, а как вести себя в таких ситуациях, он вполне себе помнит. — Привет, — говорит одна, повыше и, видимо, поувереннее. — Мы просто, ну. Просто увидели вас, извините, что потревожили… — Ничего страшного, — вставляет Арсений голосом, в котором Антон распознаёт прямо противоположное; он делает шаг, так, чтобы оказаться чуть впереди Антона, и улыбается девчонкам, и его тон явно пролетает мимо их ушей. -…мы просто хотели спасибо сказать! — заканчивает высокая, и всё-таки смущается опять. — Вы классные. — Вам спасибо, — заученно улыбается Антон, радуясь, что не забыл надеть солнечные очки. — Это вы классные. — И мы обрадовались очень, — оживает вторая; её волосы выкрашены в ярко-синий. — Да не стоило, право, — дружелюбно фыркает Арсений; он вроде как в своём обычном режиме работает, ничего такого, но — нетипично — руки скрещивает на груди, закрывается, и Антону хочется увести Арса отсюда; он думает, что, может быть, это взаимно. — Мы тоже люди, вот в магазины ходим иногда, незачем так этому радоваться. Антон фыркает; девчонки смеются, вполне себе искренне, но синеволосая качает головой: — Нет, ну мы… Мы в смысле, что здорово вас не по отдельности увидеть. А то все гадают, слухи всякие, — Арсений вздёргивает бровь, и девчонка тушуется, но продолжает, — что вы все поссорились, и не общаетесь, и поэтому «Импровизацию» закрыли. Арсений оглядывается на него; Антон тут же понимает, что Арс не оглянулся, а отвернулся, чтобы лицо на пару секунд скрыть, смотрит на Антона едва ли не потерянно, губу закусывает, и Антон пожимает плечами, улыбается ему, широко и — он надеется — подбадривающе. — Поссорились, — подтрунивает он, всё ещё глядя на Арса, и через мгновение тот расслабляется немного, ухмыляется настолько же широко, сначала Антону, потом девчонкам: — С этими-то попробуй поссориться. — С какими такими этими? — насмешливо ворчит Антон, он снова в своей тарелке, ну, практически. Был бы точно — если бы спина Арса не была такой напряжённой; чтобы отвлечься, Антон бросает наконец в корзину пару упаковок пакетированного «Гринфилда». — С этими чудесными людьми, — поясняет Арсений. — Девчонки, не переживайте. Мы того не стоим. — Стоите! — выпаливает высокая до смешного возмущённо, и они смеются и вправду — неловко, но все вместе, вчетвером. — А «Импровизации» не будет больше? — продолжает она, совсем прямо тихо, как будто боится, что они с Арсом вдруг развернутся и уйдут, но этот момент, к сожалению Антона, упущен. А тебе-то какое дело, хочется вдруг спросить ему вспышкой безудержного раздражения; у тебя таких шоу по телеку ещё миллион покажут, пройдёт год и ты переключишься на какой-нибудь вшивый сериал; какая, сука, разница? — Пути Господни неисповедимы, — с каменным лицом заявляет Арсений, и Антон разражается приступом непрошеного хохота, включается обратно, качает головой: — Вы ещё, небось, у этого человека и футболки покупаете, да? — по красноте девичьих щёк он понимает, что попал в цель, улыбается спокойнее, оборачивается, пытаясь дать понять, что пора закругляться. — Ну, вообще он прав. Никогда не говори «никогда». — Шастун очень умный, — объясняет Арсений, суёт руки глубоко в карманы кожанки. — А нам пора, если вы позволите. Брокколи ждут. И другие полезные продукты. Мы же за ЗОЖ, особенно Антон. — А… — начинает было высокая, с таким выражением лица они все обычно решаются либо на вопрос о фотке, либо об обнимашках, но подруга пихает её локтём в бок: — Спасибо вам ещё раз! — Да ну не за что же. Увидимся, девчонки, — дежурно улыбается Антон, которому приходится отдуваться за двоих — Арсений никуда не ушёл, но воображаемые ставни на его лице уже явно захлопнулись, и это, наконец, очевидно не только Антону. Девушки сваливают куда быстрее, чем подходили; Арсений смотрит куда-то в пол, поджав губы, хмурится немного, и Антон не находит ничего лучше, чем уточнить: — Брокколи? — И другие полезные продукты, я же сказал. Антону наконец приходит в голову проверить список — в нём, действительно, есть даже овощи, и какие-то макароны, и ещё какая-то хрень, и у него только два вопроса, которые можно и вслух задать, в принципе: — У нас реально всё это кончилось? Арсений чуть вздрагивает, но Антон не понимает, на какое именно слово можно было сейчас так среагировать. — Представь себе. — И когда ты успел вообще это настрочить? — Пока ты переодевался, — Арс окидывает его взглядом, криво ухмыляется чему-то своему, — модник. Антон возмущённо открывает рот — он, вообще-то, в первой попавшейся толстовке вышел, и собирался минут пять, и вот чего Арс вообще?.. — Сам такой, — находит он универсальный ответ и показывает Арсу язык. Арсений поджимает губы, пряча улыбку, и первым идёт в сторону коробок с овощами; о встрече с фанатками они не говорят.

***

Арсений не может удержаться и лезет в твиттер; естественно, те девчонки успели их сфотографировать издалека, и размытое изображение — они с Антоном у какого-то прилавка, с конфетами, кажется — гуляет теперь по аккаунтам, снабжённое подписями разной степени истеричности. — Ну, их понять можно, — говорит Антон, незаметно заглянувший в телефон через плечо Арсения; осторожно чешет затылок. Арсений пролистывает очередное кричащее «АРТОН» и закрывает приложение. * Он уходит из квартиры при первой же возможности — без восторга предлагает Антону прогуляться, от чего тот предсказуемо отказывается, — говорит, что ему нужно проветриться и просит не ждать в случае чего, дорогу до дивана в темноте он сможет найти и сам. Антон недовольно щурится, но кивает. Арсению некуда идти; он шатается по улочкам района, никуда особенно не собираясь, и заглядывает в итоге в какой-то паб, переполненный отчего-то в основном людьми явно пенсионного возраста, как будто через портал в Швейцарию вдруг шагнул. Свободное и относительно изолированное место находится, внезапно, только у барной стойки, где Арсений зависает — собирался на пять минут, но выходит гораздо дольше; он начинает с пива, продолжает виски со льдом, и незаметно для себя методично нажирается. Дожили, блин. В одиночестве; снова. Поначалу его развлекает бармен; Арсений втягивает его в дурацкие разговоры о последних просмотренных фильмах и о театре, человеку явно не слишком интересно, но этот парень — профессионал, и он готов слушать пространные бредни Арсения Попова с вежливым участием на лице, не затыкает и не прогоняет, а чего ещё надо от бармена? На роль условного случайного попутчика, впрочем, он не подходит, по крайней мере — Арсению почему-то так кажется, — а ещё в пабе становится слишком уж душно, подтягивается наконец народ помоложе, и Арсений сбегает обратно на улицу; глаза слезятся от внезапных порывов ветра. Он не знает уже, в чём дело; просто он держался все эти дни, и старался не думать слишком много, но — видимо, вот он, его предел, — не думать у Арсения выходило гораздо лучше весь прошедший год, а теперь плотину, что ли, прорвало. Затопило к чертям. Бесцельный путь приводит его в какой-то сквер, безымянный, Арсений помнит его очень смутно — обычно они проезжали мимо на машине по пути к дому, где сейчас остался Антон; сквер практически пуст, фонари на высоких чёрных столбах уже вовсю горят, и Арсений выбирает себе лавочку подальше от компании каких-то пьяных школьников, усаживается на спинку лавки, подошвами топчет сиденье. Подумав, он вытаскивает из кармана телефон, вставляет наушник в одно ухо — так и разговор посторонним слышно не будет, и совсем от мира отключиться не получится — и набирает Серёжу по фейстайму. — Нихера себе, Арс, — говорит ему Серёга вместо приветствия; Арсений не совсем уверен, который у него там час, но точно светлее, чем в Москве, судя по виду за проглядывающимся из-за спины Серёжи окном. — Ты чего? — Соскучился. — Замучился, скажи лучше. — Окучился. Чего ты ржёшь? Мы не в рифмы играем? — Окучился, — продолжает ржать Серёжа; Арсений внезапно завидует ему — торчит там себе где-то неизвестно где, довольный и заметно посвежевший, в ус не дует. — Ты как? — Отлично, — отвечает Арсений, тут же хмурится. — Хреново, Серёг. — Да я понял, — сочувственно кивает Серёжа. — Ты бухаешь там, что ли? — Заметно? — Мне — да. Один? — Арсений кривится вместо ответа, и Серёжа вздыхает. — Про мои путешествия рассказ, я так понимаю, сегодня не прокатит? Арсений мотает головой; он хочет сказать что-то — хоть что-нибудь, хоть кому-нибудь — и не понимает, с чего начать. — Скоро Новый год, — говорит он; Серёжа на экране округляет глаза, но молчит, только устраивается удобнее то ли в кресле, то ли на диване. — Не люблю Новый год. Надо работу найти, а я тут торчу… Вообще на всё забил, прикинь? Сижу тут, ничем не занимаюсь. Слежу, чтобы Шаст ни во что больше не вляпался, а он же уже не вляпается. Я всё проебал. Что тут толку? — Матвиенко продолжает молчать; Арсений благодарен ему, потому что наверняка всё равно перебил бы, но молчание подстёгивает ещё больше, он запускает пальцы свободной руки в волосы, всё ещё пытается сформулировать: — Я не знаю, что я тут забыл. Он попросил не уезжать, и я послушал, как дурак, и мы сегодня в магазин ходили, Серёж, встретили девочек. Поклонниц. Они про шоу спросили, а я что им скажу? Нет, девочки, простите, ничего больше не будет, потому что я мудак? Потому что Шастун ваш обожаемый — чудила? — А что сказал? — Да что-то сказал, — отмахивается Арсений, это вообще не важно. — Что-то… И Шаст стоит, улыбается, сука, не могу… — Арс, ну. — Я вот знаешь что понял, — оживляется Арсений, говорит чуть громче — ему кажется, что слишком, и он озирается, но парк всё ещё относительно безлюден, до него никому нет дела; это хорошо или не очень? — Я вот его люблю до сих пор. Люблю, я дебил, ну и что? Я не его одного любил, и что, ты видишь, какой из меня охуенный муж вышел? Отличный муж. И отец прекрасный. И актёр. — Это всё разные вещи. — Не разные. — Разные, — настаивает Серёжа, склоняется чуть ближе к камере. — Ты чего себя накручиваешь? — Да оно само как-то, — вяло усмехается Арсений. — Сегодня какое число? — Четырнадцатое, — повторяет Серёжа то, что Арсений сам лично видел на экране своего же телефона, но успел позабыть. — А что? — Ничего. — Арс, короче, — будь Арсений трезвее, он бы подивился тому, как долго Серёжа вообще продержался, обычно он открещивается от тяжёлых разговоров о личной жизни, как может, предпочитая сводить всё к байкам о случайных потрахушках или случайно весёлой влюблённости; про Антона, впрочем, Арсений и сам особенно не приседал ему на уши никогда, слишком казалось личным, хотелось оставить себе хотя бы часть того, что целиком удержать не получается; но больше некому теперь, не к кому. — Тебя слушать невозможно, ты такой дебил. — Ну эй. — Серьёзно, смирись, пожалуйста, с тем, что ты педик, — без тени насмешки советует Матвиенко, предупреждает возражения: — Мне похрен, как там ты называешься, хоть голубой, хоть серо-буро-малиновый, ныть заканчивай. Иди и засоси второго педика, или как там это у вас работает? Я не спец. Меньше нудности, больше дела, ты ж с катушек съезжаешь. — Сам дебил, — вздыхает Арсений, опускает взгляд под ноги, — это во-первых. И я год нормально без этого всего как-то прожил. — И посмотри на себя. Не хочет Арсений на себя смотреть; вот не хочет. — Ты настоящий друг, — заявляет он тихо, со всем возможным сарказмом, но Серёгу не пробьёшь: — Да вокруг вас все пляшут на цыпочках. тоже мне, ви-ай-пи. Кто тебе ещё по-нормальному скажет? Сам говоришь, любишь его, ну так и хорош мозги трахать. — А потом что? Мы два парня, не совсем неизвестных, мы в России. — И что? Думаешь, вы одни такие? — Серёжа вскидывает брови. — Прекрасно знаешь, что нет, прям по всем пунктам. Если только в этом дело всё это время было, то… — Мне стрёмно, — перебивает его Арсений, не понимает в первую секунду, что сделал это вслух, на самом деле. — Стрёмно, Серёг. Он дальше меня полетит. — Чего несёшь? — Да хватит тебе. Он через десять лет будет Камеди вести. А я буду на периферии иногда мелькать, мол, привет, Шаст, а помнишь, как мы с тобой занимались неизвестно чем, вот смешно, да, жене привет передавай, красавица она у тебя. — Сень, — зовёт Серёжа, наигранно-ласково. — С хуйнёй завязывай и вали домой. Где ты вообще? — Да недалеко тут, сквер какой-то. — Вот и иди. Направление знаешь? — Знаю. — На трезвую голову договорим, ты несёшь чушь. Серёжа неправ, но у Арсения пропадает запал и все возможности спорить; угрюмо хмыкнув, он бросает попытки выразить своё отношение к ситуации, понимая, что никакие прогулки, никакие пабы и никакие разговоры абсолютно ему не помогают, и он — в самом деле — хочет домой. В то место, что давным-давно так не называл. — Пойду, — решает он; на улице совсем стемнело уже, а при себе у него достаточно денег, чтобы опасаться повторения кое-чьей неудачной судьбы. — Спасибо, Серый. — Не за что, придурок, — улыбается Серёжа, тянется пальцем к своему экрану, чтобы отключить звонок. — Проспись.

***

Ключ в замке проворачивается, когда Антон уже практически решается последовать всё-таки совету и попытаться уснуть, не дожидаясь Арсения; как будто это, блядь, так просто. Это бесит вообще — Антон никогда из-за таких вещей не переживал, они оба взрослые люди, мало ли где шатаются, невелика беда, — но предательское беспокойство подтачивает все разумные доводы и логичные мысли, возвращая Антона в тот смутный до сих пор вечер, когда один из таких походов аукнулся ему больницей и чем-то куда более серьёзным, чем отбитые рёбра и стащенные браслеты. Но дверь открывается, Арс вваливается в квартиру, и Антон выдыхает. — Не спишь ещё, — Арсений констатирует очевидное; едва пройдя в гостиную, единственную комнату, где ещё горит свет, он немедленно нащупывает выключатель, окончательно погружая квартиру в приносящую странное облегчение темноту. — Неа. Арс добирается до дивана, на краю которого последние часа два просидел Антон; примерившись, падает на спину, приземляясь головой Антону прямиком на колени. — Спокойной ночи, малыши, — говорит он, смеётся коротко и нелепо, поворачивается набок. Приподнимается было, но Антон, повинуясь больше инстинктам, чем заебавшей уже вкрай логике, проводит ладонью по его волосам, запускает пальцы, почёсывает слегка, как вконец одомашненного кота, и Арс опускается обратно, словно сдаётся; затихает тут же, и дыхание его выравнивается, кажется, меньше чем через минуту. Антон, не убирая руки, потерянно улыбается в темноту.